е окружающее теряло очертания в густой водяной сетке. Голова болела, я
с трудом услышал конец фразы стоявшего рядом Лещицкого: "...а такси нет".
   Такси действительно не было. И я не помнил, как давно мы его  ждали.  Я
вообще ничего не помнил. На темени под  волосами  вздулась  огромная,  как
опухоль, шишка. Будто что-то обрушилось мне на  голову.  Когда  и  где?  Я
силился вспомнить и не мог.  Вдруг  всплывало  в  памяти  нечто  знакомое,
искажалось, и мутнело, и лопалось, как пузырьки болотного  газа.  Какие-то
лица, имена, автомобили, "скорая помощь", желтый "плимут"... Я  всмотрелся
и вдруг увидел его воочию. Он стоял на противоположном углу  у  такого  же
фонаря, как и наш. Даже дождливая  муть  не  размыла  его  ядовито-желтого
цвета.
   - Вы видите? - спросил я Лещицкого. - Может быть, довезет?
   - А ты шофера его видишь?
   Тот только что вышел из машины с какой-то палкой или трубкой  и  прошел
под навес над под®ездом.
   - Зачем ему палка? - удивился я. - Хромой он, что ли?
   - Это автомат, а не палка. Говори тише, - предупредил Лещицкий.
   И  я  вдруг  вспомнил  и  этот  под®езд,  и  слепого  Жигу,  и  мертвых
автоматчиков. А живой стоял у под®езда и ждал, когда дверь откроется.  Она
действительно открылась, и трое в мокрых плащах вынесли что-то похожее  на
скрученный валиком ковер, завернутый в простыню. Шофер с автоматом  открыл
дверцу машины. Я было устремился к ним.
   - Куда?! - прошипел Лещицкий, хватая меня за рукав.
   - Помочь же надо...
   - Кому? Ты уверен, что это человек, а не труп? А  есть  оружие?  У  них
автоматы, а у тебя? Где же ваша пресловутая осторожность, пан Ламанчский!
   В эту минуту ветер донес к нам их голоса сквозь сумрак и дождь.
   - Это книжка. В руках у него была.
   - Потряси, может, что выпадет.
   - Трясу. Ничего нет.
   - Так брось. Читать ему уже некогда.
   Кто-то швырнул из-за машины мелькнувшую на свету книжку.  Когда  кругом
уже никого не было и я поднял ее,  она  намокла  только  снаружи.  Толстый
переплет с барельефом Мицкевича предохранил ее от дождя. Но я узнал ее  не
только по переплету. Часть страниц слиплась и склеилась в плотную пачку, и
я знал, что в ней скрывалось. Каюсь, я  больше  всего  пожалел  Мицкевича.
Интересно, сколько стихов погибло в  мусоропроводе  вместе  с  вырезанными
страницами?
   Под проливным дождем нельзя рассматривать книги. Я положил Мицкевича  в
карман пиджака, потому что плащ уже промок.
   - Насквозь, - сказал я, вернувшись к Лещицкому. - Как вы  думаете,  что
здесь произошло?
   Он не ответил. Что-то вдруг сместилось - свет ли, дождь ли или  облака,
налитые тоннами теплой воды. Может быть, время?



        СИ

   Плащ мой был сух, как будто дождь  только  что  начался  и  мы  вовремя
успели стать под навес. Без пяти десять -  поспешили  сообщить  мне  часы.
Тяжесть, давившая мозг, вдруг исчезла. Я все вспомнил.
   Какую гамму обещал мне Лещицкий? Час или полчаса,  прожитых  по-разному
на каждой ступеньке лестницы. Я посчитал  перемены:  шесть,  эта  седьмая.
Значит, оставалась еще одна.
   Обсуждать  с  Лещицким  им  же  придуманную   одиссею   сейчас   просто
бессмысленно. Это не тот Лещицкий. Это персонаж поставленного  им  фильма.
Человек из другого времени. Сейчас он начнет свой  дубль.  Он  уже  что-то
бормочет... Что, что?
   - ...а такси нет.
   - Вы же только что его видели.
   - Где?
   - На углу напротив. Желтый "плимут".
   - Смеетесь.
   - И шофера его видели. С автоматом. И все, что после произошло.
   - Варшавские штучки. Стенографисток своих разыгрывайте.
   - Значит, вы ничего не видели?
   - Я не пьян.
   Я даже не взглянул на  него.  Сейчас  я  уйду  от  него  еще  по  одной
заколдованной орбите. Вспомнилось предсказание из детской сказки:  направо
пойдешь - несчастье найдешь, налево двинешься - с  бедой  не  разминешься.
Значит, выбирать нечего. Иди, добрый молодец, куда глаза глядят.
   И я пошел... Плащ сразу намок, вода текла по волосам за  шиворот,  и  я
поеживался, хотя, в общем-то,  она  не  была  холодной  -  прогревалась  в
накаленном за день воздухе города. Кто шел мне навстречу, кого я  обгонял,
глаза не примечали - просто скользили мимо размытые дождем тени.  Как  это
ни смешно, от обилия воды мне  захотелось  пить,  но  тусклые  витрины  за
дождевой сетью не обещали ничего пригодного для утоления жажды. Я  уже  не
помнил, сколько минут и ярдов я прошел под дождем, пока не возникло  предо
мной наконец освещенное окно первого кафе или бара. Но я не  вошел  сразу:
остановили меня слова, написанные в  углу  на  стекле.  Я  читал  их,  как
Валтасар на пиру свое предупреждение о гибели:  "Мене,  текел,  фарес",  -
"Кава, хербата, домове частка".
   Конечно, я мог пройти мимо, никто не принуждал меня  войти.  Но  словно
сместилось что-то, уже не вокруг меня - не дождь, не облака  на  небе,  не
дымный силуэт города с пятнами света, - нет, именно  во  мне,  в  каких-то
нервных клеточках мозга. Где-то в этих  невидимых  клеточках  присущая  им
комбинация химических веществ записала  когда-то  сложнейшим  кодом  такие
черты характера, как осторожность, нелюбовь к риску,  стремление  избежать
опасности, обойти неизведанное, - вот здесь  вдруг  и  видоизменился  код,
перестроилась химия, преобразовалась запись.
   Я все-таки оглянулся, прежде чем войти, и увидел у обочины знакомый  до
мелочей желтый "плимут". Водителя не было, и ключ небрежно торчал в замке.
Кто же здесь - Янек или Войцех? Я только усмехнулся предстоящей встрече  и
толкнул дверь.
   Бар закрывался или уже закрылся; меня встретили тишина  и  пощелкивание
счетных костяшек - это бармен, выдвинув ящик кассы,  подсчитывал  выручку.
Удивительно, что все польские кавиарни  в  моей  одиссее  встречали  меня,
ощетинившись опрокинутыми друг на друга столами и стульями.
   Но бармен встретил меня, как все бармены.
   - Хайболл? - спросил он.
   Я пояснил, что вместо стакана-великана с  удовольствием  отведал  бы  и
кофе, и чая, и домашнего печенья.
   - Ничего этого нет, - сказал он. - Могу  предложить  только  хайболл  с
любым уровнем виски.
   В ответ я сказал, что заплачу за четверть стакана виски, но виски пусть
он пьет сам, а мне нальет одного лимонаду. Выпив полный стакан,  я  собрал
всю мелочь в кармане  и  бросил  ее  на  пластмассовую  стойку.  Вместе  с
деньгами звякнула и бронзовая медаль с царственным профилем  Понятовского.
При этом я не столько удивился тому, что она  у  меня  оказалась,  сколько
тому,  как  на  нее  посмотрел  бармен.  Я  моментально  узнал  его  -   и
завивающиеся колечками вихры на лбу, и синеватую небритость  щек.  То  был
один из убитых Жигой ночных гостей. И опять меня не  столько  удивило  то,
что он воскрес, как Войцех, сколько та смесь изумления,  почтительности  и
страха, что отразилась на его побелевшем лице. Я  лихо  подхватил  медаль,
подбросил ее над стойкой, поймал и спрятал.
   - "Жил для отчизны..." - сказал я лукаво.
   - "...умер для славы", - произнес он как отзыв и прибавил  с  послушной
готовностью: - Что будет угодно пану начальнику?
   - Машина Янека? - спросил я, оглянувшись на дверь.
   - Войцеха, - ответил бармен.
   - Кого он привез?
   - Девчонку.
   - Эльжбету? - Мой голос дрогнул.
   - Не знаю. Пошел сказать о ней Копецкому. У нас телефон испортился.
   - Скоро вернется?
   - Должно быть. Тут всего полквартала до будки.
   - Где девочка?
   Он предупредительно указал на дверь в углу.
   - Мне с вами?
   - Не надо.
   Я вошел в комнату, служившую, очевидно, конторой и  складом.  Здесь,  в
окружении ящиков с консервами и пивом, массивных холодильников и стеллажей
с бутылками и сифонами, на раскладной кровати без одеяла лежала завернутая
в простыню Эльжбета. Опять совпадение! Тогда  можно  было  думать,  что  к
машине вынесли  Жигу;  сейчас  предо  мной  в  такой  же  простыне  лежала
Эльжбета. Ноги ее были связаны, руки бессильно опустились вниз. В ее почти
восковом лице не было ни кровинки, и никаких  следов  краски  на  губах  и
ресницах. Она больше походила  на  девочку  из  какой-нибудь  монастырской
школы, чем на ту властную красавицу, которая, уж не  знаю,  сколько  часов
или минут назад, спасла мне жизнь.
   Я нагнулся к ней - ее опущенные веки даже не шевельнулись: она была без
сознания, в глубоком обмороке. Я знал, что мне делать, не колебался  и  не
раздумывал.  Только  одна  мысль  тревожила:  "Успею  ли  до   возвращения
Войцеха?" Я взял ее на руки - она была легкой,  как  девчонки,  которых  я
поднимал когда-то на занятиях в гимнастическом  зале.  Вот  и  пригодились
бицепсы, пан Лещицкий, вы были правы: все-таки пригодились.
   Толкнув ногой дверь, я чуть не  сбил  с  ног  бармена:  он  едва  успел
отскочить - очевидно, подглядывал в щель или в замочную скважину.
   - В  следующий  раз  будьте  осторожнее,  бармен.  Так  можно  и  глаза
лишиться, - усмехнулся я, проходя мимо с девушкой на руках.
   Он не растерялся, только смутился чуть-чуть: очевидно, сама ситуация  и
мой тон поколебали какое-то его решение.
   - Вам помочь? - спросил он.
   - Не надо, - повторил я. - Оставайтесь здесь. Я отнесу ее  в  машину  и
дождусь Войцеха.
   Он с готовностью открыл дверь на улицу и, как мне показалось, присел за
пресловутой валтасаровской надписью на стекле, рассчитывая, что с улицы  я
не  замечу  его  маневра.  Но  я  даже  не  обернулся,  положил  все   еще
бесчувственную Эльжбету на переднее  сиденье  машины,  -  этот  последнего
выпуска "плимут", хотя и  повидавший  виды,  облупленный  и  помятый,  был
удобен внутри и очень широк, а  Эльжбета  оказалась  такой  миниатюрной  и
тоненькой, что улеглась легко и свободно,  только  пришлось  ей  чуть-чуть
согнуть ноги в коленях. Потом я спокойно обошел машину, открыл  дверцу  со
стороны водителя, как вдруг чья-то рука крепко схватила меня за  плечо.  Я
оглянулся: Войцех! В той же фетровой шляпе,  с  тем  же  кривящимся  книзу
ртом.
   - Хотел угнать машину, приятель, - скривился он. -  Садись,  довезу  до
первого "дика" с клобом.
   - Загляни-ка внутрь сначала, - сказал я.
   Он нагнулся, взглянул и выпрямился.  В  эту  секунду  я  вспомнил  свои
последние три раунда на  первенстве  Варшавы  несколько  лет  назад.  Моим
противником был Прохарж с четвертого курса, ученик Валасека, такой же, как
он, подвижный и точный, но со  слабым  ударом.  Я  не  обладал  ни  особой
подвижностью, ни точностью; единственно, на что  я  рассчитывал,  был  мой
удар снизу  слева,  классный,  нокаутирующий  удар.  Прохарж  уже  вчистую
выигрывал по очкам, а я все еще ловил его на этот удар, терпеливо  ожидая,
когда он раскроется. Но он так и не раскрылся, а я проиграл и бросил бокс,
как олимпийский чемпион Шатков после своего проигрыша в Риме. У нас  почти
восторженно рассказывали о  том,  что  он  стал  каким-то  университетским
начальством, даже диссертацию защитил, а боксерские перчатки  до  сих  пор
висят у него в кабинете. Я тоже повесил их у себя как память, хотя  вскоре
забыл обо всем, что с ними связывалось, кроме одного  -  моего  коронного,
так и не нанесенного удара, когда я больше всего на  него  рассчитывал.  Я
помнил его, как условный рефлекс, и, когда Войцех выпрямился,  раскрывшись
так откровенно, как раскрываются только новички на первых  тренировках,  я
ударил левой снизу в его ничем  не  защищенную  челюсть,  ударил  со  всем
напряжением мускулов и со всей тяжестью тела, какие я смог вложить в  этот
удар. Уже с обморочной  беспомощностью  Войцех  медленно  повернулся  всем
телом и грузно рухнул на мостовую. "Ватный подбородок", - сказал бы о  нем
наш тренер.
   Я даже не влез, а нырнул в машину, присел с краешка на сиденье и рванул
с места, низко-низко пригнувшись к рулю. И вовремя! Нечто скрежетнуло  над
головой, оставив в боковом и ветровом стеклах две круглые дырки в  матовой
стеклянной каше. Вторая пуля царапнула по стойке, даже не пробив кузов. От
третьей я ушел на  полном  газу,  обогнав  какой-то  грузовик  с  бочками.
Стрелял, должно быть, бармен, а не Войцех; тот, наверное, еще не очнулся.
   Вести машину в таком положении было трудно  и  неудобно,  я  все  время
сползал вниз, да и темная улица меня пугала: я не знал,  куда  она  ведет.
Поэтому, остановившись и переложив голову Эльжбеты к  себе  на  колени,  я
свернул на более светлую и шумную улицу,  пытаясь  прикинуть  в  уме,  как
добраться до гостиницы или, в крайнем случае, до того перекрестка, где  мы
стояли с Лещицким, - ведь напротив  была  квартира  Эльжбеты.  Девушка  не
шевельнулась, не открыла глаз, когда я приподымал ее, только ресницы  чуть
дрогнули. И мне показалось, что очнулась она уже давно и не открывает глаз
лишь потому, что хочет узнать, что произошло  и  куда  и  зачем  ее  снова
увозят.
   Тогда я начал говорить. Вглядываясь в блеклую смесь дождя,  черного  от
дождя асфальта и рассеченного дождем света  уличных  фонарей,  я  говорил,
говорил, как в бреду:
   - Я Друг, Эльжбета, самый близкий твой друг сейчас,  хотя  ты  даже  не
знаешь, кто я и откуда я взялся. А  ведь  ты  сегодня  спасла  мне  жизнь,
правда, совсем в другом времени - ты этого помнить  не  можешь.  Но  стихи
Мицкевича ты, конечно, помнишь и любишь, - это твою книжку,  наверно,  так
безбожно искромсал Жига. Я напомню тебе только две строчки. Начало сонета,
помнишь? "На жизненном пути различные судьбой - так в море две ладьи -  мы
встретились с тобой". Перечти и-х, если они сохранились. А книжка со  мной
и письма по-прежнему спрятаны в ней, как это сегодня - правда, еще сегодня
- сделал Жига. Он подарил мне медаль, - я уже говорил тебе об  этом.  А  я
хочу отдать ему томик Мицкевича.
   Она открыла глаза и, нисколько не удивляясь тому, что видит перед собой
незнакомого человека, сказала печально и тихо:
   - Убили Жигу. А писем не нашли. Он хотел отвезти их в наше посольство в
Вашингтоне. Только наше ли оно? - прибавила она неуверенно.
   - Наше, Эльжбета! Наше! Моей и твоей родины. Ты  сама  теперь  отвезешь
их. И я поеду с тобой. А потом ты вернешься домой в Варшаву, - продолжал я
все еще в лихорадочном бреду. - Разве есть что на земле красивей Варшавы?
   - Не помню. Девчонкой была. Совсем,  совсем  маленькой,  -  проговорила
она, опустив длинные свои ресницы. - А что осталось от Варшавы? Камни...
   - Ее восстановили, Эльжбета. Тебя обманывали, как обманывают вас всех в
эмиграции. А Старе Място совсем прежнее...
   Я хотел  было  рассказать  ей,  как  восстановили  этот  уголок  старой
Варшавы, но в это мгновение наша машина на полном ходу в®ехала в  темноту,
где уже не было ни меня, ни города, ни Эльжбеты.



        ДО

   Я вышел из затемнения в другом кадре - не в машине, а  все  на  том  же
перекрестке с Лещицким. Дождь, атаковавший  город  коротким  массированным
налетом, уходил на восток, оставляя позади темное, в звездах небо и  такую
же темную, в отраженных огоньках мостовую.
   Было без пяти десять.
   Лещицкий взглянул на меня и улыбнулся.
   - Как видишь, - сказал он, - прошло ровно столько, чтобы дойти от  бара
до этого перекрестка. А гамма уже сыграна.
   Я не спросил у него, какая гамма. Он глядел понимающе  и  сочувственно,
как будто знал все, что я пережил. Но я ошибся.
   - Я ничего не знаю, Вацек, - прибавил он. - Я  не  был  с  тобой.  Тебя
окружали люди из другого времени.
   - Но те же люди?
   - Конечно.
   - Что это было? - спросил я. - Гипногаллюцинация?
   - А сам как думаешь?
   - Никак. Мне очень хочется узнать, чем окончился мой последний дубль.
   - Как ты сказал: дубль? Почему?
   - Дубль - это кинематографический термин, - пояснил я. - Обычно снимают
несколько вариантов одной и той же сцены. Их называют дублями.
   Ему понравилось сравнение.
   - Дубль,  -  повторил  он,  -  дубль...  Может  быть,  твой  дубль  еще
продолжается... в своем времени. Кто знает? Даже я не знаю до  конца,  что
это такое. Время... джинн из бутылки. Я выпустил его,  а  сейчас  радуюсь,
что загнал обратно... - Он протянул мне руку.  -  Не  обижайся,  Вацек.  Я
только хотел помочь тебе проверить себя на прочность. Это всегда помогает.
Может быть, теперь ты уже повзрослел и стал мудрее? Не сердись на старика.
   - Я не сержусь, - сказал я, - только не понимаю...
   - И не надо. Считай, что я пошутил. Бывают такие глупые шутки...  -  Он
вздохнул и, не прощаясь, пошел вперед, обгоняя неизвестно откуда возникших
прохожих; должно быть, они вроде нас где-то пережидали набежавший  ливень,
а теперь спешили по своим делам.
   Только я никуда не спешил, пытаясь уяснить себе, что это было. Сон?  Но
я не спал и не грезил наяву, хотя и терял сознание. Гипноз? Но  я  никогда
не слыхал о такой форме гипноза. Да и возможна ли она вообще? Шесть разных
галлюцинаций  в  одно  мгновение,  в  одну  тысячную,  может   быть   даже
миллионную, долю секунды. И может ли галлюцинация вызвать ожог? Я отдернул
рукав и ясно увидел  сине-багровое  пятнышко,  засохшую  корочку,  -  след
сигареты Войцеха. И сбитая кожа на суставах пальцев левой руки - еще  один
след моей встречи с Войцехом. А медаль? Конечно же, вот она! Я вынул ее из
кармана и посмотрел на  свету.  Не  медаль-фантом,  не  медаль-иллюзия,  а
реальная медаль из старой  бронзы.  И  барельеф  Понятовского  с  лавровым
венком на лбу, и надпись по кругу: "Жил для отчизны, умер  для  славы",  -
совсем не призрачная, не иллюзорная: я мог ощупать каждую букву.
   И томик Мицкевича был на месте.  Я  не  вынимал  его,  только  потрогал
выпуклый портрет на обложке. Значит, все это было! Не галлюцинация, не сон
и не гипнотическое видение. Джинн,  выпущенный  из  портсигара  Лещицкого,
сыграл мне свою гамму, заставив прожить полчаса или  час,  но  каждый  раз
по-иному и каждый раз с полной отдачей сил. Я действительно лежал здесь  с
простреленной грудью, спасал свою жизнь в  бешеной  автогонке,  дрался  за
честь  Эльжбеты  и  стал  обладателем  писем,  опубликование  которых  так
страшило белоэмигрантских подонков.
   Медаль, Мицкевич и письма - гости из другого  времени.  Может  быть,  в
нашем у них есть близнецы, но разве  это  что-нибудь  меняет?  Жига  хотел
отвезти письма в посольство, и я обещал помочь в этом Эльжбете. Не все  ли
равно, в каком это было времени и было ли вообще. Теперь я  хозяин  своего
времени.
   Не сомневаясь и не раздумывая, я решительно пошел через улицу к  хорошо
знакомому под®езду напротив.