государства.
     Именно, Рафаил стал весьма умно перечислять сперва ошибки  наши  и  тех
народов, во всяком случае, очень многочисленные  с  обеих  сторон,  а  затем
мудрые и благоразумные распоряжения у нас, равно как и у них.  При  этом  он
излагал обычаи и учреждения каждого народа так, что казалось, будто, попадая
в какое-либо место, он  прожил  там  всю  жизнь.  Тогда  Петр  в  восхищении
воскликнул:
     - Друг Рафаил, почему ты не пристроишься  при  каком-либо  государе?  Я
убежден, что ты вполне угодишь каждому из них, так как в  силу  такой  своей
учености и такого знания мест и людей ты способен не только  позабавить,  но
привести поучительный пример и помочь советом. Вместе с тем  таким  способом
ты сможешь отлично устроить  и  собственные  дела,  оказать  большую  помощь
преуспеянию всех твоих близких.
     - Что касается моих близких,- возразил Рафаил,- то я не очень  волнуюсь
из-за них. Я считаю, что посильно выполнил лежавший на мне долг по отношению
к ним. Именно, будучи не только вполне  здоровым  и  бодрым,  но  и  молодым
человеком, я распределил между родственниками и друзьями свое  имущество.  А
обычно другие отступаются от него только под старость и при  болезни,  да  и
тогда даже отступаются с трудом, будучи  не  в  силах  более  удержать  его.
Думаю, что мои близкие должны быть довольны этой моей милостью  и  не  будут
требовать и ждать того, чтобы ради них я пошел служить царям.
     - Не выражайся резко! - заметил Петр.- Я имел в виду не служить  царям,
а услужить им.
     - Но это,- ответил Рафаил,- только один  лишний  слог  по  сравнению  с
служить.
     - А я,- возразил Петр,- думаю так: как бы ты ни  называл  это  занятие,
именно оно является средством, которым ты можешь принести пользу  не  только
тесному кругу  лиц,  но  и  обществу,  а  также  улучшить  свое  собственное
положение.
     - Улучшится ли оно,- спросил Рафаил,- тем  путем,  который  мне  не  по
сердцу? Ведь теперь я живу так, как хочу, а я почти уверен, что это  -  удел
немногих порфироносцев! Разве мало таких лиц, которые  сами  ищут  дружбы  с
владыками, и разве, по-твоему, получится большой урон,  если  они  обойдутся
без меня или без кого-либо мне подобного?
     Тогда вступаю в беседу я:
     - Друг Рафаил, ты,  очевидно,  не  стремишься  ни  к  богатству,  ни  к
могуществу, и, разумеется, человека  с  таким  образом  мыслей  я  уважаю  и
почитаю не менее, чем и каждого из тех, кто обладает наивысшим  могуществом.
Но, как мне кажется, ты поступишь с  полным  достоинством  для  себя  и  для
твоего столь возвышенного и истинно философского ума, если постараешься даже
с известным  личным  ущербом  отдать  свой  талант  и  усердие  на  служение
обществу; а этого ты никогда не можешь осуществить с такой пользой, как если
ты станешь советником какого-либо великого  государя  и,  в  чем  я  уверен,
начнешь  внушать  ему  надлежащие  честные  мысли.  Не  надо  забывать,  что
государь, подобно неиссякаемому источнику,  изливает  на  весь  народ  поток
всего хорошего и дурного. Ты же всегда, даже без большой житейской практики,
явишься превосходным советником  для  всякого  из  королей  благодаря  твоей
совершенной  учености  и  даже  без   всякой   учености,   благодаря   твоей
многосторонней опытности.
     - Друг Мор,-  ответил  Рафаил,-  ты  дважды  ошибаешься:  во-первых,  в
отношении меня, во-вторых, по  сути  дела.  У  меня  нет  тех  способностей,
которые ты мне приписываешь, а если бы они и  были,  то,  жертвуя  для  дела
своим бездействием, я не принес бы никакой пользы государству. Прежде  всего
все короли в большинстве случаев охотнее отдают свое  время  только  военным
наукам (а у меня в них нет опытности, да я и не  желаю  этого),  чем  благим
деяниям мира; затем государи с гораздо большим удовольствием, гораздо больше
заботятся о том, как бы законными и незаконными путями приобрести себе новые
царства, нежели о том, как надлежаще управлять приобретенным. Кроме того, из
всех советников королей нет никого, кто действительно настолько умен,  чтобы
не нуждаться в советах другого, однако  каждый  представляется  самому  себе
настолько  умным,  что  не  желает  одобрять  чужое  мнение.  Впрочем,  есть
исключение: советники льстиво и низкопоклонно потворствуют каждому  нелепому
мнению лиц, пользующихся у  государя  наибольшим  влиянием,  желая  подобной
лестью расположить их к себе. И, во всяком случае,  природой  так  устроено,
что каждому нравятся его произведения. Так  и  ворону  мил  его  выводок,  и
обезьяне люб ее детеныш.
     Поэтому,  если  в  кругу  подобных  лиц,  завидующих  чужим  мнениям  и
предпочитающих собственные,  кто-нибудь  приведет  факт,  вычитанный  им  из
истории прошлого или замеченный в других странах, то слушатели  относятся  к
этому так, как будто вся репутация  их  мудрости  подвергается  опасности  и
после этого замечания их  сочтут  круглыми  дураками,  если  они  не  сумеют
придумать чего-нибудь такого, чем можно опорочить чужую выдумку. Если других
средств нет, то они прибегают к  следующему:  это,  говорят  они,  нравилось
нашим предкам, а мы желали бы равняться с ними в мудрости.  И  на  этом  они
успокаиваются, считая, что подобным замечанием прекрасно себя защитили.  Как
будто великая опасность получится  от  того,  если  кто  в  каком-либо  деле
окажется умнее своих предков. А между тем всему, что ими удачно установлено,
мы с полным спокойствием предоставляем существовать. Но если по  какому-либо
поводу можно придумать нечто более  благоразумное,  то  мы  тотчас  страстно
хватаемся за этот довод и цепко держимся установленного ранее.  С  подобными
высокомерными, нелепыми и капризными суждениями я встречался неоднократно  в
других местах, а особенно однажды столкнулся с ними в Англии.
     - Скажи, пожалуйста,спрашиваю я,- так ты был в нашей стране?
     - Да,- ответил он,- и провел  там  несколько  месяцев  после  поражения
западных англичан в гражданской войне против короля, которая была  подавлена
безжалостным их избиением. В это время я многим обязан был досточтимому отцу
Иоанну Мортону, архиепископу Кентерберийскому и кардиналу, а тогда  также  и
канцлеру Англии. Этот муж, друг Петр (я обращаюсь к тебе, так как Мор знает,
что я имею в виду сказать), внушал уважение столько  же  своим  авторитетом,
как благоразумием и добродетелью. Стан у него был средний, но  не  согбенный
от возраста, хотя и преклонного.  Лицо  внушало  почтение,  а  не  страх.  В
обхождении он был не тяжел, но серьезен и важен. У  него  появлялось  иногда
желание слишком сурового обращения с просителями, впрочем без вреда для них;
он  хотел  этим  испытать,  какою  находчивостью,  каким  присутствием  духа
обладает каждый. В смелости их, но отнюдь не  связанной  с  нахальством,  он
находил большое удовольствие, так как это качество было сродни и ему самому,
и он признавал такого человека пригодным для  служебной  деятельности.  Речь
его была гладкая и проникновенная. Он обладал  превосходным  знанием  права,
несравненным  остроумием,  на  редкость  дивной  памятью.   Эти   выдающиеся
природные качества он развил учением и упражнением.
     Король вполне полагался на его советы; в мою бытность  там  находило  в
них опору и государство. С ранней юности, прямо со школьной скамейки,  попал
он ко двору, провел всю жизнь среди  важных  дел  и,  постоянно  подвергаясь
превратностям судьбы, среди многих и  великих  опасностей  приобрел  большой
государственный  опыт,  который,  будучи  получен  таким  образом,   нескоро
исчезает.
     По счастливой случайности я присутствовал однажды за его столом; тут же
был один мирянин, знаток ваших законов. Не знаю, по какому поводу  он  нашел
удобный случай для обстоятельной похвалы тому суровому  правосудию,  которое
применялось в то время по отношению к ворам; их, как он рассказывал,  вешали
иногда по двадцати на одной виселице. Тем более удивительным, по его словам,
выходило то, что, хотя незначительное меньшинство  ускользало  от  казни,  в
силу какогото злого рока, многие все же повсюду занимались  разбоями.  Тогда
я, рискнув говорить свободно в присутствии кардинала, заявил:
     "Ничего тут нет удивительного. Такое наказание воров заходит за границы
справедливости и вредно для блага государства. Действительно, простая  кража
не такой огромный проступок,  чтобы  за  него  рубить  голову,  а  с  другой
стороны, ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать  от
разбоев тех, у кого нет никакого другого способа снискать пропитание. В этом
отношении  вы,  как  и  значительная  часть  людей  на  свете,  по-видимому,
подражаете плохим педагогам, которые охотнее бьют учеников, чем их  учат.  В
самом деле, вору назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо  скорее
следовало бы позаботиться о каких-либо средствах к жизни,  чтобы  никому  не
предстояло столь жестокой необходимости сперва воровать, а потом погибать".
     "В этом отношении,- отвечал тот,- приняты достаточные меры,  существуют
ремесла, существует земледелие: ими можно поддержать жизнь, если  люди  сами
не предпочтут быть дурными".
     "Нет, так тебе не вывернуться,- отвечаю я.- Оставим, прежде всего, тех,
кто часто возвращается домой калеками с войн внешних  или  гражданских,  как
недавно у вас после битвы при Корнуэлле и немного ранее - после войн с Фран-
цией. После потери членов тела ради государства и ради короля  убожество  не
позволяет им вернуться к прежним занятиям, а возраст -  изучить  новые.  Но,
повторяю, оставим это, так как войны происходят через  известные  промежутки
времени. Обратимся к тому, что бывает всякий день.
     Во-первых, существует огромное число знати: она, подобно трутням, живет
праздно,, трудами других, именно - арендаторов своих поместий,  которых  для
увеличения доходов стрижет до живого мяса. Только такая скупость  и  знакома
этим людям, в общем расточительным до нищеты.  Мало  того,  эти  аристократы
окружают себя также  огромной  толпой  телохранителей,  которые  не  учились
никогда никакому способу снискивать пропитание. Но стоит  господину  умереть
или этим слугам заболеть, как их тотчас  выбрасывают  вон.  Хозяева  охотнее
содержат праздных, чем больных,  и  часто  наследник  умершего  не  в  силах
содержать отцовскую челядь. И вот они усиленно голодают,  если  не  начинают
усиленно разбойничать. Действительно, что им делать? Когда в  скитаниях  они
поизносят несколько платье и поизносятся сами,  то  подкошенных  болезнью  и
покрытых  лохмотьями  не  соблаговолят  принять  благородные  и  не  посмеют
крестьяне. Эти последние прекрасно знают, что человек, деликатно воспитанный
среди праздности и наслаждений, со шпагой на боку и со щитом в руке,  привык
только хвастливо бросать гордые взгляды  на  соседей  и  презирать  всех  по
сравнению с собою, а отнюдь не пригоден для того, чтобы с заступом п мотыгой
за скудное вознаграждение и скромный стол верно служить бедняку".
     На это мой собеседник возразил:
     "А нам, однако, надо особенно поддерживать  людей  этого  рода;  в  них
ведь, как в людях более возвышенного и благородного настроения, заключается,
в случае если дело дойдет до войны, главная сила и крепость войска".
     "Отлично,- отвечаю я,- с таким же основанием ты  мог  бы  сказать,  что
ради войны надо поддерживать и воров, от которых, несомненно, вы никогда  не
избавитесь, пока  у  вас  будут  эти  дворовые.  Почему,  с  одной  стороны,
разбойникам не быть вполне расторопными солдатами, а с  другой,  солдатам  -
самыми от®явленными трусами  из  разбойников,-  до  такой  степени  эти  два
занятия прекрасно подходят друг к другу. Впрочем, этот  порок,  несмотря  на
свою распространенность у вас, не составляет,  однако,  вашей  отличительной
особенности: он общий у всех почти народов. Так, что касается Франции, то ее
сверх этого разоряет другая язва, еще более губительная: вся страна  даже  и
во время мира (если это можно назвать миром) наполнена и  осаждена  наемными
солдатами, призванными в силу того же убеждения, в силу которого вы признали
нужным держать здесь праздных слуг. Именно, эти  умные  дураки  решили,  что
благо государства заключается в том, что оно должно  иметь  всегда  наготове
сильный и крепкий гарнизон, состоящий  главным  образом  из  ветеранов:  эти
политики отнюдь не доверяют новобранцам. Поэтому им приходится искать  войны
даже и для того, чтобы дать опыт солдатам и вообще иметь  людей  для  резни;
иначе,  по  остроумному  замечанию  Саллюстия,  руки  и  дух  закоченеют   в
бездействии.
     Франция познала собственным  бедствием,  насколько  гибельно  содержать
чудовищ такого рода, а с другой стороны, то же  доказывают  примеры  римлян,
карфагенян, сирийцев и вообще многих народов. Постоянные  войска  всех  этих
народов уничтожили по разным поводам не только их  владычество,  но  поля  и
даже  самые  города.  В   какой   степени,   однако,   это   не   вызывается
необходимостью, видно хотя бы из следующего:  даже  и  французские  солдаты,
вполне от молодых ногтей  закаленные  в  боях,  при  столкновении  с  вашими
призывными не могут слишком часто похвастаться победами. Впрочем, я не  буду
дальше распространяться об этом в  вашем  присутствии,  чтобы  не  оказаться
льстецом.  Но  нельзя  думать,  чтобы  и  у_  вас   праздные   телохранители
аристократов внушали больший страх вашим городским ремесленникам или простым
и  грубым  земледельцам,  кроме  разве  как  тем  из  них,  кто  по   своему
телосложению не  отличается  особой  физической  силой  и  отвагой  или  чья
бодрость  надломлена  имущественными  недостатками.  Поэтому  нет   никакого
основания опасаться, что эти сильные и крепкие физически люди  (ведь  только
отборные  удостаивав  ются  развращенного  внимания  аристократии),  .теперь
слабеющие  в  праздности  или  в  занятиях  чуть  ли  не   женских,   станут
недостаточно мужественны, если  получат  подготовку  для  жизни  в  полезных
ремеслах и мужских трудах. Во всяком случае, мне  отнюдь  не  представляется
полезным для государства содержать на случай войны, которой у вас никогда не
будет без вашего желания, беспредельную толпу людей такого рода; они  вредят
миру, о котором, во всяком случае, надо заботиться  гораздо  больше,  чем  о
войне.
     Впрочем, это  не  единственная  причина  для  воровства.  Есть  другая,
насколько я полагаю, более присущая специально вам".
     "Какая же это?" - спросил кардинал.
     "Ваши  овцы,-  отвечаю  я,-  обычно  такие  кроткие,  довольные   очень
немногим, теперь, говорят, стали такими  прожорливыми  и  неукротимыми,  что
поедают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и  города.  Именно,  во
всех тех частях королевства, где добывается более тонкая и потому более дра-
гоценная шерсть, знатные аристократы и даже некоторые аббаты,  люди  святые,
не довольствуются теми ежегодными  доходами  и  процентами,  которые  обычно
нарастали от имений у их предков; не удовлетворяются тем, что их праздная  и
роскошная жизнь не приносит никакой пользы  обществу,  а,  пожалуй,  даже  и
вредит ему. Так вот, в своих имениях они  не  оставляют  ничего  для  пашни,
отводят все под пастбища, сносят дома, разрушают города,  делают  из  храмов
свиные стойла. Эти милые люди обращают в пустыню все поселения и каждую пядь
возделанной земли, как будто и без того у вас мало ее теряется под  загонами
для дичи и зверинцами.
     Таким образом, с тех пор как всего один обжора, ненасытная  и  жестокая
язва отечества, уничтожает межи полей,  окружает  единым  забором  несколько
тысяч акров, он выбрасывает вон  арендаторов,  лишает  их  -  или  опутанных
обманом, или подавленных насилием -  даже  их  собственного  достояния  или,
замучив обидами, вынуждает к  продаже  его.  Во  всяком  случае,  происходит
переселение несчастных: мужчин, женщин, мужей, жен, сирот, вдов, родителей с
малыми детьми и более многочисленными, чем богатыми,  домочадцами,  так  как
хлебопашество требует много рук. Они переселяются, повторяю, с  привычных  и
насиженных мест и не знают, куда деться; всю утварь, стоящую недорого,  даже
если бы она  могла  дожидаться  покупателя,  они  продают  за  бесценок  при
необходимости сбыть ее. А когда они в своих странствиях быстро потратят это,
то что им остается другое,  как  не  воровать  и  попадать  на  виселицу  по
заслугам или скитаться и нищенствовать? Впрочем, и  тут,  как  бродяги,  они
попадают в тюрьму за свое праздное хождение,-  никто  ведь  не  нанимает  их
труд, хотя они самым пламенным образом предлагают его.  А  хлебопашеству,  к
которому  они  привыкли,  нечего  делать  там,  где  ничего  не  сеют.  Ведь
достаточно одного овчара или пастуха вообще, чтобы пустить под  пастбище  ту
землю, для надлежащей обработки которой под посев требовалось много рук.
     От этого также сильно поднялась во многих местах  цена  на  хлеб.  Мало
того, и сама шерсть  возросла  в  цене  настолько,  что  покупать  ее  стало
совершенно не под силу более бедным людям,  занимавшимся  приготовлением  из
нее одежды, и  потому  большинство  из  них  от  дела  должно  переходить  к
праздности. Дело в том, что после умножения пастбищ бесчисленное  количество
овец погибло от чумы, как будто этот мор, посланный на овец,  был  отмщением
свыше за алчность их владельцев, хотя  справедливее  было  бы  обратить  эту
гибель на собственные головы владельцев. Но если даже количество овец сильно
возрастет, то цена на шерсть все же нисколько не  спадет,  потому  что  если
продажу ее нельзя назвать монополией, так как этим занято не одно лицо,  то,
во всяком случае, это - олигополия. Ведь это дело попало в руки  немногих  и
притом богатых людей, которых никакая необходимость не  вынуждает  продавать
раньше, чем это им заблагорассудится, а заблагорассудится им не раньше,  чем
станет возможным продать за сколько  им  заблагорассудится.  Та  же  причина
вызывает одинаковую дороговизну и прочих пород скота, и даже в  тем  большей
степени, что с разрушением поместий и  сокращением  хлебопашества  нет  лиц,
которые бы заботились о приплоде. Упомянутые богачи не выращивают ни  ягнят,
ни телят, но, купив их в других местах за дешевую цену, они откармливают  их
на своих пастбищах и перепродают  дорого.  Позволяю  себе  думать,  что  все
неудобство такого положения дел еще не ощущается. Именно,  до  сих  пор  эти
лица создают дороговизну скота только там, где продают  его.  Но  когда  они
будут  вывозить  его  с  места  покупки  несколько  быстрее,  чем  он  может
рождаться, то и там также запас его будет мало-помалу уменьшаться,  и  здесь
по необходимости недостаток его будет очень ощутителен.
     Таким образом, ненасытная  алчность  немногих  лиц  обратила  в  гибель
вашему острову то  самое,  от  чего  он  казался  особенно  счастливым.  Эта
дороговизна хлеба  служит  причиною  того,  что  каждый  отпускает  от  себя
возможно большее количество челядинцев, но, спрашивается, на что, как не  на
нищету или - к чему можно легче склонить благородные натуры - на разбой?
     Далее, к  этой  жалкой  нищете  и  скудости  присоединяется  неуместная
роскошь. Именно, и у слуг знати, и у ремесленников,  и  почти  что  у  самих
крестьян, одним словом, у всех сословий заметно много чрезмерной пышности  в
одежде, излишняя роскошь в еде. Разве не  посылают  прямо  на  разбой  своих
поклонников, после предварительного быстрого опустошения их  кошельков,  все
эти харчевни, притоны, публичные дома и еще раз публичные дома в виде винных
и пивных лавок, наконец, столько бесчестных  игр  -  кости,  карты,  стопка,
большие и малые мячи, диск?
     Уничтожьте эти губительные язвы, постановите, чтобы разрушители ферм  и
деревень или восстановили их, или уступили желающим восстановить и  строить.
Обуздайте скупки, производимые богачами, их своеволие, переходящее как бы  в
их монополию. Кормите меньше  дармоедов.  Верните.  земледелие,  возобновите
обработку шерсти, да ст