рь, это одноразовая и односторонняя
связь... условный сигнал.
     -- Об этом я должен был  догадаться...  Впрочем,  все  это
действительно неважно.
     -- Пан,-- подала,  как и условились, голос Валечка.-- А не
сменить ли нам географию?
     -- Географию...  географию...  можно  и  географию.  Я  не
разыгрывал нерешительность -- я  и  на самом деле ее испытывал.
Мне вдруг остро  разонравился первоначальный -- мой же -- план:
накачать княжну наркотиками и держать в подвале у  Ганса до тех
пор, пока  не появится возможность вывезти  ее в Сибирь.  И вот
сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже
"погибла"  и  мы  с  княжной  остались  вдвоем в  Москве  --  с
перспективой безумного романа  на  краю братской могилы и моего
форсированного внедрения в  систему  "Пятого марта"... И в этом
случае Валечка была третьей лишней  --  не  только как ревнивая
соперница  --  ха!  --  а,  главным  образом, как "человек  без
паспорта".  До  сих  пор  никому  еще  не  удалась  полноценная
подделка паспортов Рейха, и в нашей группе только  я и Командор
имели документально  обеспеченные  легенды и могли не опасаться
проверки любого  уровня.  Валечка  же  имела  только  сибирский
паспорт,  что  не  вызывало  бы подозрений, будь  она  лояльной
гражданкой;  но  террористка из  Сибири  --  это  уже  слишком.
Тарантул  как-то  философствовал  на тему идеальной  паспортной
системы. Конечно, в Рейхе трудно  работать,  говорил  он. С тех
пор, как стало  невозможно подделать паспорт или жить по чужому
паспорту, или без паспорта,  классическая  конспирация потеряла
смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато, когда паспорт Рейха
удается   все-таки   добыть   --  это  сложная,   многоходовая,
ювелирная,  штучная,  безумно  дорогостоящая  операция  --   то
обладатель  его   получает  настоящую  шапку-невидимку;   любой
проверяющий  поверит  тому,  что  есть  в  паспорте и в  памяти
папортного  раухера  --  пусть  даже  вопреки  бьющей  в  глаза
реальности... В  принципе,  Валечку уже можно отправлять домой,
своя дело она сделала...
     -- Давайте-ка с'ездим к Гансу,-- сказал я.
     -- Я переоденусь,-- сказала княжна.
     Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки.
     -- Все меняется,-- прошептал я.-- Ты летишь домой -- прямо
сейчас. Я тебя высажу  у  аэропорта. Выходя, скажешь мне: через
час у Ганса -- и, естественно, не придешь.
     -- Ты переигрываешь, Пан,-- покачала головой Валечка.
     -- Я просто делаю другой ход.
     -- Как знаешь.
     Мы замолчали.  Валечка,  хмурясь, смотрела куда-то в угол.
Вышла княжна, в черной юбке и белой кружевной  блузке -- купили
вчера в той же лавочке, где и знаменитый  купальник с рукавами.
Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу.
     -- Я готова,-- улыбнулась она.
     -- В путь.
     Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик
милостью божией,  и  я  сразу  отметил  это.  "Хеншель-Адажио",
семидесятого года, драный и мятый -- но мотор!  Но подвески! Мы
выпорхнули  на  шоссе  и  полетели к городу, почти  не  касаясь
асфальта.
     Но прямым путем к аэропорту нам не дали проехать: примерно
в полукилометре  от  коммерческого центра "Норд" Питерская была
перекрыта танками,  и  всех  сгоняли  на  Хорошевский просек, с
которого не было с'езда до самого  Пресненского  узла,  там  мы
покрутились по  лепесткам,  пытаясь  выскочить на Питерскую, но
ничего  у  нас  не  получилось:  аэропорт  был прикрыт со  всех
сторон. Да, пожалуй, не  следует  лезть туда очертя голову... и
вообще  --  можно  уехать в Питер  или  в  Нижний,  а уж оттуда
потом...
     Я  крутил  руль,  жал  попеременно  то   газ,  то  тормоз,
перепрыгивал из ряда в  ряд,  сквозь синюю пелену вглядывался в
обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их  следующие
жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я
хочу  попасть  --  а  между   тем   внутри   меня  рождалось  и
смораживалось в  тяжелый  лед  глухое,  безнадежное отчаяние, и
рука  непроизвольно  тянулась  к  приборному  щитку:   включить
"дворники", смахнуть,  протереть  все  это,  перед глазами, что
мешает, застит, не  дает  увидеть, не дает проехать... Наконец,
нас вынесло на  зады  Геринговского культурного центра, в тихий
переулок,  прямо   к   открытым   боковым  воротам  грандиозной
подземной автостоянки.
     Пешком, оно  надежнее...  Рассуждая на эту и сопутствующие
темы,  под  руки  с  двумя  обаятельнейшими  девушками  видимой
стороны  Земли,  я  и   не   заметил,  как  угодил  в  ловушку:
переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством,
оказался  забит  народом,  мы  полезли  сквозь  толпу,  на  нас
зашикали, и,  волей-неволей,  пришлось  снизить темп и слушать,
что говорят.  Над головами лениво шевелились трехцветные флаги,
было нескольо  плакатов: "Россия -- россиянам", "Толстой! Скажи
мне, кто  твой друг...", "В единстве  -- сила". Еле  видный над
головами, лысый человечек яростно кричал, доносились  отдельные
слова, понять  общий  смысл  было невозможно. Впрочем, "великая
нация" у него получалось очень  четко.  Что  он говорит, что?--
подпрыгивал  рядом  со  мной  парень  в  спецовке.  Спроси  что
полегче,  посоветовал  я.  Они  у него, гады,  всегда  микрофон
отключают,  сказал  парнишка  и  полез  в  толпу.  "Гуманный  и
демократический  национал-социализм  -- это..."--  донеслось до
моих  ушей.  Таща  за  собой  девочек,  я  стал  продираться по
пробитому   пролетарием   проходу...   продвижение   проходимца
происходило... просто проницательно... Наконец, мы вырвались на
тротуар Садовой.
     Здесь было  ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом
на тротуаре и  узкой  полоске бывшего  газона  -- еще два  года
назад здесь был шикарный  газон  с полевыми цветами и какими-то
экзотическими  елочками,   карликовыми  колымскими  соснами   и
стелющейся полярной  березкой  --  на  этом  пятачке  собралось
тысячи две  московского  люда.  Вдоль ограждения тротуара цепью
стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками
в руках; на стоянке  машин  виднелись три узколобые морды серых
тюремных автобусов.
     Между тем у  трибуны  --  или на чем там  они  стояли?  На
ящике, бочке,  лотке мороженщика? --  то есть шагах в десяти от
нас, началась  возня.  Кого-то  не  пускали, кого-то вталкивали
наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой
черных  слипшихся  волос.  Голос  не  в  пример сильнее, чем  у
лысого, никакой  микрофон  не  нужен. "Сограждане!!!"-- даже не
надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения.
"Россия на распутье! И как  она  пойдет!  Знает только Господь!
Нам грозят!  Справа и слева!  И внешний враг! И внутренний! Нас
призывают!  Хранить  верность  тому!  Против чего отцы!  Шли  с
винтовками в руках! Или присягнуть тому!  Против чего восстали!
Наши деды!  Национал-социалисты!  Хотят навечно повязать нас! С
дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее!
Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет!  Господа! Путь России
лежит поверх! Замшелых догм! Не  раса  и не мошна! А вера!  Вот
что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И
иаммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной!
Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы
выйдем  из  нынешнего мрака! Встав на святой  путь!.."  Так  он
вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались  назад, к краю
толпы. Вдруг  рядом  вспыхнула  потасовка:  несколько  парней в
черных кожаных куртках  набросились  на кучку гемов, черт знает
как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели
полицейские  свистки, замелькали  дубинки.  Толпа  шарахнулась,
девочек  оторвало  от  меня  и  закружило  --  впрочем,  рядом.
Внезапно меня схватили сзади,  повисли  на руках, подсекли -- я
упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не
тратил силы.  В конце концов,  в моем положении такой вот арест
на пару часов,  быстрый суд, штраф  в полсотни марок  --  самое
лучшее,  что   можно  придумать.  Валечка  же  вполне  способна
позаботиться  о  княжне... Так я думал, пока  меня  волокли  за
локти, потом заставили бежать... Но мы  пробежали мимо тюремных
автобусов,  обогнули  их  --  там с распахнутой  дверцей  стоял
легковой "Пони".  Меня  втолкнули  на  заднее  сиденье, один из
схвативших меня сел рядом, другой  --  за руль, и мы рванули  с
места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
     --   А   в  чем  вообще  дело?--  как  можно   агрессивнее
осведомился я.
     -- Узнаешь,-- пообещал мне тот,  который  сидел  рядом  со
мной. Он был очень доволен собой -- спортивного вида парень лет
двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень
светлыми глазами.-- Все узнаешь. В свое время.
     Ладно,   подумал   я.  Я  к  вам  не  просился...   Гудини
освобождался из наручников  за полминуты, мне -- для одной руки
--   требовалось   минут   пять.   Я  сидел  в   полоборота   к
светлоглазому, скованные  руки  за  спиной, и старательно делал
вид, что смотрю по сторонам. На  самом деле я и не видел ничего
снаружи, не до того мне было...
     -- Но  ты, козел, учти, что тебя я  не забуду,-- сказал я,
когда левая кисть выскользнула из  браслета  и  кости встали на
место.-- Таких ублюдков, как ты...
     Он чуть наклонился вперед и  вправо,  чтобы  вмазать мне в
челюсть,   и   подставился:   правым   запястьем,   утяжеленным
браслетами, я ударил его в подбородок,  а  когда  он  откинулся
назад,  рубанул  по шее. Тут же отключил обернувшегося  шофера,
перехватил  руль,   свернул  к  обочине,  кого-то  подрезав  --
завизжали тормоза -- ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка,
взвыла сирена -- пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский
патруль. Нет, это  было  ни к  чему  -- я, пригибаясь,  пересек
тротуар  и  нырнул  в  подворотню.  Меня  вело  наитие.  Другая
подворотня... дыра  в  заборе...  низкий заборчик... Наконец, я
понял, что оторвался.
     Так... вот теперь, сев на  эту  удобную  скамеечку,  можно
попробовать  сориентироваться... Правая  рука  освободилась,  я
повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни
фабричной марки...  Бросил  в мусорный контейнер. Хорошо... где
же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые... вот эти
дома за литыми решетками?.. Черт,  не  могу  сообразить. Вон на
углу таблички с  названиями улиц... Осел  ты, Пан, и  память  у
тебя дырявая...  хотя,  с  другой  стороны,  дорогу  проходными
дворами ведь нашел  же?  Переулок Незаметный, улица Деникина --
не   того   Деникина,   который  Антон  Иванович,   командующий
Добровольческой армией, зимой сорок  второго  года возглавивший
Комитет граждан  России  и умерший при странных обстоятельствах
летом сорок шестого года  на  борту военного транспорта по пути
из  Сиэтла  во   Владивосток,  --  а  того,  который  "даже  не
однофамилец":   Федор    Федорович,   премьер-министр   первого
послебольшевистского  правительства  России,   добившийся   для
России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха...
Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик,
столетний  вяз  посередине...  Я  поднялся  на  второй  этаж  и
позвонил. Не открывали долго, я уже  поворачивался, чтобы уйти,
но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:
     -- Кто там?
     -- Я, Клавдия Павловна.
     -- Игорь?!-- дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико
Клавдии Павловны, экс-квази-тещи.  Квази -- потому что у нас со
Снежаной был квази-брак, тогда, в то  время,  браки  россиян  и
сибиряков уже не преследовались,  но  еще не разрешались. Ну, а
экс -- это понятно.
     -- Ну, конечно, я.
     -- Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я
еще не одевалась сегодня...-- она зашлепала  в полумрак комнат.
Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как
мышь, а ниже -- как  лягушка,  и в этом была определенная  доля
истины; человек она, однако, была исключительно хороший.
     -- Сколько  же это ты не был-то у  нас, а?-- спросила она,
возникая  вновь;  теперь на ней был нарядный японский  шелковый
халат  и мягкие домашние  туфли  --  и  то, и  другое  из  моих
подарков, она не упускала случая сделать мне приятное.-- Больше
года, так, кажется?
     -- Больше  года,--  согласился  я.--  Много больше. Трудно
стало выбираться. А Мишка?..
     -- Не застал ты Мишку,-- покачала она головой.-- Вчера они
уехали -- в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
     -- Знаю, писала.
     -- Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники,
Мишка все  говорил, мол, буду виноград  прямо с кустов  есть, я
ему: зелен, говорю, а он не верит...
     -- Ах, черт,-- сказал я.-- Не застал. Ах, черт...
     -- Вот уж... Ты надолго?
     -- Ночью уезжаю. В Питер.
     -- Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция...
     -- Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да...-- я
полез  в  карман.  Отложенная  давно  для   этого  случая,  там
болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок.-- Вот.
     -- Игорек, что ты...
     -- Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не
помешают. Марка падает...
     -- Ужас, такие цены...
     -- Я и говорю.
     -- Может, ты  там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то
все?..
     -- Не  знаю... да и никто не знает.  Ну, границы не будет,
это точно, а вот что дальше... не знает никто.
     --  Вот  ведь... Благое дело -- соединиться, а  страшно-то
как! Войны, думаешь, не будет?
     -- Да ну... нынче войны себя не окупают.
     --  Вот  и я думаю... а  старухи  все, как одна: будет  да
будет.  Спроси,  с кем,  такого  наговорят: и  с  турками, и  с
Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть...
     -- Ну,  это смешно,-- сказал я,  а сам подумал:  ничуть не
смешно;   сплошь   и  рядом  у  нас  за  об'единением   следует
размежевание с дальнейшим мордобоем...
     --   Ах,   Игорек,--   сказала  Клавдия  Павловна,   качая
головой.-- Ты всегда был добрым мальчиком...
     Пожалуй, что  и был, подумал я.  Лет сто назад...  Вслух я
сказал:
     -- Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не
паникуют, а у них чутье потоньше нашего.
     -- Да и я думаю, нет смысла паниковать... а если  что, все
равно никуда не денешься...
     Клавдия  Павловна  была   стихийной  экзистенциалисткой  с
элементами стоицизма. Если бы  я  писал роман и мне понадобился
образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять
лет она успела побывать  в  сталинском лагере, в сороковом году
ее   закатали   как  террористку:   дала   пощечину   школьному
комсомольскому фюреру  -- или как они  там назывались? --  и до
января  сорок  второго   рыла   землю  в  Богучанах;  в  январе
записалась в  Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую,
которая  во   время   апрельского  прорыва  Гудериана  к  Омску
совершила самоубийственный  марш  от  Воркуты до Котласа, взяла
Котлас  и  пошла  на  Нижний, разгромила брошенную  против  нее
танковую дивизию СС, но понесла  слишком  большие  потери,  два
месяца  держалась  в  полукольце,  потом  в  полном  окружении;
наконец, после прекращения  огня, была выведена за Урал в обмен
на остатки группы  Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в
плен  еще в  боях  за Котлас, больше  года  провела в  немецком
лагере  для   военнопленных,   а   потом  ее  передали  местной
администрации  для  принудительных   "работ  по  восстановлению
хозяйства" -- так это  называлось.  Она проработала три года на
этих работах и считает, что  труднее  ничего не было -- даже  в
Богучанах.  А  потом  ей  вдруг влепили десять лет  каторги  за
службу в иностранной армии -- это  был  страшный  сорок  шестой
год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в
Томске стоит  монумент  в  память  о  том кризисе: американская
"Летающая крепость  В-17",  тогда  почти две трети американских
ВВС перебазировались  в  Западную  Сибирь  и  на Урал; впрочем,
главная  заслуга   в   предотвращении   войны  принадлежит,  по
справедливости,  толстому  Герману:   он  арестовал  нескольких
генералов, особо желавших повоевать, и первым  прилетел в Томск
для переговоров...  В  сорок девятом Клавдию Павловну выпустили
по амнистии, хотя могли бы просто  сактировать:  она  уже  была
инвалидом. А  потом пошла обычная российская чересполосица: как
жертве большевистского  террора,  ей  дали  неплохой пенсион на
время  получения  образования,  она закончила экстерном  школу,
поступила в Берлинский университет --  а  потом  долго не могла
найти   работу   вообще,   наконец,  устроилась  в   бесплатную
общественную  школу   и   на   грошовый  заработок  учительницы
перебивалась до  самой  пенсии,  а  тут неожиданно разбогатела:
сибирское  правительство   разыскало   ее,   вручило  --  очень
торжественно -- ветеранский знак "1942"  и  Военный  крест  св.
Еатерины второй степени,  а  также денежное содержание к ордену
за сорок пять  лет... Что-то подобное  было и в  личной  жизни:
любила одного, родила  от другого, вышла замуж за третьего... и
наверняка эта  ее  незадачливость  передалась  по  наследству и
Снежане...
     -- Кофе  будешь пить?-- спросила она  -- похоже, уже  не в
первый раз.
     -- Обязательно,-- сказал я.-- Просто умираю без кофе.
     Включился  телевизор   и  впустил  в  комнату  звук  рожка
"Вечернего курьера".  На экране появился Паша Абраамян. Похоже,
профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но
и  второй   опаснейшей.   Только   что  сообщили:  неизвестными
обстреляна  машина,  в  которой  находилась  с'емочная   группа
Московского  городского информагентства;  все,  находившиеся  в
машине,   получили   ранения,   причем  водитель  --   тяжелые.
Преступление произошло  на Варшавском шоссе вбизи пересечения с
окружной  железной  дорогой. Как  сообщили  нам  в  крипо,  при
нападении использовалось то же  оружие,  что и при нападении на
редакцию "Садового  кольца";  тогда,  как  вы  помните, погибли
шесть человек, в  том числе главный редактор газеты и известный
обозреватель  Валерий  Кононыхин. Высокопоставленный  сотрудник
гепо, просивший  сохранить  его  анонимность,  скзал,  что  эти
нападения,  по  иеющимся  сведениям,  не  носят   политического
характера   и   связаны    с   журналистскими   расследованиями
деятельности так  называемой  "транспортной  мафии".  По его же
словам, переполнение города воинскими подразделениями не только
не способствует,  но  и  препятствует  борьбе  с организованной
преступностью  и политическими  террористами.  Этот  однозначно
отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не
забыт, заключил он. Да, сказал  Паша,  посмотрев  прямо на меня
своими   печальными    глазами,   жизнь   города    практически
парализована, а уверенности в том, что безопасность -- уж Бог с
нами, так хотя бы глав  государств,  которые  прилетают  завтра
утром  --  обеспечена... такой уверенности у нас  нет,  и  даже
совсем  наоборот...  Это  ты  прав,  подумал  я. Он вздохнул  и
продолжал:  рейхсканцлер   фон   Вайль   сегодня  дал  интервью
Британской  радиовещательной  корпорации.   Как  вам  известно,
вопрос о присоединении Британии к Рейху  тоже будет обсуждаться
на  встрече  в Москве. Полностью интервью вы  увидите  в  нашей
ночной программе "Радиоперехват", а сейчас посмотрите  фрагмент
из него. На экране появился фон Вайль, в  клетчатой рубашке без
галстука и неопределенного цвета  замшевой  курточке, кормилице
уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил
старался   сохранить    свой   первоначальный   образ,    образ
университетского профессора, на минутку заглянувшего в  большую
политику.  Поговорить  бы с его студентами, подумал я,  двойки,
наверное, ставил --  только  так... Вы совершенно правы, сказал
он невидимому интервьюеру,  ничто  не пропадает без следа. Рейх
создавался  огромными   усилиями,  сверхусил