ума сходят... Дитер, сказал дед, когда я был,
как  твои  девочки, мне отец читать не  позволял:  глаза,  мол,
портятся, с ума сходят... и вообще  вредная  штука  --  чтение.
Понял? Понял, сказал  Дитер,  все повторяется... а табак, Иван,
ты тоже на своих плантациях выращиваешь? Нет, табак турецкий...
свояк посылает... Сонечкин брат... Слушай, дед,  спросил я, где
нынче берут таких  девушек? О, сказал дед, это такая история...
Войцеха, отца ее, ты разве не  помнишь? А, хотя нет, это еще до
тебя было. Короче, Войцех продал свою землю -- тут у него земля
была, недалеко, по ту сторону  шоссе  -- и подался в Африку,  в
Кению... нет, вру, в Кению Шульга рванул, а  Войцех, кажется, в
Замбези... да, точно, в Замбези. Поначалу писал оттуда, потом и
писать перестал -- новостей нет, глушь, вкалывают побольше, чем
здесь  --  чай  он  выращивал... А в позапрошлом  году,  зимой,
морозы тогда огого  какие были --  сопля на лету  замерзала  --
стучат. В окно. Открываю, смотрю: девчонка, в кацавейке драной,
ноги тряпками  обмотаны...  пустил, конечно, как иначе... Долго
не  узнавал,  пока  сама  не сказала. Уезжали-то --  такая  вот
фигушка была, как тут узнаешь. В общем, отца  негры убили, мать
от малярии померла, брат пропал  --  тоже,  наверное,  убили...
саму ее чем-то пугнули так, что  бросила все -- и в чем была...
Добралась  кое-как.  Где  добрые  люди  помогли,  а  где...  но
добралась. Не вспоминает она больше этого, не говорит -- только
иной раз  приснится если, так плачет. Вот и  все. Это насчет --
где  берут.  А  ты-то  сам?..  Вон  Дитер  тебе  какую  невесту
приволок, а, Дитер? Вполне, сказал Дитер. Не время, дед, сказал
я. Не с руки. Бросал бы  ты к едрене фене свою службу, доканает
она тебя. Брошу,  дед, сказал я совершенно искренне. Вернусь --
и все. Во где мне это уже -- я показал  на  горло. Ладно, пошли
внутрь, сказал дед, там еще одна водочка непробованная осталась
-- та вообще золотая...
     И  все  смешалось нетревожно и беспечно. Стефа, ничуть  не
смущаясь, целовала деда  и  шептала громко, почти крича: люблю,
люблю,люблю!  Вероника   оказалась  рядом  со  мной  и,  блестя
глазами,  расспрашивала,   в  каких  баталиях  я  участвовал  и
скольких супостатов угубил -- я без стеснения врал. Дитер играл
на гармошке и  пел немецкие куплеты  -- голос у  него  оказался
сильный и  хорошо  поставленный.  Потом  сестры  расшалились  и
заставили  его   подыгрывать   частушкам.  Я  в  очередной  раз
подивился, как  силен  русский  фольклор.  "Подари  мне, милый,
мину, я в манду ее закину -- если враг в  село  ворвется, он на
мине подорвется!"--  спела  Вероника  и  хитро  подмигнула мне.
Роскошная фрау  Ольга отчебучила что-то не менее зажигательное.
Дед вмазал  такое,  что  дамы  покатились  со смеху, закрываясь
ручками.  Дошла  очередь  и  до  меня.  "В небе уточки  летают,
серенькие, крякают. Любку я в кустах  бараю  --  только  серьги
брякают!"-- я  поддержал  реноме гвардейского офицера. Ах, чай,
чай!--  всполошилась  вдруг Стефа. Самовар хрипел и кашлял.  Не
могу больше...--  простонал  кто-то.  Но  тут  подоспели Витя и
Даша.  Они  были  похожи,  как брат и сестра:  светлоглазые,  с
плоскими круглыми  лицами. Штраф, штраф!  -- и дед вручил им по
зеленому стакану,  полному  до  краев.  Они  проглотили  водку,
закусили крошечными огурчиками, жгучими, как стручковый  перец,
и чинно  сели за стол. А теперь пирог,  сказала Стефа, и возник
пирог. Это конец,  подумал  я. А  то  поживешь у меня  недельки
две?--  спросил  дед,  я  тут  собрался   было  старый  трактор
перебрать,  да  все рук не хватает,  а  ты в механике не  самый
последний...  Наверное,  дед,  сказал  я,  надо  еще  подумать,
позвонить  кой-куда...  Дитер играл  остервенело,  от  гармошки
валил пар. Витя с Дашей и сестры плясали -- бешено, со свистом.
"А мой миленький герой, у него штаны горой!  Как горою поведет,
так у меня все упадет!" Я  стоял на крыльце, один, в стороне от
вылетающего из двери света.  Потом  в дверях появилась Стефа. Я
ее видел, а она меня нет.  Ох, божичка, сказала она, и в голосе
ее зазвенело страдание. Ох, божичка, страшно-то как...

        13.06.1991. 5 часов утра. Ферма Сметанина.

     Мне снился скверный  сон,  причем я прекрасно понимал, что
это именно  сон, но не мог его пересилить  и не мог проснуться.
Все происходило на  каком-то  плацу. Посередине плаца стоял наш
"лавочкин", только  он был почему-то  раза в три больше, чем на
самом деле. На краю плаца прямо в асфальте зияли узкие  щели, и
не сразу я понял, что это могилы. Рядом с могилами расположился
сводный оркестр, музыканты  играли, но не было слышно ни звука.
Зато  отлично  слышались шарканье  ног,  неразборчивые  голоса,
скрип, завывание. От "лавочкина" и до могил протянулась шеренга
офицеров всех родов  войск,  стоящих "смирно" и отдающих честь.
Позы их были  абсолютно одинаковы, я присмотрелся к лицам: лица
тоже. Это  были  манекены.  Вдоль шеренги манекенов маршировали
солдаты в парадной  форме  -- в две колонны  по  три человека в
каждой. Они  маршировали  в  странной  позе,  одной рукой давая
отмашку, а другую держа у плеча, и я долго не мог понять, что к
чему, пока  они не  подошли к могиле и не  стали опускать в нее
невидимую ношу -- гроб. Гроб,  понял  я,  невидимый гроб... или
нет никакого гроба, а они только притворяются,что есть. Солдаты
сделали свое дело, отдали могиле честь и плотным маленьким каре
двинулись в обратный путь. Они так и ходили, туда и  обратно, и
я, страшно злясь, смотрел на это все и вспоминал наши похороны,
и видел, какая злая  пародия эти похороны на те, наши. У  нас в
архиве хранятся  маленькие  керамические  контейнеры, в которых
спрятаны по пряди волос каждого из нас и по фотографии.  И если
человек  гибнет  там, откуда  его  тело  доставить  нельзя,  то
контейнер помещают  в печь, а  потом пепел пересыпают в урну, и
урну эту ставят в колумбарий... и мне всегда  казалось, что это
правильно.  Солдаты  отдали  честь  предпоследней  могиле,   но
возвращаться к самолету не стали, а  попрыгали  в  последнюю  и
оттуда,  изнутри,  стали  засыпать  себя землей. И  глухо,  как
из-под толстого  слоя войлока, стали появляться отдельные звуки
музыки,  выстраиваться  в нечто,  и  вдруг  это  нечто  явилось
целиком: спит гаолян, ветер туман унес, на сопках...
     Я проснулся мгновенно и мгновенно  оказался  на  ногах.  В
доме был чужой -- я знал это каким-то десятым чувством, спинным
мозгом,    кожей...   Из    окон    цедился    голубовато-серый
полурассветный свет.  Рука сама скользнула под подушку, достала
питолет:    "столяров"     калибра    двенадцать    и     семь.
Медленно-медленно, чтобы  не  повредить  тишину,  я  оттянул  и
вернул на место затворную раму. Мягкие, кошачьи шаги за дверью:
два шага,  еще один... стоп. А  вдруг это Вероника...  с пьяных
глаз... вот смеху-то будет... Еще два шага -- под самой дверью.
Нет, не Вероника: она пришла бы босиком или в туфлях на высоком
каблуке,  а   здесь   что-то  легкое,  типа  теннисок...  Дверь
медленно,  по  миллиметру, стала  приоткрываться.  Ну,  смелее,
смелее... В  образовавшуюся  щель  просунулась  рука  с  темным
квадратиком в  пальцах  --  зеркальце,  догадался  я. Зеркальце
поворачивалось, сейчас тот, кто за  дверью,  увидит  меня...  Я
выстрелил в стену  --  туда, где,  по  моим расчетам, были  его
колени.  Не  теряя времени, я вылетел за  дверь.  Кто-то  слабо
ворочался на  полу, и кто-то  другой удирал вниз по лестнице. Я
прыгнул через  перила,  сократив  себе  путь  на два лестничных
марша, но  не достав убегавшего --  он был быстрый,  как крыса.
Когда я выкатился на крыльцо, он уже стоял шагах в десяти, ловя
меня стволом. Сделать  тут ничего нельзя было, пришлось бить на
поражение. Дульная  энергия  у  "столярова" колоссальная, парня
отшвырнуло шагов на пять. Тут же на дороге появилась набирающая
скорость  машина.  Я  успел  упасть  --  очередь  прошла  выше.
Зазвенели  стекла.  Я дважды выстрелил вдогон -- заднее  стекло
покрылось густой сеткой  трещин.  Из машины больше не стряляли.
Через секунду она скрылась  за  поворотом. Я подошел к убитому.
Очень короткая стрижка, очень молодое лицо. Дыра в груди, крови
почти нет. Немного в стороне, отлетел при ударе -- "парабеллум"
образца тысяча девятьсот девятнадцатого...
     В  доме  стояла  мертвая  тишина, и у меня  все  мгновенно
замерзло внутри  -- а что, если и вправду  -- мертвая? Если они
успели?.. Нет, слава Богу. Просто у меня после  стрельбы вата в
ушах. Вот они все, мои дорогие... что? Нет, там все  в порядке.
Что? Ох, дьявол... Я поднялся по лестнице. Вот  он, лежит. Тоже
мальчик, тоже  короткая  стрижка...  ноги превращены в кровавое
месиво, особенно  колени... и маленькая треугольная дырочка над
левой бровью. Осколок то ли кирпича,  то  ли  пули...  наповал.
Все.
     В  меня  понемногу  просачивались нормальные звуки:  речь,
дыхание, плач. Все  целы? Все, все, Витю только стеклом немного
порезало, немного,  ничего,  заживет...  заживет как на собаке,
верно  я  говорю? Дети? Ничего, ничего, поплачут и  успокоятся,
ничего... Игорь, тормошит  меня за плечо дед, тут такое дело...
полицию надо вызывать. Надо,  тупо  соглашаюсь я. Так лучше бы,
чтобы  это  все я  сделал.  Я хозяин,  имею  право... Да,  дед,
соглашаюсь  я,  да   вот   поверят  ли?  Поверят,  вон  сколько
свидетелей.  А  ты пока  у  Дитера  пересидишь,  Вероника  тебя
свезет...  свезешь,  Вероника? Я смотрю на них  всех  --  будто
больше   никогда   не  увижу.  Бледная,  как  стена,  и   очень
решительная  Стефа,  ей некуда уходить отсюда, это ее  земля...
дробовик-многозарядку  она  держит  чуть  небрежно,  как   вещь
привычную. Дед -- пергаментно-коричневый, глаза светятся, как у
кошки, опирается  на  ручной  пулемет  неизвестной мне системы:
откопал,  наверное,  на  своих  полях.  Дитер,  очень  деловой,
спокойный,  подтянутый.  Один револьвер в руке, два за  поясом.
Ольга: спавшая с лица, заплаканная,  готовая  на  все. На плече
двустволка. Даша и  Витя, Витя в  крови и бинтах,  прижимает  к
лицу пятнистую тряпку. Оба с МП-39. Тоже, наверное, откопали...
Ребята, говорю я, они не вернутся. Они меня искали. А теперь --
все.  Как  знать,  говорит  дед. Ты поезжай лучше.  Поезжай.  С
полицией  мы  сами все уладим. Верка, возьмешь  мотоцикл  --  и
вдоль  речки,  чтоб вас  никто  не видел.  Да,  дядь Вань.  Ну,
Игореха, обнял меня дед,  спасибо  тебе. Мы-то спали, как сурки
-- я,  старый филин, и то спал. Сейчас,  дед, сказал я, сейчас,
надо еще посмотреть... Я склонился над убитым, проверил карманы
его парусиновой курточки. В правом боковом лежал пружинный нож,
очень хороший золингеновский  нож. В левом боковом -- штук пять
пустых  пластиковых  мешочков.  А  в  левом  нагрудном  --  моя
фотография шесть на девять...
     Это, пожалуй, меняет дело, засомневался дед.  Я смотрел на
фотографию  и  никак  не  мог понять, откуда она  такая.  Потом
вспомнил. Нет, дед,  сказал я, ничего не меняется, давай играть
как задумали. Это  я  все забираю...  А  это?-- подняла с  пола
Вероника. А,  зеркальце...  нет,  это  что-то  другое. Какой-то
прибор...  непонятно. Тяжелый  металлический  квадрат  примерно
семь на семь, с  одной  стороны матовое темно-серое покрытие, с
другой    --    полоска    жидкокристаллического    индикатора.
Интересно... ну, очень интересно.
     Вообще все  понемногу складывается в забавную картину... и
еще моя фотография с медицинской карты...  Да, господа, неладно
что-то в Датском королевстве...
     Впрочем, как  говаривал  Тарантул,  не  начать  бы  делать
поспешные выводы из слишком ярких предпосылок...
     Пока Вероника переодевалась в рабочее и выводила мотоцикл,
я обыскал  второго убитого. У него  тоже была моя  фотография и
пара  тонких  резиновых перчаток.  Дитер,  расстроенный,  ходил
вокруг "испано-сюизы".  В нее попало несколько автоматных пуль.
Да  заварим,  сказал  Виктор,  пригоняй ее сегодня к  нам.  Сто
двадцать тысяч мне за нее предлагали, сказал Дитер, не взял. Ну
и правильно, сказал Виктор, деньги что -- тьфу, и нет их, а это
надолго. Так  что заварим, закрасим  -- с лупой не найдешь, где
дыры  были. Спасибо,  Виктор,  я видел, как  ты  варишь --  это
высокий  класс,  сказал  Дитер.  Поэтому  я  не  расстраиваюсь.
Вероника подкатила  на  легком  "тиере",  похлопала по сиденью:
садись. Витя,  сказал дед, дай  Игорю пока свой автомат -- мало
ли  что.  Виктор  протянул  мне МП и запасной  рожок.  Спасибо,
сказал я. Пустяки, сказал Виктор и отошел. С Богом, сказал дед.
Вам того же -- я помахал рукой.
     С дороги Вероника почти сразу  свернула  вправо,  в  поля,
заросшие чем-то  густым  и  высоким,  выше  колена -- пшеницей,
ячменем?..  Мотор  глухо рокотал, во все стороны летела  грязь.
Ноги мгновено промокли. Крепче держись, не болтайся!-- крикнула
Вероника. Я забросил автомат за спину и обнял ее обеими руками.
Теперь  другое  дело! Она повела плечами и  добавила  газу.  Мы
неслись к  извилисто  тянущейся  через  поля полосе черемуховых
зарослей.

        13.06.1991. 14 час. Ферма Клемма, пасека.

     -- Тьфу на тебя, Верка,-- сказал за окном дед, и  я открыл
глаза.-- Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто.
     --  Жопа   как   жопа,--   сказала   Вероника,--  чего  ее
прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж...
     -- Эх, не моя ты дочь,-- вздохнул дед.-- Так бы щас ремнем
утянул...
     -- Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще
мокрое все. Сверзились мы таки в речку, не миновали.
     -- Ну,  еще бы, таких пилотов, как ты,  у нас в эскадрилье
дроводелами звали. Ладно. Все тихо у вас?
     -- Тихо. Я собак спустила, если бы что...
     -- Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем,  и мухи по
ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей.
     -- Так нет же никого.
     --  Угу.  Так  вот  нет,  нет,  а потом открываешь  глаза:
ангелы, ангелы... Он-то спит?
     -- Спит.
     -- Не сплю,-- сказал я и сел. О-ох...  Потянулся с хрустом
и подошел к окну.
     За окном было ярко,  жарко,  пахло горячей травой и медом.
Гудели пчелы.  На  солнцепеке расстелен был выгоревший брезент,
на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее
было одно  удовольствие.  Рядом,  опираясь  на  какой-то столб,
стоял дед и ехидно щурился.
     -- Отдохнул?-- спросил он.
     -- Более-менее.
     -- Пчелки не покусали?
     -- Почти нет. На кой им дубленая шкура?
     -- Как сказать...
     -- Как у вас там дела?
     --   Нормально.   Уладили.  Следователь,   конечно,  очень
удивился, что  старый  пердун  уложил  двух  бандитов... он их,
кстати, узнал. Есть такая  группировка  "Муромец" -- так они из
нее.
     -- О, дьявол,-- сказал я.
     -- Ты их знаешь?
     -- Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд.
     -- И что теперь?
     -- Надо  двигаться.  А  вам, наверное, стоит действительно
нанять каких-нибудь пистолетчиков... хотя нужен-то им я.
     -- Чем ты их так зацепил?
     -- Да случайно копнул глубже, чем надо -- и вылезло дельце
на триста миллионов. За такие  деньги,  сам  понимаешь, и морду
набить могут.
     -- Но как они тебя тут нашли?
     --  Черт  его знает... через фарера, который меня  подвез?
Разве что... хотя...
     Какая-то  догадка   у  меня,  кажется,  возникла,  но  тут
Вероника лениво поднялась и подошла к деду.
     --  Слушай,  дядь   Вань,--   сказала  она,--  ты  же  все
понимаешь, а?
     -- Да чего уж не понять. Только учти, Ольга уже матом тебя
кроет, чего-то ты там не сделала.
     --  С  Ольгой  мы  сочтемся...-- в голосе  ее  прорезалась
хрипотца.-- Дай я тебя поцелую.
     Она обвила шею деда руками и томно поцеловала в одну щеку,
в другую...
     -- Хватит, Верка, хватит,-- смеясь, отбивался дед.
     -- Ну, раз хватит...-- она шагнула назад, а  я вдруг снова
вернулся в тот миг, когда мы, цепляясь друг за друга  и хохоча,
выбрались  из  речки,  повалились  на  песок   и  стали  бешено
целоваться. Дед что-то  говорил, а она ему отвечала, я отступил
от  окна  и  запнулся  взглядом  за   приемник   --   и   чисто
автоматически, не знаю, зачем, включил его.
     Эфир был  полон  Вагнером,  все  диапазоны  содрагались от
могучих  аккордов,  и с огромным трудом пробивалась сквозь  них
взволнованная дикторская  речь. Массовые аресты,  произведенные
накануне...  под  лозунгами...  призвали  к  невмешательству...
однако   армии  государств...   многочисленные   жертвы...   из
стрелкового  оружия  и  минометов,  число  убитых  превысило...
выступление рейхминистра внутренних дел  по  телевидению только
обострило... переход вооруженных сил на сторону  восставшего...
удерживают пока...  к  утру  обозначились позиции... германские
части, расположенные  южнее...  по  неполным данным, на стороне
народа  выступают чешские,  финские,  болгарские,  греческие...
неопределенность   относительно...   покинув   летние   лагеря,
движутся к  Москве...  перестрелка  с применением реактивных...
судьба до сих  пор... ста танков сосредоточено в районе Кремля,
кроме  того,  контролируется...  толпами  беженцев...  растущие
жертвы... чревато разрушением реактора, последствием чего могут
стать...
     Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед неподвижно,
как соляной  столп,  а  Вероника  слепыми непослушными пальцами
пыталась застегнуть на  груди  комбинезон. Я тихонечко вышел из
дому, снял с  веревки высохшие клейды, оделся. Когда она успела
постирать?..  Почему-то  сдавило  горло. Все было  неправильно,
все, кроме... Я взял себя в  руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не
имеешь права сходить с ума. Не имеешь права...
     Уже   другой  голос,   сорванный,   хриплый,   выкрикивал:
сограждане,  настал  решительный... чаша  гнева... притеснения,
невиданные за  все годы существования... культурный и моральный
кризис,   полный   тупик...  расстреляв   мирную  демонстрацию,
поставили   себя   вне   закона...  более  трехсот   человек...
братья-солдаты,  которые  никогда...   тем  самым  окончательно
похоронил  надежды...   распространено  обращение  командующего
Русским   территориальным  корпусом   генерала...   на   защиту
безоружных  москвичей  встали  солдаты   чешской   бригады,  их
поддержали... потеряв несколько танков,  отошли...  запершись в
Кремле, вряд  ли  могут  рассчитывать...  волна народного гнева
сметет, как  мусор...  последний  шанс,  данный нам историей...
только  свободная,  единая,  независимая  Россия...  к  оружию,
граждане, к оружию, россияне!
     -- Эт-то но-омер...-- протянул дед.
     Я вдруг  почувствовал, что меня колотит крупной внутренней
дрожью.  Такая  -- почти радостная -- дрожь  бывает  при  игре,
когда надо делать последний ход -- и ты знаешь его.  В какой-то
момент  возникло  чувство повторности происходящего, и в то  же
время по  неведомо  каким  ассоциативным  путям  всплыло, как я
читал,  продираясь  сквозь  кошмарный   почерк,   повесть  Фила
Кропачека   "Неистребимый".   Несколько   измятых,   засаленных
тетрадей я получил  по почте через  день после того,  как  Фил,
надев парадную форму  и  все награды,  которые  у него были  --
немало, надо сказать, в том числе  и  Андрей  Первозванный,  --
вышел  на  площадь перед  Розовым  дворцом,  достал  из  кобуры
"березин"  и   выстрелил   себе   в   висок.  Действие  повести
происходило в период  Тувинской  экспедиции -- вот выдумали же,
сволочи, название  для войны: "экспедиция"! Мы посмеивались над
этим и сочиняли анекдоты, но было противно, -- так вот,  у Фила
в  эти  дни  в  продажу  начинают  поступать мясные консервы  в
банках, по форме напоминающих цинковые гробики...  было там еще
множество разных  происшествий,  комичных  и  кошмарных,  и был
главный герой,  то ли чудак, то ли гений  -- короче, в какой-то
момент он  начал понимать, что  все происходящее сейчас с ним и
вокруг него на самом  деле  всего лишь символы, аллегории того,
что происходит  вне  нашего  мира,  в  каком