уверенно посмотрела ей вслед, а потом тоже поднялась на ноги.
     - Я пойду к ней.
     - Хорошо. Джо, останешься со мной, о'кей?
     - Кей, - сказал Джо и начал расстегивать футляр с гитарой.


     Люси вернулась с Надин через десять минут. Обе они были заплаканы, но
Ларри заметил, что теперь между ними установились хорошие отношения.
     - Извините меня, - сказала Надин Ларри.
     - Ничего страшного.
     Больше эта тема  не  поднималась.  Они  сидели  и  слушали,  как  Джо
исполняет свой репертуар. Он делал  большие  успехи,  и  теперь  наряду  с
мычанием и похрюкиванием изо рта у него вылетали отдельные слова.
     Наконец они улеглись спать: Ларри с одного конца, Надин с другого,  а
Джо и Люси посредине.
     Сначала Ларри приснился сон о черном человеке на возвышении, а  потом
о старой негритянке на крыльце. Но в этом сне он знал, что черный  человек
идет за ним по кукурузному полю с прилипшей к его лицу ужасной усмешкой.
     Ларри проснулся среди ночи, задыхаясь от ужаса. Остальные спали,  как
убитые. Черный человек шел за ним не с пустыми  руками.  С  собой  он  нес
полуразложившееся  и  распухшее  тело  Риты   Блэкмор.   Он   почувствовал
непреодолимое желание броситься  к  его  ногам,  выкрикнуть  свою  вину  и
смиренно признать, что никакой он не симпатичный парень, что он неудачник,
что он создан для того, чтобы брать.
     Наконец он снова заснул.  Других  снов  в  эту  ночь  ему  видеть  не
пришлось.


     - О Господи, - опустошенно сказала Надин. Ларри посмотрел  на  нее  и
увидел в ее глазах такое глубокое разочарование, при котором  не  помогают
даже слезы. Лицо ее побледнело, а прекрасные глаза  затуманились  и  стали
смотреть в одну точку.
     Было четверть восьмого утра девятнадцатого июля, и тени их  были  еще
очень длинными. Они ехали целый день и лишь несколько раз  останавливались
для короткого пятиминутного отдыха. На ленч в Рэндольфе у них  ушло  всего
полчаса. Никто из них не жаловался, хотя  после  шести  часов  непрерывной
езды на мопеде тело Ларри онемело, и он чувствовал себя так, словно в него
вонзили множество иголок.
     Теперь они стояли рядком перед металлическим забором. Внизу под  ними
расстилался город Стовингтон, вид которого не слишком изменился с тех пор,
как Стью Редман смотрел на него в последние два дня своего  заточения.  За
забором и лужайкой, которая когда-то выглядела аккуратно, а теперь заросла
и была усыпана листьями  и  ветками,  занесенными  сюда  ветром  во  время
послеполуденных гроз, стояло  само  здание  высотой  в  три  этажа.  Ларри
предположил, что большая часть его скрыта под землей.
     Место было пустынным и тихим.
     В центре лужайки была надпись:

     СТОВИНГТОНСКИЙ ЦЕНТР ПО ИЗУЧЕНИЮ ЧУМЫ
     ЭТО ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ!
     ПОСЕТИТЕЛИ ДОЛЖНЫ ОТМЕТИТЬСЯ НА ГЛАВНОЙ ПРОХОДНОЙ

     Внизу была еще одна надпись, и на нее-то они и смотрели:

     ПО ШОССЕ N_7 ДО РУТЛАНДА
     ПО ШОССЕ N_4 ДО ШУЙЛЕРВИЛЛЯ
     ПО ШОССЕ N_29 ДО I-87
     ПО I-87 НА ЮГ ДО I-90
     ПО I-90 НА ЗАПАД
     ЗДЕСЬ ВСЕ МЕРТВЫ МЫ ЕДЕМ НА ЗАПАД В НЕБРАСКУ
     СЛЕДУЙТЕ ЗА НАМИ СЛЕДИТЕ ЗА НАДПИСЯМИ
     ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР ФРЭНСИС ГОЛДСМИТ
     СТЮАРТ РЕДМАН ГЛЕНДОН ПЕКВОД БЭЙТМЕН
     8 ИЮЛЯ 1990 ГОДА

     - Гарольд, дружище, - пробормотал Ларри. -  Мне  не  терпится  пожать
тебе руку и купить тебе пива... или шоколадной карамели.
     - Ларри! - вскрикнула Люси.
     Надин потеряла сознание.



        42

     Без двадцати одиннадцать двадцатого июля она вышла на веранду, неся с
собой кофе и тосты. Стояла середина лета, самого прекрасного лета, которое
Матушка Абагейл могла припомнить с 1955  года,  когда  ее  мать  умерла  в
возрасте  девяноста  трех  лет.  Жаль,  что  нет   больше   людей,   чтобы
наслаждаться им, -  подумала  она,  осторожно  усаживаясь  в  качалку  без
подлокотников. Но  наслаждались  ли  они  когда-нибудь  летом?  Некоторые,
конечно, да: молодые влюбленные и старики, чьи кости  помнили  смертельные
об®ятия зимы. Но теперь почти все они умерли. Бог послал на людей  тяжелую
кару.
     Кто-то, может быть, и стал бы утверждать, что эта кара несправедлива,
но  не  Матушка  Абагейл.  Когда-то  Он  сделал  это  с  помощью  воды,  а
когда-нибудь он сделает это с помощью огня. Кто она  такая,  чтобы  судить
Бога?
     Она  размочила  тост  в  кофе,  чтобы  он  стал  достаточно   мягким.
Шестнадцать лет назад она распрощалась со своим последним зубом.  Беззубой
она вышла из утробы матери, и беззубой она ляжет в могилу.
     Она была  старой  и  слабой,  но  ум  ее  работал  исправно.  Абагейл
Фримантл, таким было ее имя, родилась в 1882 году. За всю свою  жизнь  она
видела много всякой всячины, но ничто  из  этого  не  могло  сравниться  с
событиями последнего  месяца.  Она  была  старой.  Ей  хотелось  отдыхать,
наслаждаясь сменой времен года до тех пор, пока Бог не устанет смотреть на
ее жизнь и решит упокоить ее в вечных селениях. Но что толку  просить  Его
об этом? Когда Его собственный Сын просил отвести чашу сию от Его губ, Бог
не ответил. А ведь она была обыкновенной грешницей,  но  по  ночам,  когда
ветер свистел в рядах кукурузы, ее пугала мысль о том, что в 1882 году Бог
посмотрел с небес на новорожденную девочку и сказал самому Себе: "Я сделаю
так, что она будет долго жить. У нее будет  одно  дело  в  1990  году,  на
другой стороне целой горы листков из отрывного календаря."
     Время пребывания ее здесь, в Хемингфорд Хоуме, подходило к  концу,  а
последнее ее дело ждало ее на западе,  неподалеку  от  Скалистых  гор.  Он
заставил Моисея взбираться на горы, а  Ноя  -  строить  ковчег.  Он  видел
Своего собственного Сына  распятым.  Так  неужели  же  он  будет  обращать
внимание на то, как отчаянно  боится  Эбби  Фримантл  человека  без  лица,
который крадется за ней в ее снах?
     - Ну что ж, леди, - сказала она самой себе и положила в рот последний
кусок тоста. Она раскачивалась  взад  и  вперед  и  попивала  кофе.  Стоял
солнечный, прекрасный денек, у нее ничего не болело, и она прочла  краткую
благодарственную молитву. Бог велик. Бог  добр,  -  даже  самый  маленький
ребенок может выучить эти слова, а в них сосредоточен весь мир, все  добро
и все зло.
     - Бог велик, - сказала Матушка Абагейл, - Бог добр. Благодарю тебя за
солнечный свет. За кофе. За то, что вчера у  меня  прекрасно  подействовал
живот. Бог велик...
     Она почти допила кофе, поставила чашку на пол и  стала  раскачиваться
на качалке, повернув лицо к солнцу. Постепенно она погрузилась в дремоту и
уснула. Ее сердце, стенки которого были теперь не толще папиросной бумаги,
продолжало биться точно так же, как и в предшествующие 39630 дней.
     Губы ее продолжали улыбаться.


     С тех пор, когда она  была  девочкой,  времена  действительно  сильно
изменились. Фримантлы поселились в Небраске после того, как перестали быть
рабами. Эбби, последний ребенок в семье, родилась прямо здесь, в их  новом
доме в Хемингфорд Хоуме. Ее отец взял верх и над теми, кто не хотел ничего
покупать у негров, и над теми, кто не хотел им ничего продавать. Он  купил
участок земли немного в стороне, чтобы не встревожить тех, кто  твердил  о
нашествии черномазых ублюдков. Он был  первым  человеком  в  округе  Полк,
который применил севооборот и химические удобрения. В марте 1902 года Гэри
Сайтс  пришел  к  ним  домой  сообщить,  что  Джона  Фримантла  приняли  в
ассоциацию фермеров. Он был первым чернокожим во всей Небраске, принятым в
ассоциацию.
     И понемногу соседи стали относиться к нему неплохо. Не все,  конечно,
не такие бешеные,  как  Бен  Конвей  со  своим  единоутробным  братом,  не
Арнольдсы и не Диконы, но остальные стали смотреть на него иначе.  В  1903
году они обедали у Гэри Сайтса со всей его семьей, прямо в  гостиной,  как
белые люди.
     А в 1902 году Абагейл играла на гитаре в зале фермерской  ассоциации,
причем не на негритянском концерте, а на настоящем показательном  концерте
для белых, который устраивался в конце года. Ее  мать  была  категорически
против. Это был один из тех немногих случаев, когда она открыто  выступила
против отца в присутствии детей (правда, дети  к  тому  времени  весьма  и
весьма приблизились к среднему возрасту, да и у самого Джона волосы  почти
полностью поседели).
     - Я знаю, как это было, - сказала она в слезах. - Ты,  Сайтс  и  этот
Фрэнк Феннер вместе все это придумали. С них спроса нет, Джон Фримантл, но
у тебя-то что в голове творится? Они же белые. Ты можешь говорить с ними о
пахоте на заднем дворе. Ты даже можешь  попить  с  ними  пива,  если  Нейт
Джексон пустит тебя в свой салун. Прекрасно! Никто лучше  меня  не  знает,
что тебе пришлось вынести за последние годы. Я знаю, что тебе  приходилось
улыбаться, когда внутри тебя все горело. Но сейчас  речь  идет  о  другом!
Речь идет о твоей собственной дочери! Что ты скажешь, если она  поднимется
на сцену в своем хорошеньком белом платьице, а  они  станут  смеяться  над
ней? Что ты будешь делать, если они станут швырять в нее гнилые  помидоры?
И что ты ответишь ей, если она подойдет  к  тебе,  испачканная  с  ног  до
головы в этих помидорах, и  спросит:  "Почему,  папочка?  Почему  они  это
сделали и почему ты позволил им это сделать?"
     - Ну, Ребекка, - ответил Джон, - мне кажется, мы должны  предоставить
это ей и Дэвиду.
     Дэвид был ее первым мужем. В 1902 году Абагейл Фримантл  превратилась
в Абагейл Троттс. Дэвид Троттс был чернокожим батраком.
     Итак,  27  декабря  1902  года,  уже  три  месяца  беременная   своим
первенцем, она поднялась на сцену зала фермерской ассоциации  в  окружении
мертвой тишины, которая воцарилась вокруг, после того как ведущий  об®явил
ее имя.
     Она стояла в этой вязкой тишине, зная, как выглядит  ее  черное  лицо
над новым белым платьем, сердце ее бешено стучало, и она думала: Я  забыла
все слова, все до одного, я обещала папочке, что ни за что не заплачу,  но
Бен Конвей завопит ЧЕРНОМАЗАЯ, и тогда, наверное, я  заплачу.  Господи,  и
зачем  я  во  все  это  ввязалась?  Мама  была  права,  я  слишком  высоко
вознеслась, и я заплачу за это.
     Зал был полон белыми пятнами лиц, напряженно уставившихся на нее.  Не
было ни одного свободного кресла, а в самом конце  зала  стояло  два  ряда
тех, кому не  хватило  места.  Керосиновые  лампы  освещали  зал  неровным
пламенем. Красные бархатные занавески были подвязаны золотыми шнурками.
     И она подумала: Меня зовут Абагейл Фримантл Троттс, я хорошо играю  и
хорошо пою; я знаю это не с чужих слов.
     И она запела "Старый  шершавый  крест",  тихо  наигрывая  мелодию  на
гитаре. Потом она более энергично исполнила "Как я люблю своего Иисуса", а
затем уже в полную силу сыграла "Пикник в Джорджии". Люди в  зале,  раньше
сидевшие абсолютно неподвижно, начали раскачиваться почти что против своей
воли. Некоторые улыбались и хлопали себя по коленкам.
     Она спела подборку песен Гражданской войны: "Когда  Джонни  марширует
домой", "Поход через Джорджию" и "Арахисовые орешки" (во  время  последней
песни  в  зале  заулыбались;  многим   из   зрителей,   бывшим   ветеранам
республиканской армии, не раз приходилось есть на службе один арахис). Она
закончила "Возвращением на старую стоянку", и после  того,  как  последний
аккорд  растворился  в  тишине,  она  подумала:  Ну  а  теперь,  если  вам
приспичило бросить в меня ваши помидоры или что там у  вас  припасено,  то
прошу вас начинать. Я играла и пела так хорошо, как никогда в жизни, и это
на самом деле было прекрасно.
     Когда последний аккорд растворился в тишине, в зале на  один  долгий,
почти волшебный миг воцарилось полное молчание, словно  люди,  сидевшие  в
креслах и стоявшие в конце зала унеслись куда-то далеко, так  далеко,  что
сразу не найти дороги обратно. Потом разразились аплодисменты и  нахлынули
на нее продолжительной, непрерывной волной, от которой  она  покраснела  и
почувствовала себя смущенной. Ей стало жарко, и мурашки побежали у нее  по
телу. Она увидела свою мать, которая плакала, не скрывая этого,  и  своего
отца, и Дэвида, который глядел на нее сияющими глазами.
     Тогда она попыталась уйти со сцены, но повсюду раздались крики  "Бис!
Бис!", и с улыбкой она сыграла "Кто-то копал мою картошку".  Песенка  была
совсем  чуть-чуть  непристойной,  но  она  решила,  что  может  себе   это
позволить. В конце концов она была замужней женщиной.

                     Кто-то копал мою картошку
                     И оставил ее у меня в закромах
                     И в беде оказалась невинная крошка
                     А приятель ее пропадает в бегах.

     Там  было  еще  шесть  подобных  куплетов  (а  некоторые   даже   еще
позабористее), и она пропела их один за другим, и в конце каждого  из  них
раздавался все более оглушительный хохот одобрения. А позднее она подумала
о том, что если она и совершила какую-нибудь ошибку в тот  вечер,  то  она
заключалась как раз в исполнении этой песни. Это  была  именно  та  песня,
которую они ожидали услышать от черномазой.
     Она закончила под громоподобную овацию и новые крики "Бис!" Она вновь
поднялась на сцену, и когда толпа затихла, она сказала:
     - Большое спасибо всем вам. Я надеюсь, вы не сочтете меня  выскочкой,
если я попрошу у вас разрешения спеть еще одну, последнюю песню, которую я
специально разучивала, но никогда не думала, что буду петь  ее  здесь.  Но
это одна из лучших песен, которые я знаю, и в ней  говорится  о  том,  что
президент Линкольн и эта страна сделали для меня и моих близких, еще когда
меня не было на свете.
     Они сидели теперь очень тихо и слушали внимательно.  Члены  ее  семьи
обратились в камень. Они сидели рядом с левым проходом,  словно  пятно  от
ежевичного варенья на белом носовом платке.
     - В ней говорится о том, что случилось в самой  середине  Гражданской
войны, - продолжала она ровно, - о том, что позволило моей семье  приехать
сюда и жить рядом с чудесными соседями, которых послал нам Бог.
     Потом она заиграла и запела "Звездно-полосатый флаг", и все встали со
своих мест и слушали. Многие полезли в карман за  платками,  а  когда  она
кончила, раздались такие аплодисменты, что здание чуть не рухнуло.
     Это был лучший день в ее жизни.


     В следующие дни у нее было много работы, так как  она  ждала  гостей.
Какие бы ужасные  сны  ей  ни  снились,  какой  бы  усталой  она  себя  ни
чувствовала, она никогда не пренебрегала гостями и  не  собиралась  делать
этого и сейчас. Но ей надо действовать очень медленно, иначе она обо  всем
позабудет и все перепутает, а кончит тем,  что  будет  гоняться  за  своим
собственным хвостом.
     Во-первых, надо будет наведаться в курятник к Эдди Ричардсону, а  это
приличное расстояние, четыре или пять миль. Она поймала себя  на  мысли  о
том, что пошлет ли ей Бог орла, чтобы пролететь эти четыре мили, или же ее
подвезет Илья на огненной колеснице.
     - Богохульство, - сказала она себе  благодушно.  -  Господь  посылает
силу, а не такси.
     Помыв свою немногочисленную посуду,  она  надела  тяжелые  башмаки  и
взяла с собой трость. До сих пор  она  пользовалась  ей  очень  редко,  но
сегодня трость  ей  понадобится.  Четыре  мили  туда,  четыре  обратно.  В
шестнадцать лет туда она могла нестись  сломя  голову,  а  обратно  бежать
трусцой, но это было очень давно.
     Она отправилась в путь в восемь часов утра,  надеясь  на  то,  что  к
полудню она дойдет до фермы Ричардсонов и сможет поспать  в  самые  жаркие
часы дня. В конце дня она свернет шею курам и пойдет домой в сумерках. Она
не сможет вернуться до темноты. Это соображение заставило ее  вспомнить  о
своем вчерашнем сне. Но черный человек еще далеко. Гости гораздо ближе.


     Она шла очень медленно. Даже в половину девятого солнце палило. Когда
она дошла до почтового ящика  Гуделлов,  то  почувствовала,  что  ей  надо
отдохнуть. Ни орла, ни такси видно не  было.  Господь  помогает  тем,  кто
помогает себе сам. Она чувствовала, как суставы  ее  настраиваются;  ночью
они устроят концерт.
     Время шло, и ее тень становилась все короче и короче. За это утро она
видела столько диких зверей, сколько ей не встречалось  за  все  те  годы,
которые прошли с начала двадцатых. Если бы она слышала, как Стью Редман  и
Глен  Бэйтмен  обсуждают  странную  -  это  им  она  казалась  странной  -
избирательность супергриппа в отношении животных,  она  бы  расхохоталась.
Болезнь убила домашних животных и оставила диких - вот  и  все.  Несколько
видов домашних животных сохранилось, но как  правило,  болезнь  уничтожала
человека и его лучших друзей. Она уничтожила  собак  и  сохранила  волков,
потому что волки были дикими, а собаки - нет.
     Все тело ее болело. Она шла и разговаривала со  своим  Богом,  иногда
про себя, иногда вслух, не ощущая разницы между первым и вторым.  И  вновь
она начала думать о прошлом. Конечно, 1902 год  был  лучшим.  После  этого
время пошло быстрее, и страницы какого-то огромного и  толстого  отрывного
календаря шелестели и шелестели, почти не  задерживаясь  на  месте.  Жизнь
тела пролетела так быстро... как это оно умудрилось так  устать  за  такой
короткий срок?
     От Дэвида Троттса у нее  было  пять  детей.  Одна  из  них,  Мэйбелл,
подавилась яблоком и  задохнулась  на  заднем  дворе  Старого  Дома.  Эбби
развешивала одежду, а когда она обернулась, то увидела, как девочка лежала
на спине, царапая ногтями горло и наливаясь  кровью.  Ей  удалось  наконец
извлечь  кусок  яблока,  но  к  тому  времени  крошка  Мэйбелл  уже  стала
неподвижной и холодной. Из всех детей Эбби она была единственной  девочкой
и единственным ребенком, погибшим от несчастного случая.
     Дэвид умер в 1913 году от гриппа, который  не  слишком  отличался  от
нынешнего. В 1916 году, когда ей было тридцать четыре, она вышла замуж  за
Генри  Хардсти,  чернокожего  фермера  из  округа  Уилер  на  севере.   Он
специально приезжал ухаживать за ней. Генри был вдовцом с семью детьми, но
пятеро из них уже выросли и уехали из родных мест.  Он  был  на  семь  лет
старше Абагейл. Он успел стать отцом еще двух детей, прежде  чем  в  конце
лета 1926 года его придавил перевернувшийся трактор.
     Через год она вышла замуж за Нейта Брукса, и люди начали  сплетничать
- да, люди сплетничают, как они это любят! Иногда даже кажется, что это их
единственное любимое занятие.
     Нейт был наемным работником у Генри Хардсти  и  оказался  ей  хорошим
мужем. Возможно, не такой милый, как Дэвид, и уж конечно не такой упорный,
как Генри, но неплохой человек, который во многом слушался ее советов.
     Шестеро ее мальчиков  принесли  урожай  из  тридцати  двух  внуков  и
внучек. Тридцать два внука и внучки  в  свою  очередь  произвели  на  свет
девяносто одного правнука и правнучку, а к началу эпидемии у нее уже пошли
праправнуки и праправнучки.
     Теперь ей уже была видна сверкавшая на солнце крыша курятника.  Миля,
не больше. Было четверть одиннадцатого. Неплохой темп для такой  немолодой
барышни. Она зайдет внутрь и проспит до конца жары. В  этом  нет  никакого
греха. В ее-то возрасте.
     Да, потомства на старости лет у нее было достаточно. Были  среди  них
такие, вроде Линды и  безымянного  коммивояжера,  за  которого  она  вышла
замуж, кто не заглядывал к ней, но были и такие, как Молли и Джим, Дэвид и
Кэти, которые стоили тысяч  Линд  с  их  безымянными  муженьками,  которые
ходили от двери к двери, продавая  кастрюли-скороварки.  Последний  из  ее
братьев. Люк, умер в 1949 году в возрасте восьмидесяти  с  чем-то  лет,  а
последний из ее детей, Сэмуэл, в 1974 в возрасте пятидесяти  четырех.  Она
пережила всех своих детей,  и  в  этом  было  что-то  неестественное,  но,
очевидно, у Бога на нее были свои планы.
     В 1982 году, когда ей исполнилось сто лет, ее фотографию поместили  в
омахской газете и прислали к ней телерепортера,  чтобы  он  отснял  о  ней
сю