то Богом никто из вас меня не считает. Ничто или  нечто?"
- Вопрос прозвучал в сознании Рослова как лукавая реплика собеседника.
   - И я слышу! - воскликнул Шпагин.
   - И я, - повторила Янина.
   - Значит, разговор будет общий, - сказал почему-то по-русски Рослов.  -
Вы согласны, многоуважаемый невидимка?
   Ответа  не  было.  Рослов  тоже  неизвестно   почему   перевел   вопрос
по-английски. Беззвучный Голос молчал.  И  Рослов  совсем  уже  растерянно
добавил:
   - Странно. Я мысленно говорил с кем-то. Не сам  с  собой,  а  с  кем-то
извне. Я абсолютно в этом уверен. Вы же слышали.
   - Телепатически, хотя я и не верю в телепатию, - сказал Шпагин. - Самый
конец. О том, что он не Бог и мы Богом его не считаем.
   - Ничто или нечто, - повторила Янина, - ведь  это  слова  Шпагина.  Кто
знал о них, кроме нас? Может быть, это вы бредили, Анджей?
   - Нет, - ответил предположительно Рослов. - Это не бред и  не  слуховая
галлюцинация. Это совсем как у Пэррота. Голос извне.
   - Я ничего не слышал, - сказал Смайли, - может  быть,  потому,  что  не
снял шлема. Но ведь и Энди не снял. Не понимаю.
   - Он сказал, что диамагнитные покрытия для него не помеха.
   - А как же моя лопата?
   - Видимо, ваш поступок просто  заинтересовал  его,  как  работа  мысли,
способность соображать, с которой он прежде не сталкивался.
   - Кто это "он"? - спросила Янина.
   - Голос.
   - Чей?! Кто это вещает  с  невидимого  Синая?  Бог?  Дьявол?  Пришелец?
Человек-невидимка?  Может  быть,  вы  снизойдете   до   моей   способности
соображать? И кстати: что значит "извне"?
   Мужчины смущенно переглянулись.  Кругом  синел  океан,  отражая  чистое
высокое небо. Так же чист и прозрачен был воздух, нигде не затуманенный  и
не замутненный.
   - Хорошо Пэрроту, - вздохнул Рослов, - ему все  ясно.  А  нам?  Кстати,
"извне", пани Желенска, так и  означает  -  извне,  вон  оттуда,  из  этой
зеркальной голубизны.
   - Может быть, это космический корабль пришельцев? - предположила Янина.
   - Призрачный?
   - Допустим. Или находящийся за пределами видимости.
   - Так почему же он торчит над этим коралловым рифом и не летит в Европу
или Америку, которая еще ближе?
   - Мог испортиться механизм. А возможно, скорость движения и орбита  его
совпадают с земной.
   - Наивно. Летающая тарелка с  гостями  с  Альдебарана.  Способ  общения
телепатический. Контакт  в  пределах  космической  аварии,  совпадающих  с
сотней квадратных метров воды и коралла. Бред!
   Когда спорили ученые, Смайли молчал.  Наука  -  вещь  малос®едобная.  А
вдруг и в самом деле бред все это - и летающие тарелки, и "Божий глас". Не
космический корабль, а какой-нибудь спутник, который  запустили  втихую  в
Америке или в России. Для телевидения или чего  другого,  что  не  требует
передвижения по небу. Стой и наблюдай, если приказано. А парням в  кабине,
наверное, скучно и муторно - вот они и разыгрывают дураков, попавших в  их
поле  зрения  с  помощью  каких-нибудь  аппаратов  для   подслушивания   и
переговоров.
   - Глупости, - оборвал его Рослов, - астрономы давно разглядели  бы  ваш
спутник, а разыгрывать из космоса не научились даже в Америке. Тем более с
магнитными фокусами, о которых вы знаете больше  нас.  Для  таких  фокусов
потребно  магнитное  поле  напряженностью  во  много  тысяч  эрстедов.   В
физических лабораториях получают  и  более  мощные  поля,  но  где  здесь,
по-вашему, такая лаборатория? В толще острова? В океане? В бухточке?
   Молчание еще раз повисло над "белым островом".  Кому  придет  в  голову
хотя бы намек на разгадку? Может быть, Янине? У нее  что-то  подозрительно
заблестели глаза.
   - Когда-то в детстве, под Краковом, -  задумчиво  сказала  она,  -  мне
удалось  очень  близко  наблюдать  шаровую  молнию.  Она  включила  у  нас
электрический звонок, испортила радиоприемник и расплавила у мамы на  руке
кольцо и браслет. Потом мне об®яснили, что они в магнитном поле стали  как
бы вторичной обмоткой трансформатора, мгновенно замкнутой  молнией.  Может
быть, здешнее магнитное поле  того  же  порядка  и  не  меньшей,  если  не
большей, мощности?
   - А где источник возбуждения? Откуда он действует? Извне.  Опять,  Яна,
извне. Никуда вы от этого не уйдете. Только почему он как бы включается  и
выключается? С каким-то постоянством, может быть даже цикличностью?
   - Вы угадали.
   Беззвучный  Голос  снова  прозвучал   в   сознании   у   каждого,   как
беспрепятственно вторгшаяся чужая мысль. Даже Смайли,  так  и  не  снявший
шлема, услышал ее.
   - Я и раньше догадался. Когда  мы  на  остров  забрались  и  ничего  не
произошло, - пробормотал он.
   - Я знаю. Вы подумали о цикличности контакта, -  откликнулся  Голос.  -
Мне, если воспользоваться понятным для вас сравнением, требуется некоторое
время, как бы для зарядки аккумуляторов. Тем более  когда  я,  как  у  вас
говорят, собираюсь поставить опыт.
   - Какой опыт? - вскрикнула Янина, ей очень хотелось, чтобы ее  услышали
все. - Почему вы не об®ясните нам, кто вы, где находитесь и с какой  целью
вступаете с нами в общение?
   - А почему я  должен  отвечать  на  ваши  вопросы?  Где  граница  между
свободой и необходимостью? - спросил Голос.
   Янина дерзко приняла бой:
   - Если существо неземного происхождения вступает в контакт с землянами,
свобода воли его подчинена необходимости такого контакта.
   - Ты первая женщина, с которой я непосредственно сталкиваюсь, - отметил
Голос, - и твое мышление находится на  том  же  сравнительно  высоком  для
человека уровне, какой я наблюдаю у твоих товарищей  из  Москвы.  Попробуй
подняться чуть выше. Противопоставление твое наивно.  Я  связан  с  Землей
неизмеримо полнее, прочнее и дольше, чем вы.
   - Не понимаю, - сказала Янина. - А понимание -  основа  общения.  Иначе
оно односторонне.
   Голос отвечал быстро, но однотонно, без всякой  эмоциональной  окраски,
как чистая, не выраженная в звучащем слове мысль.
   - Односторонне для вас, но не для меня. Я беру у вас то, что мне  нужно
Сейчас мне нужны ваши органы чувств, проще  -  дистанционные  датчики.  Не
удивляйтесь и не пугайтесь. Ваше сознание останется не  подавленным  и  не
совмещенным с другим, новоприобретенным... Я  как  бы  раз®единяю  нервные
пути, соединяющие оба полушария вашего мозга. Это  приведет  к  раздвоению
сознания и  мышления,  к  раздвоению  памяти.  Одна  личность,  приобретая
информацию, накопленную другой, будет  передавать  ее  мне.  Повторяю,  не
пугайтесь. Несложное перемещение во времени и пространстве.



        6. РАССКАЗ ОБ ИСТИНЕ

   Не было ни шока, ни тумана, ни тьмы. Просто сразу, как в кино, наплывом
на палатку, рябую морскую синь и белый  скат  острова  надвинулись  другие
пространственные формы. Небо не изменилось - та же безоблачная лазурь  над
головой, то же высокое изнуряющее солнце. Но вместо стекловидного  коралла
под ногами шуршала  мелкая  морская  галька,  а  видимость  ограничивалась
четырьмя глухими стенами внутреннего дворика, похожего на испанские патио,
с причудливым фонтаном в центре в виде головы Горгоны,  опутанной  змеями.
Вместо жал змеиные пасти выбрасывали тоненькие струи воды, лениво и  почти
неслышно  падавшие  в  белое  мраморное  ложе  фонтана.  Тоже   мраморные,
дорические  колонны  выстроились  вдоль  стен,  образуя  крытую,  тенистую
галерею. Мрамор наполнял мир. Он розовел в колоннах, отливал  желтизной  в
широких скамейках,  чернел  в  дверных  проемах,  закрытых  вместо  дверей
медными  восточными  решетками,   за   которыми   просвечивали   пурпурные
занавески. Рослов и Шпагин сидели на плоских подушках из конского  волоса,
заботливо брошенных на мраморные скамейки атриума, - они  уже  знали,  что
именно так называется дворик с затененной розовой колоннадой. Сидели  друг
против друга чинно,  но  не  стесненно,  не  спеша  начать  разговор,  как
требовал этикет официальных приемов.
   Их уже звали иначе - Вителлием и Марцеллом, и они тоже знали  об  этом,
как и о том, что находились в Антиохии первого века, говорили на чистейшей
латыни, еще не испорченной средневековьем, и не  играли  роль  Вителлия  и
Марцелла, а  были  ими,  гражданами  великого  Рима  и  легатами  империи,
возвышенной Августом и Тиберием. Даже сандалии и тоги, сшитые искуснейшими
мастерами Антиохии, они носили естественно и привычно, как все, получившие
это право в далекой юности. В далекой - описка? Нет. Вителлий  был  старше
Рослова на добрую четверть века, а Шпагин моложе Марцелла по меньшей  мере
на десятилетие.
   Что же случилось? Как и подсказал Голос, два сознания, две памяти,  две
личности. Рослов, как и Шпагин, жил сейчас отвлеченно, пассивно,  наблюдая
и размышляя, но не действуя. Вителлий, как и Марцелл, жил смачно,  активно
-  и  размышляя  и  действуя.  Он   мог   вздыхать,   шептать,   говорить,
жестикулировать: тело принадлежало ему. Рослов только слышал и  видел  все
это со стороны, читал мысли Вителлия и обдумывал все его дела  и  проекты.
Но вмешаться не мог, даже мысленно. Он помнил  все  о  Рослове  -  докторе
математических наук, москвиче по рождению и марксисту по  убежденности,  и
знал все о Вителлий - императорском проконсуле в  Сирии,  обласканном  при
дворе  Тиберия  в  Риме,  представителе  древнего   патрицианского   рода,
предназначенном с  юности  к  государственной  деятельности.  Прадед  его,
участник великих походов Помпея, вновь вернувшего империи ее  малоазийские
земли, тем самым напомнил Тиберию о  Вителлий,  когда  освободилось  место
проконсула в Сирии. Рослов знал и о том, что его герой  в  этом  спектакле
был эпикурейцем по духу, избегал тревог и волнений и строго следил за тем,
чтобы пореже доходили до Цезаря дурные вести  из  его  Многонаселенного  и
беспокойного губернаторства. Его собственный бюст, многократно повторенный
в мраморных нишах атриума - нахмуренное чело  в  лавровом  венке,  тяжелые
надбровные дуги над глубоко запавшими глазами,  -  казалось,  выдавал  эти
скрытые думы. Какие новости привез Марцелл из Иудеи, куда он часто наезжал
для тайной ревизии прокуратора, не настала ли пора окончательно избавиться
от ненавистного ему Понтия и передать этот самый тревожный  в  Сирии  пост
верному и осторожному Марцеллу?  Но  Вителлий  молчал,  следуя  привычному
этикету, и лишь время от времени освежал  глотком  фалернского  пересохшее
горло. В атриуме было жарко, тучный Вителлий то и дело вытирал потные руки
о полы светло-коричневой, почти золотистой, тоги и  мысленно  ругал  своих
предшественников  за  то,  что  они  не  позаботились  расширить   розовую
колоннаду атриума, увеличив тем самым затененность его мраморной  площади.
Впрочем, не о том следовало думать сейчас: Марцелл уже почтительно склонил
голову, ожидая вопроса.
   И вопрос последовал, как и подобает по этикету, сначала несущественный,
мимоходный:
   - Ты уже побывал дома, мой Марцелл? Что же ты  молчишь,  как  клиент  у
патрона, любящего понежиться до полудня? Или недоволен своим  управителем?
А я уже хотел послать именно из твоих мастерских кожу для седел в  конюшни
Цезаря. Говорят, в преторианской гвардии они идут на  вес  золота?  А  мне
помнится, что ты купил здесь несколько  кожевен  и  гноильных  чанов  близ
мясного рынка.
   - Они пусты, мой Вителлий, - ответил Марцелл. На правах друга и претора
по званию он не титуловал губернатора.
   - Почему?
   - Рабы-христиане ушли в пустыню.
   - Опять христиане, - поморщился Вителлий. - Что-то слишком уж часто они
напоминают о себе за последние годы. Десять лет назад никто даже не слыхал
этого слова. Христиане... - задумчиво повторил он. - Откуда  взялось  оно?
Что означает?
   - Ничего, мой Вителлий. Это поборники  некоего  Хрестуса  из  Назарета,
пророка, который якобы называл себя сыном Божьим.
   - Хрестус? - переспросил Вителлий. - Не слыхал. Рабское имя. Пятеро  из
любой сотни рабов - Хрестусы. Позволь, позволь, - вдруг оживился он, - ты,
кажется, сказал: из Назарета? Так нет же такого города  в  Палестине.  Еще
один миф. - Он пожевал губами и спросил: - Почему же ушли рабы?
   - Они верят, что тяготы жизни в пустыне приведут  их  души  в  Элизиум,
созданный Богом.
   - Богами, Марцелл.
   - У них единый Бог, проконсул.
   - Старо, - вздохнул Вителлий. -  Еще  Платон  в  Греции  проводил  идею
единобожия. С тех пор она создает только распри жрецов и священников.  Дай
им принцип, они возведут его  в  догму.  И  побьют  камнями  всякого,  кто
попытается изменить ее. Кто их пророк, Марцелл?
   - Безумный Савл, здешний ткач, между прочим. Из Антиохии.  Почему-то  -
мне неясно, кто просил за него, - ему дали римское гражданство. Теперь  он
именует себя Павлом.
   - Слыхал о нем, - снова поморщился Вителлий, - мутит народ  исподтишка.
Опасен. Я уже два раза приказывал арестовать его, но он успевал скрыться в
Египте.  Сколько  я  их  видел  на  своем  веку,   таких   лжепророков   и
горе-фанатиков, из легенды творящих догму, а из догмы - власть.
   - Они проповедуют смирение, мой Вителлий.
   - Проповедуя смирение, порождают насилие.
   Проконсул замолчал, подбрасывая  большим  пальцем  ноги  мелкую  гальку
атриума. "Кажется, я понимаю, почему нас ввели в этот спектакль, - подумал
Рослов. - Разговор за обедом у Келленхема, визит к Смэтсу - и вот из наших
складов памяти извлекается догма о Христе, до которой нам, в сущности, нет
никакого дела. Но Невидимка, должно быть, заинтересован.  Интересно,  чем?
Мифом о Христе или источником христианства? Любопытно, что Семка думает?"
   Рослов знал, что Шпагин подключен к Марцеллу точно так же, как он сам к
Вителлию. Не догадывался, не подозревал, а  именно  знал,  хотя  почему  -
неизвестно. И тут  же  "услышал"  ответ,  беззвучный  отклик  в  сознании,
подобно вторжению столь же беззвучного Голоса:
   - Ты, оказывается, меня только мысленно Семкой зовешь, а так все Шпагин
да Шпагин. Как в школе. Не подобает иначе  докторам  наук.  Угадал?  Нужно
было в Древней Сирии очутиться, чтобы научиться чужие мысли читать.
   Рослов пропустил мимо реплику о Семке.
   - А ты сообразил, что мы в Древней Сирии?
   - За меня Марцелл сообразил. С пяти лет, когда его, как  патрицианского
отпрыска, отдали в обучение к греку Аполлидору.
   - Вжился? Я тоже. В одно  мгновение,  между  прочим.  Вся  жизнь  этого
римского полубога у меня закодирована. К сожалению, не могу ткнуть пальцем
в лоб, чтобы показать, где именно закодирована. А мы, представь  себе,  не
отключены.
   - Так он же предупреждал, этот  Некто  невидимый.  Отключил  мозолистое
тело - и привет.
   - Что-что?
   - Тоже мне математик, приобщившийся к  биологии!  Так  это  же  нервная
связь между полушариями мозга.
   - Я не расслышал. Отключение, кстати, одностороннее. Я слышу  Вителлия,
вижу его отражение в ложе фонтана, а он меня - нет. Зато я не в  состоянии
проверить реальность этого мира. Он может, а я - нет. Вдруг все это только
мираж?
   - Смотри. Марцелл оперся  рукой  о  мрамор  скамейки.  Холодный,  между
прочим. И гладкий. Оба чувствуем. А теперь - опустил. Рука дрожит.
   - Возвращаю комплимент, биолог. Эта дрожь называется тремором.
   - Давай по-человечески. Просто волнуется. Интересно, зачем твоему Некто
эта экскурсия в Древнюю Сирию?
   - Опыт дистанционной передачи информации, заключенной,  по-видимому,  в
этой квазиисторической ситуации.
   -  Ошибаешься,  -  вмешался  Голос.  -  Не   квази,   а   действительно
исторической. Прислушайтесь и внимайте.
   "Кажется, мой  Марцелл  действительно  прерывает  молчание",  -  принял
Рослов мысль Шпагина и тотчас же услышал железную латынь соратника и друга
проконсула. Тот был тоньше, суше  и  подвижнее  Вителлия,  и  Рослов  даже
позавидовал, что Шпагину достался более совершенный образец  древнеримской
породы.
   - Позволь мне перебить твои думы, мой Вителлий.  Ты,  кажется,  сказал:
Хрестус - миф. Еще один миф. А ведь этот миф рожден не без участия Понтия.
   - Не понимаю.
   - Молва говорит, что он казнил сына Божьего.
   - Когда?
   - Семь лет назад. Незадолго до восстания в Тивериаде и Кане.
   - Вздор, - отмахнулся Вителлий. - Тогда  был  повешен  Варавва,  убийца
императорского курьера. Я хорошо помню это, потому что Понтий сам отправил
донесение Тиберию. Но я  перехватил  его  и  оставил  только  сообщение  о
галилейской смуте.
   - Жаль, что умер Тит Ливий, - вздохнул Марцелл. - Какую чудесную  главу
написал бы он о превращении разбойника в сына Божьего. Но у  меня  в  Риме
есть Цестий, который  тоже  записывает  все  достойные  памяти  события  в
империи. Пусть  реабилитирует  неповинного  прокуратора.  Все-таки  он  не
казнил пророка, которого не было.
   - А зачем? - вдруг спросил Вителлий.
   Марцелл подождал, пока проконсул ответит сам.
   - Он уже не прокуратор, Марцелл. С этой минуты. Ты собрал все  сведения
о восстании самаритян?
   - Все, мой Вителлий. Оно уже подавлено.
   - Это не облегчает положения  пятого  прокуратора  Иудеи.  Не  смуты  и
раздоры укрепляют величие Рима, а мир и благоденствие в границах  империи.
Пусть сам едет об®ясняться с Тиберием.
   - А его место?
   - Займешь ты. А главу о казни пророка, приписываемой Пилату, потомки не
прочтут ни у Ливия, ни у Цестия. О последнем уже  ты  позаботишься.  Зачем
исправлять молву, если она обижает негодного. Пусть обижает.
   Марцелл встал и молча поклонился Вителлию.
   "А историю оба все-таки обманули, - тотчас же  сигнализировала  Рослову
мысль Шпагина. - Пустили неопровергнутый миф на свободу, как  бактерию  из
разбитой колбы. Только непонятно, зачем нам демонстрируют эту историческую
гравюрку? Мы и так знаем, что миф - это миф".
   - Вы об этом думали, а я вмешался, - сказал Голос. - Кстати,  гравюрка,
о которой вы говорите, могла бы стереть начисто миф о Христе. Это глава из
"Меморабилий" Клавдия Цестия, изданных Марцеллом в конце первого  века  по
вашему летосчислению. Марцелл не  согласился  с  Вителлием  и  обнародовал
разговор, который уже тогда разбивал постамент  христианской  доктрины.  К
сожалению, записки Цестия не  дошли  до  нашего  времени:  все  экземпляры
погибли во время пожара Рима.
   - Откуда же тогда известно вам их содержание?
   - Сначала согласуем личные местоимения в обращении друг к другу.  Я  не
приемлю людской путаницы единственного и множественного  числа.  Теперь  о
воспоминаниях Клавдия Цестия. Я знаю  любой  вклад  человеческой  мысли  в
историю  письменности  и  книгопечатания.  Моя  память  хранит  не  только
собрание Британского музея, но и погибшей  для  потомства  Александрийской
библиотеки. Я знаю все папирусы фараонов и все рукописи  средневековья.  Я
был Гомером и Ксенофонтом, Тацитом и Светонием, Свифтом и Байроном.  Любая
мысль, двигавшая их творчество, хранится в моих  запасниках.  Так  что  не
задавайте мне глупых вопросов о моем контакте  с  человечеством.  Он  пока
односторонний, но с вашим появлением я рассчитываю и на обратную связь.
   - На какую?
   Но ответа не было. Голос умолк, и  атриум  Вителлия  сразу  же  сменила
палатка "белого острова". Смайли и Янина сидели  неподвижно,  с  каменными
лицами и стеклянными глазами. Рослов и Шпагин переглянулись.
   - Для них все еще продолжается. Может, разбудить? -  спросил  не  очень
уверенно Шпагин.
   - Погоди.
   В этот момент Смайли вздрогнул. Мысль  вернула  жизнь  лицу  и  глазам.
Почти тотчас же очнулась и Янина, вернее, возвратилась  из  путешествия  в
Неведомое на их родной коралловый риф.
   - Страшно было? - ласково спросил Шпагин, но даже это дружеское участие
не вернуло кровь к побелевшим губам Янины.
   - Страшно - не то слово, - прошептала она и умолкла.
   - А знаете что, ребятки? - сказал Смайли. - Знаете,  что  я  сделаю  по
возвращении в  Гамильтон?  Возьму  свою  "беретту",  зарегистрированную  в
нью-йоркской полиции, и застрелю обоих своих ночных визитеров. Сон не сон,
бред не бред, но они, кажется, меня доконали.
   - Уедем отсюда, - выдавила сквозь стиснутые зубы Янина. -