ые по-доброму улыбнулся.

     Помещение, в  которое  меня привела  компания Федора  Ильича, напоминало
летнюю  столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или  пионерлагеря. Тот
же  низкий, облупленныйпотолок  с  подслеповатыми  плафонами, те  же голые
колченогие   столы    с   салфетницами   без   салфеток. Поразила   только
неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили  вдаль и вширь и
терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
     Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями ивстали к раздаче. За
истертым  металлическим  парапетом  неторопливо, с   достоинством  работали
толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это  были  первые женщины, которых я
видел  в  потустороннем  (или  теперь  посюстороннем? )  мире. Меню  столовой
состояло   из   одного-единственного  комплексного  обеда, но   у   каждого
подошедшего раздатчицынеласково спрашивали:
     - Тебе чего?
     - Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.
     - Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в
вине.
     Тем не  менее  она  налила полную  тарелку  щей, раздраженно сунула ее
пареньку и повернулась ко мне.
     - Тебе чего?
     - Ну и мне... - осторожно сказал я, - ... аналогично.
     - Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же
тарелку щей.
     У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
     - Это у вас каша? Тогда... каши.
     - Ага, щас!...
     Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
     - Как-то  все  это  слишком... знакомо, - шепнул я  стоявшему за  мной
Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я
понимаю, для всех?
     -  Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. -
А чертям  неохота новое  изобретать. Зачем, когда  есть  живой пример? И люд
служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще  не  самый ад, а так,
хозблок...
     Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув
вместе   несколько  столов, все  общество  принялось   шумно   усаживаться,
расставлять тарелки  и незаметно передавать друг  другу  под столом какую-то
склянку.
     - Щи да  каша - пища  наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая
свой поднос.
     Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся
за компот и отхлебнул полстакана.
     - Ну, чего ждешь?
     Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
     - Тару, тару готовь!
     Я  понял  и  послушно  отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал  у меня
стакан, на  секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола,
послышалось короткое бульканье.
     - Выпей-ка за знакомство...
     Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
     -  Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор  Ильич, обращаясько всей
компании.
     - С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
     - Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед
слева, по виду - дьячок сельской церкви.
     - А почему? - спросил я, опуская стакан.
     - Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.
     Сильно  отдающая  техническим  спиртом  жидкостьсодрогнула, булыжником
прокатилась  по горлу и, упав  в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это
быстро  прошло. Зато  сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие
щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным
закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор  Ильич, как истинный
гурман, еще позволил себе поворчать:
     -  Разве  это щи? Вот, бывало, на пасху  зайдешь  к Тестову, закажешь
ракового  супу  да  селянки из почек  с расстегаями. А  то  -  кулебяку  на
двенадцать слоев, с  налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле,
да тертым балыком, да... эх!
     - Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в
гастрономический разговор.
     - Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня
вопрос.
     - Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.
     - Какая работа?
     - А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. -
Муку посмертную принимать!
     Словно  второй  стакан компота  ожег меня изнутри, но  не  пламенем, а
морозом. И голод пропал, как не было.
     - Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?
     -  Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня  хохотнул. -
Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
     - Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийсявизг,
в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А...
потом?
     Федор Ильич развел коротенькими руками:
     - Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хотьапокрифы?
"... Будет  плоть их  сожигаема и не  сгорит, но нарастет  для  новой  муки, и
такбудет вечно... " А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился  -
отдохни. Аначальству... - он ткнул  пальцем, но не  вверх, а  вниз, - ...
начальству тоже неохота была  -  у котлов  бессменно  стоять! Назначили, чин
чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная!
Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
     Меня колотила мелкая дрожь.
     - Как это легко вы говорите...
     Федор  Ильич усмехнулся, насадил  на вилку кусочек  хлеба  и  принялся
старательно вымакивать остатки подлива.
     - Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не
больше. А потом смотришь - и притерпелся.
     - Да разве к этому можно притерпеться?!
     -  В  самый-то  момент, когда  припечет, никто, понятно, не вытерпит.
Орешь, как резаный. А потом, как  с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова
цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
     Я посмотрел  на  багрового римлянина. Тот с прежним  равнодушием рубал
кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
     - Две  тыщи лет горит, - сказал  Федор  Ильич. - Так уже и не замечает
порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так  и
сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
     -  Ко всему-то  подлец  человек привыкает! - всхлипнул  сизый  помятый
мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту
привыкал. Первый раз  жахнул - чуть  не умер! Потом  полегче... а потом как
воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же...
     Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла
по сложному небритому ландшафту щеки.
     - И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.
     - Не-а, не часто, - паренек  напротив меня сладко зевнул. - Два раза до
обеда  и раз после. Зато  потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом,
хочешь - по девкам...
     - А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
     - По каким девкам? - насторожился я.
     -  Да  по любым, - паренек собрал  посуду  в стопку  и  поднялся. - Из
зубовного можно...
     - Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
     - Можно и  из смольного, -  легко согласился  парнишка, -  да мало ли
отделений?
     -  Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор  Ильич, - такого добра
тут навалом.
     - Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.
     -  Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в  смоле варят. Называется -
смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил...
в  той  жизни, а тут, веришь-нет, как  петушок молодой! - он приосанился  и
подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные  на толстой губе. - А ты, я
вижу, тоже интересуешься?
     Мне вдруг  вспомнились  насмешливые слова  лысого  черта  из  приемного
отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А
что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и
сейчас мои  тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть,
я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...
     Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки
отступили  на  второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко  всему  молодец
человек  привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С
такой компанией не то чтогореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.
     -  Еще  как  интересуюсь! -  решительно  сказал  я. - Почему  бы  мне
девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса  в девятый бокс  и
определили!
     - Ах, вон оно  что!... - Федор Ильич сразу  как-то поскучнел  и принялся
собирать свою посуду.
     - А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
     - Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
     - А меня... кхм... возьмете?
     Толстяк тяжело вздохнул.
     - Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
     У меня запершило в горле.
     - А... почему?
     - А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
     Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как
расплавленный чугун.
     -  Что это  вы меня все время  пугаете? - проворчал  я. - Девятый бокс,
девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же  вон привыкли! Может  и
я...
     По  правде сказать, особой уверенности в своей правотея не чувствовал.
Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да ещев таком важном деле, меня
рассердил.
     - Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к  девчонкам  заглянуть...
как-нибудь после смены...
     Дьячок вдруг хрюкнул в  тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей
и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал  его по
спине. Впрочем, не столько  постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. Ине
столько по спине, сколько по загривку.
     - Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе
меру пресечения изменить...
     - Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячокопасливо отодвинулся. - Вечно
вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться...
     Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.
     - То-то! - Федор  Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем
не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... -  он снова  обратился  ко
мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!
     - Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.
     - Да нет! - отмахнулся толстяк. -  За плоть  свою ты  не волнуйся. Тут
плоть у  всех, как у ящерицы  хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то
бокса...
     - Как? А там разве нетэтих всяких... выходных, перерывов?
     Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собойи
сказалсквозь кашу:
     -  Этак каждый бы  согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что
без минутки покою!
     На душе у меня стало совсем гадко.
     - Значит, вечная и непрерывная пытка?
     - Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и
подлая...
     - Почему подлая?
     - А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы, сидим тут, годами  кирзовойкашей
давимся, да  вспоминаем-то расстегаи! Уху  стерляжью! Поросенка  с хреном!
Сладость такая иной раз пройдет в душе, будтоивпрямь у  Яра отобедал! С этой
думкой  сокровенной - куда  как  легче  вечность коротать!... А  у  тебя  и
сокровенное отберут...
     - Как отберут?
     Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола.
     - Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как...
     Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку.
     - Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро...
     Я покачал головой.
     - Нет. Сам не  пойду. Буду  скрываться, пока  не  поймают  и  силой не
отведут. Кстати, у меняоправдание: я же  не  знаю, где  этот девятый бокс! А
искать и не собираюсь...
     Федор Ильич потрепал меня по плечу.
     - Молодой ты еще... Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет!


... Я   снова  брел   широкой, может   быть, главноймагистралью   ада,
старательно избегая  всяческих  ответвлений, а  особенно в®ездов  в  ворота
какого-то  нескончаемогохимкомбината, тянувшегося  вдоль  дороги. Черт   его
знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной
охотиться. Лучше не соваться, куда попало.
     Внимательно озираясь по сторонам, я в то  же время мучительно размышлял
над  словами Федора Ильича. Из девятого  бокса  не  выпустят. А  там пытка
 - вечная  и  непрерывная. Что  же, выходит, не успел. Ничего не успел - нив
земной  жизни, ни  в   загробной. Вот-вот  схватят  и  поведут  на  вечную
непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое,
просто человеческое и не решился.
     Потому что всегда был  трусом, со злостью  подумал я. Боялся неудобных
ситуаций, боялся  быть осмеяным, отвергнутым, выгнаным с нелюбимой  работы,
побитым  хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот
даже страх  перед  пыткой притупился. Заглушила его жгучаяобида  на  самого
себя. Прозевал   жизнь! Пролежал  на   диване, пропялился  в  телевизор,
прозакусывал. В то время, как надо было...
     Я остановился посреди дороги.
     Надо  было  - что? Чего я хотел  в той жизни? Почета и уважения? Новых
трудовых  успехов и  роста  благосостояния? Все это казалось мне мелким, не
стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве...
Черт  его знает. Зачем мне слава? Я всегда  старался прошмыгнуть  незаметно,
сторонился людных  увеселений, из  всех  развлечений  позволял  себе  только
прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава?
     А я тебе скажу, зачем, дорогой  мой покойник. Ясно и просто, и не  мной
придумано: мужчина   ищет  славы, чтобы   его   девки  любили. Нормальное
сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В
одиночку, но с жадными  глазами, с безумной  надеждой, что вдруг  как-нибудь
завяжется, зацепится неожиданный  роман  совстречной красавицей. Бродил  по
городу, ежеминутно влюбляясь  и тут же навсегда теряя  предмет любви, потому
что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет  ничего и не замечал, уходил
себе дальше и скрывался за горизонтом.
     Наверное, я не один такой. Любое человеческое  существо мужского пола и
нормальной  ориентации  испытывало  нечто  подобное. Только одни  научились
перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали  и в конце  концов,
не  мытьем  так  катаньем, не  с первой попытки  так  с трехсотой, чего-то
добивались. А другие, потрусливее, сами  разбивались об этот барьер. Из них
выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней,
либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя.
     - Ну зачем же так мрачно!
     Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотямнеказалось, что вокруг
ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и  не было. Теперьже
у  обочины  дороги, небрежно  подпирая плечомполосатый  столбик с  табличкой
"Здесь копать некуда", стоял черт.
     Он былв светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой
держал пергаментный свиток, очень похожийнасвернутую в трубку газету, словом
 - ничемне  отличался  от  прохожего, поджидающего  на  остановке автобус. Вот
только подшляпой, там, где должно  быть  лицо, клубиласьмутнаятьма сгорящими
угольками вместоглаз.
     Ну вот и все, подумал я. Это за мной.
     - Помилуйте! Откуда  такие  черные  мысли? - сейчас же  отозвался он. -
Никто вас никудане потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно?
     - Правда? - обрадовался я, но тут же  отступил с опаской. - А вы это...
серьезно?
     - Можете  мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу  в
некоторых случаях, но  к  интеллигентному, тонко  чувствующему  человеку -
никогда! Я вот послушал ваши рассуждения  о женской недоступности и получил,
можно сказать, истинноенаслаждение...
     - Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого...
     - Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между
женщиной и маньяком, и все такое... Это бесподобно!
     - А вы разве читаете мысли?
     -  Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Этонаша  обязанность.
Должен признаться, не  всегда  приятная. Такие  типы иногда попадаются! - он
пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно  в доказательство. - Поэтому
мы оченьдорожим  каждымкультурным, образованным  клиентом. Они  у нас, я бы
сказал, на вес золота... если бы мы золотом канавы не засыпали.
     -  Вы, наверное, шутите, -  я  смущенноулыбнулся  в  ответ, невольно
испытывая  к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не
чинясь, беседует  с  рядовым  покойником. Казалось бы, какая  емуразница,
рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы  для  них - грешники, пыточный
материал...
     - Ну что вы! - черт замахал руками.
     Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли.
     - Нас почему-то  считают  пыточным  ведомством. - сказал  он. -  Это не
совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствиервать вам
ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам  важна реакция - глубокое раскаяние
и страдание  с полной  отдачей. Кто  же другойумеет  страдать так  глубоко и
сильно, каккультурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии-
что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под  пролетариями
разумею людей неимущих, прежде всего, в  духовном  отношении. Этих хваленых
"нищих духом". Такойбудет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему
передышку -  тут же пойдет и  напьется. И даже не задумается, за чтотерпел
муку!
     Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман.
     - Другое дело -  интеллигентный  человек! -  голос  его  потеплел. -  К
немуне  успеешь ещес вилами подойти, а  он уже переосмыслил всю свою жизнь,
вынес себе  суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу
страдает! Ну разве  не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти
навстречу.
     - В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я.
     -  Да  в  самом прямом! Нам ведь известны и  ваши тайные  мечтания, и
досада, что ничего не  удалось успеть при  жизни. Почему бы, черт  побери, не
дать вам шанс?
     - Спасибо, - сказал я. - А как это?
     - Да очень просто! Прежде всего, давайте-ка уедем отсюда. "Двинем туда,
где море огней! " - пропел он. - Вот, как раз, и автобус...
     К  моему изумлению, послышался  кашель  мотора, простуженный  посвист
резиновой гармошки, игрязно-желтый  "Икарус"-колбаса гостеприимно  распахнул
прямо переднами одну  створку двери. Вторую створку, видимо, заклинило, она
могла только нервно подергиваться.
     -  Прошу! - сказал  мой вежливый собеседник. - Да не бойтесь, это  не
"воронок"!
     Мы вошли в  салон. В глазасразу бросилось  печальное  его состояние: не
хватало многих сидений, а те, что остались, были изорваны и погнуты. Впрочем,
народу в автобусе ехало немного. На задней  площадке галдела толпа молодежи,
остальные  пассажирырасселись  по одному, пряча лица в  воротники от стылого
встречного ветерка. Я только теперь заметил, что стекла выбиты почти во всех
окнах, кое-где  врамах  чудом  еще держались  длинные  иззубренные  языки -
осколки. Никого из пассажиров это, по-видимому, не тревожило.
     -  При  наших расстояниях поневоле приходится обзаводиться общественным
транспортом! - с затаенной гордостью сказал черт, усаживаясь рядом со мной.
     - Откуда здесь автобус? - спросил я.
     - С моста упал, - пояснил он не совсем понятно.
     Я решил не уточнять.
     Пейзаж за окном вытянулся в мутную  полосу без определенных деталей, не
то из-за тумана, не то  из-за головокружительной  скорости, с которой летел
автобус.
     - Куда мы едем? - спросил я.
     - Куда-нибудь поближе к центру. Вы  ведь ничего  еще не  видели, кроме
нашей промзоны, а в ней повстречать нужного человека очень трудно...
     - Какого нужног