сама,  безо всяких
райтеров. А если  нет -- до свидания, напечатаю в другом журнале". Извини за
бестактность,  Алтын,  но, судя по  твоей квартире и  машине, платят тебе  в
"Телескопе" немного, так что терять особенно нечего. Ты только намекни шефу,
что это  за материал. Ты  просто не оставишь  ему выбора! Он будет  идиотом,
если откажется. Лохом!
     Полез с непрошеным советом -- и получил по носу, как и заслуживал.
     --  Катись  ты  в  Лох-Несс со  своими советами,  -- огрызнулась  Алтын
Мамаева, и на этом разговор оборвался.
        x x x
     Проснулся  он  от  негромкого,  но пронзительного звука,  происхождение
которого было непонятно, зато смысл очевиден -- случилось что-то тревожное.
     Николас  открыл глаза,  приподнялся  на  столе (тело, несмотря  на  все
подстилки,  затекло  и  одеревенело),   увидел  пустую  кровать,  освещенную
утренним  солнцем, и только теперь, задним  числом догадался: это вскрикнула
Алтын.
     Такая  эмоциональность   была  настолько   не  в  характере   маленькой
журналистки, что с Фандорина моментально сон как рукой сняло.
     -- Алтын! --  позвал  он,  соскочил на  пол  и  бросился  из комнаты  в
коридорчик.
     Одетая в розовую пижаму  Алтын  обернулась. Яркий  луч,  проникающий из
кухни, высветил примятую щеку. За спиной девушки, в прихожей, густел сумрак.
     --  Спокойно, --  сказала  Алтын  напряженным  голосом.  --  Только без
английского темперамента, ладно?
     Она  тут же  сжала губы, глаза же, наоборот, раскрыла широко-широко,  и
они вдруг показались Фандорину очень красивыми.
     Он увидел  свою покровительницу словно впервые, причем выяснилось,  что
она очень даже  недурна -- правда, не исключено, что тут  сыграл свою роль и
солнечный нимб,  от которого волосы посверкивали лучезарными искорками. Если
б  она хоть изредка улыбалась, подумал  Николас, ее можно  было  бы  назвать
хорошенькой. По понятной причине ему никогда не нравились женщины маленького
роста --  они  словно  принадлежали к другому биологическому виду. Как можно
испытывать  интерес определенного  сорта к существу, которое, стоя в  полный
рост, едва достает тебе макушкой до диафрагмы?
     Здесь  Николас  заметил,   что  Алтын  показывает  рукой  в  полутемную
прихожую, проследил за направлением пальца и сразу, забыл о пустяках.
     -- Твой? -- неестественно тихим голосом спросила она.
     Перед  входной дверью  вырисовывался  какой-то прямоугольник.  Фандорин
вскрикнул   --  и  гораздо  громче,  чем  давеча  Алтын.  Кейс!  Кинулся   к
чемоданчику,  схватил.  Его  "самсонайт",  вне  всякого   сомнения!  Что  за
наваждение?
     Хозяйка потянула ручку двери, и та с тихим скрипом отворилась.
     -- Я ее вчера запирала! --  дрожащим голосом сообщила Алтын. -- Отлично
помню. На два оборота!
     Быстро захлопнула дверь, судорожно повернула замок и навесила цепочку.
     Фандорин на вытянутых руках -- осторожно,  словно полную до краев  чашу
-- понес кейс на кухню. Перед тем, как открыть, зажмурился.
     Все  было  на месте.  Ноутбук, телефон, сканер, документы, портмоне.  А
письмо?!
     Слава богу, вот оно. Там же, где лежало -- в  конверте. Такое ощущение,
что кейс не открывали или уж, во всяком случае, ни к чему не притрагивались.
     Хотя нет --  и открывали, и  притрагивались. К кожаному пенальчику  для
ручек скотчем была приклеена бумажка. На ней размашисто накалякано шариковой
ручкой: "Мильпардон, Коляныч".
     -- В каком смысле? -- прошептал Николас. -- Ничего не понимаю.
     -- Получил свою реликвию? -- спросила Алтын.
     Она старалась держаться уверенно, хотя зубы у нее все еще постукивали.
     -- В общем контекст прочитывается, -- заявила журналистка. -- Люди Coco
нашли-таки  Каэспешника  и разобрались  с ним по-своему.  А  твое  имущество
вернули тебе. Как они нас  нарыли  и как открыли дверь -- вот  в чем вопрос.
Хотя  что  ее  открывать-то  --  замок  паршивый,  отпирается ногтем.  Давно
собираюсь  поменять.  Нет, главная фишка в другом. С чего вдруг такая о тебе
забота?  -- Она сморщила  лоб,  посмотрела на чемоданчик и внезапно щелкнула
пальцами: -- Оп-ля!
     -- Что такое? -- испугался Николас.
     -- Я поняла! Дело-то похоже вовсе не в тебе, а в твоем кейсе. Точнее, в
завещании этого  твоего Фона. Ну конечно! Каэспешник хотел в  первую очередь
заполучить бумагу, а грохнуть тебя для него было делом номер два. Чтоб волну
не поднимал и под ногами  не путался. Слушай,  что  там все-таки написано, в
этой бумаженции? Из-за чего базар-вокзал?
     Она с любопытством  вытянула шею. Фандорин едва  успел прикрыть ладонью
записку, из  которой  следовало,  что  гипотеза  журналистки  неверна и  что
страшный человек живехонек.
     -- А вот  мы сейчас посмотрим, что за паззл сложился из двух половинок,
-- бодро сказал магистр, вынимая ноутбук из чемоданчика.
     Приложение:
     Лимерик,  сочиненный Н.Фандориным на обеденном столе в ночь  с 14 на 15
июня




     Заутра блеснул луч денницы,
     В таинственной сени гробницы.
     У разверстой могилы
     Собрались некрофилы
     В честь гостя российской столицы.





        Глава восьмая
     На новой службе.  Двор великого государя.  Большая московская политика.
Мечтать никому не возбраняется.  Новый год по-европейски. Мерцанье  луны  на
полоске стали.


     Новая  служба  оказалась  против  прежней  не   в  пример  хлопотней  и
бессонней, но жаловаться было грех.
     Во-первых, рота  -- чудо что за рота.  Солдаты все муштрованные, сытые,
трезвого поведения и чинного облика, каждый  за  службу  держится, а команды
исполняют  так  --  можно голоса  не  повышать. Уже на  второй  неделе  стал
Корнелиус  бранные обороты за ненадобностью забывать, ругаться на мушкетеров
было не за что.
     Казарма  стояла  в  трехстах  шагах  от  Матфеевских  палат,  на  улице
Малоросейке. Чистая, светлая, при собственной кухне и арсенале. Но командиру
полагалось  квартировать  не с ротой,  а  в  дворцовом  флигеле,  близко  от
боярина.
     Дом  со многими службами находился близ Покровки, в переулке, который в
честь канцлера назывался Артамоновским. Квартиру капитану отвели просторную,
с дубовой европейской мебелью, с голландской печью. Кроме денщика приставили
в  услужение  еще холопа  и девку  -- портомою. Корм полагался  от боярского
стола:  когда  пригласят, то  в горнице (Артамон  Сергеевич был в обхождении
прост и нечванлив), а то приносили прямо в комнату.
     Отдельного упоминания  заслуживала  экипировка  --  такой  у  фон Дорна
никогда не было.  Серебреная  каска и кираса  с  золотой  насечкой;  зеленый
парадный мундир с позументами и еще один, повседневный, хорошего английского
сукна. Сапог  четыре пары, из них одни лаковые,  зеркального блеска. Еще  от
боярина, в дар бобровая  шуба и шапка на зиму, полдюжины батистовых рубашек,
две пары теплых  подштанников. Когда Корнелиус в свободный вечер выбирался в
Немецкую  слободу  (жалко,  нечасто  удавалось),  то  разгуливал  меж  домов
заправским  франтом:  новая шляпа со страусовыми перьями, из-под распахнутой
матфеевской  шубы виден  камзол  с  шитьем, на боку шпага  в новых золоченых
ножнах,  в одной руке трость с резным набалдашником моржовой кости, в другой
-- тонкой работы табакерка. С сорока-то рублей что ж себя не побаловать.
     Выдали  капитану  казенного  коня  --  несказанного красавца  текинских
кровей.  Своего прежнего, испанского,  Корнелиус продал, хоть  и жалко было.
Можно  бы и подержать на боярской конюшне -- зерно не свое  и уход дармовой,
но  нечего коню  без дела бока  наедать. Продал вороного  рейтарскому майору
Люку  Шарпантьеру -- с выгодой, за тридцать два  рубля  с полтиной.  Рейтар,
хоть  званием и годами  был старше, разговаривал  с фон Дорном  почтительно,
завидовал. Когда узнал, что тот  получает по двадцать пять золотых  пистолей
на всем готовом,  жалобно заругался по-гасконски: рейтары по мирному времени
сидели на половинном окладе.
     С  деньгами  у  Корнелиуса выходил  полный  порядок. Впервые в жизни он
начал  откладывать, и  много. А как не откладывать? Вина  он  не  пил --  на
Москве  пить нельзя,  враз  сопьешься;  в кости  не  играл  -- за  это  Иван
Артамонович  по  головке  не  погладит,  да  и  не  с  кем  при  нынешнем-то
возвышенном  положении;  на  баб  не тратился -- разве  изредка, на  подарок
Стешке. Однако из-за большой  занятости теперь бывал у белошвейки реже; да и
потом, прибытка от  нее было  больше, чем расхода: и угостит, и сама одарит.
Недавно подарила воротник гипюровый брюссельского кружения. Этак за два года
можно  было на  отличный дом накопить  -- в  Штутгарте или  в  Тюбингене,  с
яблоневым садом и даже собственным прудом. Но где именно купить дом и  когда
--  об этом  теперь  думалось смутно. Корнелиус знал,  что  уедет  из России
беспременно, но, конечно, не будущим летом, а позже. Кто ж от своего счастья
бежит.
     Артамон Сергеевич был щедр. На второй неделе фондорновой службы зашел в
кордегардию и  давай оружие проверять --  чисто  ли содержится,  смазаны  ли
мушкеты  и пистоли, наточены  ли шпаги.  Остался  доволен. Капитана  хвалил,
пожаловал пару соболей в десять рублей. Плохо ли?
     Обязанности  у  Корнелиуса были  такие.  Главная  (это  не  говорилось,
понималось само  собой) --  охранять самого боярина, его двор и  семью, ну а
кроме того, в очередь со стрельцами  Стремянного приказа и копейщиками князя
Милославского  мушкетеры держали  караулы  в  Кремле.  Иногда  фон  Дорну  в
качестве  дежурного  офицера  выпадало стоять при дверях на  царских пирах и
посольских приемах. В сияющей кирасе, с обнаженной  шпагой в руке  он торчал
там недвижным истуканом -- вроде и глазом не поведет, а сам видел и примечал
многое.  Льстило, что во всем  огромном  зале оружие  у него одного, если не
считать  государевых  телохранителей  -- рынд с  церемониальными серебряными
топориками.  Даже у  иноземных послов при входе во дворец отбирали  шпаги, о
придворных  и  говорить нечего.  За явление  пред светлые государевы очи при
сабле или хотя  бы кинжале -- смертная казнь, без снисхождения. Всем,  стало
быть,  нельзя, а  капитану фон  Дорну можно и даже должно. Вот какое ему  (а
верней Артамону Сергеевичу) доверие.
     За первые два  месяца новой службы насмотрелся Корнелиус и на  город --
Кремль,  и  на придворные обычаи, и на  самого  Государя Царя Великого Князя
Всея Руси Самодержца.
     Кремль замок большой, с тройной стеной и глубоким рвом, а случись осада
--  взять  его  будет нетрудно. Крепость вся старинного строения, кирпичная,
земляных валов нет совсем.  Если учинить правильную канонаду из  современных
орудий, от стен во все  стороны полетят осколки, калеча и убивая защитников.
И башни  с колокольнями слишком высоки: сбить такую дуру прицельным пушечным
залпом -- полцитадели завалит.
     Внутри Кремль напоминал не монаршью резиденцию, а какой-то  муравейник.
Бессмысленное и беспорядочное  нагромождение деревянных и каменных построек,
соединенных меж собой открытыми  и  закрытыми  галереями. Хоромы по  большей
части  ветхие,  кривые.  Над крышами торчат  башенки,  луковки,  крендельки,
флюгера  --  только  вся  эта  красота  до  первого  большого  пожара.  Одна
зажигательная бомба из польской или шведской мортиры, и  превратится царская
твердыня в груду головешек.
     В  карауле лучше всего было стоять на спуске с  Кремлевского холма, где
разбиты Верхний и Нижний сады, а в  них пруды и оранжереи с редкими фруктами
-- даже зимой плодоносят винная  ягода, лимоны, клубника. Там, вдали от бояр
и дворян, Корнелиус несколько раз  видел  и самого государя. Его  величество
любил прогуливаться меж  сих  райских кущ  -- сорвет  с ветки померанец либо
сливу, надкусит, выбросит.
     Herr   Zaar   und  Grossfurst  aller   ъusser   Selbsterhalter   Alexei
Mikhailowitz, прозванный русскими Тишайшим, был румян, голубоглаз, с круглой
темно-рыжей  бородой.  Тучное тело  носил трудно,  переваливался  на слабых,
пухнущих ногах. В оранжерее  его величество прохаживался веселый, улыбчивый,
мурлыкал под нос то  ли духовные гимны, то ли что-то более легкомысленное. В
первый  раз, подглядывая через толстое стекло в мелком  переплете, Корнелиус
только  диву  давался  --  так  мало  этот  добродушный  толстяк  походил на
каменного болвана, что  принимал в  Грановитой палате чужеземных послов.  На
аудиенции царь  сидел  недвижной  золотой куклой,  даже глазами  не поводил.
Будто  и  не живой вовсе,  а некая  аллегорическая  персона,  олицетворяющая
грузность и неповоротливость Третьего Рима.
     А между тем, как скоро понял фон Дорн, его царское  величество был хоть
и грузен, но очень даже  поворотлив и падок на всевозможные забавы.  Молодая
царица Наталья,  воспитанница и свойственница  Артамона  Сергеевича,  любила
веселье и  разные кунштюки, а супруг во всем ей потакал.  Необ®ятная держава
жила  постно  и скучно, музыки не слушала,  театров не  ведала,  а в царских
покоях  имелся  и  свой  оркестр,  и  балет,  и  "смехотворное  действо"  со
скоморохами,  и  лицедейская  труппа.  Вот уж воистину quod  licet  Jovi.  В
запретные шахматы Алексей  Михайлович воевал  чуть не каждый день, для  чего
держал  специального ученого шута Валтасара --  тот один не боялся  великого
государя обыгрывать, хоть и бывал  за такую дерзость бит клетчатою доскою по
темечку. Правда, бил царь по  одышливости некрепко, а жалел побитого  сильно
-- и награждал, и жаловал, так что в накладе Валтасар не оставался.
     Во  внутренних царских  покоях  чудесно  распевали сладкогласые  птицы,
многоцветные попугаи кричали из клеток -- кто божественное, а кто и обидное.
Непривычные, кто наверх впервые попадал, бывало, пугались до полусмерти. Как
выкрикнет хохластый краснозобый  Каролус: "Башку с плеч!" -- так  человек за
левую грудь и схватится.
     Еще в тронной зале,  близ  царского места, стояли два механических льва
-- медных, с кудлатыми гривами из овечьей шерсти. Если в особом чулане рычаг
повернуть, львы разевали зубастую пасть, зыркали страшными глазами и утробно
рычали. Тоже многих, кто и без того пребывал в благоговении  и  трепете пред
высочайшими  очами,  оторопь брала.  А  государь  радовался,  по  бокам себя
хлопал, и бояре много смеялись.
     В хорошем расположении  любил Алексей Михайлович шутки и вовсе простые.
Как-то на большом пиру Корнелиус наблюдал, как царь и великий князь подозвал
к себе обер-камергера (по-русски "постельничего") князя Скарятинского, якобы
для особенной милости -- собственноручно напоить  из  кубка,  а сам  нарочно
пронес  вино  мимо вытянутых  трубочкой  боярских  уст  и давай лить ренское
вельможе на  лысину  и за шиворот. Изволил смеяться мелким  жирным смехом, и
обер-камергер  тоже   был   доволен   государеву  веселью,   подхихикивал  и
благодарил, а прочие завидовали.
     Один раз, проверяя караул на крыше  царского терема, где был зимний сад
и пруд, Корнелиус видел, как царь  в европейском платье -- камзоле  и чулках
-- лежал на скамье, положив голову на колени царицы, а ее величество  ловила
блох  в густых волосах самодержца.  Капитан  подивился не самой  ловле блох.
Дело  обычное, на дворцовых пирах все почесывались, и Алексей Михайлович  не
ленивей других  (один  лишь капитан дворцовых мушкетеров, благодаря заветной
коробочке подмышкой, стоял недвижно) -- подивился европейскому платью. Когда
рассказал об  этом матфеевскому  мажордому  Ивану Артамоновичу, тот поведал,
что царь  Алексей  сызмальства  привычен  к немецкой одежде  --  воспитатель
боярин  Морозов  приучил.  Русскую одежду, тяжелую и неудобную,  государь не
любит,  но  носит  по  обязанности, как  подобает  православному монарху.  В
домашности  же,  без чужих  глаз, дает  себе  волю. А пять лет назад,  когда
ухаживал  за будущей  царицей,  то и  бороду сбрил, чтоб  Наталье Кирилловне
угодить. Потом, правда, снова отрастил -- опять-таки из богобоязненности.
     От  той  же богобоязненности государь  во  все посты -- а  их  на  Руси
великое  множество -- по понедельникам, средам  и  пятницам  пищи в  уста не
принимает, в  церкви  стоит по шесть часов на дню, кладя  до  полутора тысяч
земных поклонов. К царице же, хоть и любит ее безмерно, входит в опочивальню
раз  в  три  месяца,  и этим  благочестивым  целомудрием все  русские  очень
гордятся, тем более что, невзирая  на воздержанность, чад Алексей Михайлович
народил  много: у  его величества  трое  сыновей да шестеро  дочерей,  а еще
шестерых принцев и принцесс Господь прибрал в младенчестве и отрочестве.
     Из царских  детей Корнелиусу больше  всего нравилась восемнадцатилетняя
Софья  Алексеевна. Была она не  такая, как другие царевны, что тайком, через
дверную щель или  из-за решетки подглядывали за пирами и приемами, а смелая,
с пытливым  и ясным взглядом, и на  речь прямая, не стеснительная.  Проверяя
караулы вокруг Каменного терема, где светелки царевен, капитан не раз видел,
как  Софья  стоит  у  окна  и  смотрит  не  в  землю,  как положено  русской
благовоспитанной девице, а  вверх, в небо, и  щеки у нее в розовых пятнах, а
взгляд  затуманенный.  Видел  ее и  в  саду, с книгой,  что и  подавно  было
удивительно. А однажды, когда фон Дорн  дежурил в галерее Потешного  дворца,
принцесса вдруг подошла и заговорила по-французски -- спросила, слыхал ли он
о  комедиях  парижского  сочинителя  Молиера  и может ли  добыть  для  нее в
Немецкой слободе хоть какое из  его писаний. Корнелиус про Молиера ничего не
знал, но обещался спросить  в книжной лавке Бромелиуса -- и выполнил просьбу
ее высочества,  принес  пьесу  под  названием  "George  Dandin,  ou le  mari
confondu",  робея за  фривольное содержание.  Получил  в награду перстень  с
яхонтом, раз в десять дороже книжки.
     Была б Софья хоть чуточку помиловидней, Корнелиус, верно, преисполнился
бы невозможных  мечтаний,  но,  Во-первых,  в  ту пору  ему  уже  было о ком
несбыточно  мечтать, а  Во-вторых,  царевна  была  собой  нехороша: широка в
кости,  тяжела  подбородком,  с землистой кожей.  Да  зачем  царской  дочери
красота?  Все  равно  один путь  --  в  монастырь.  Российских  принцесс  за
чужеземных  государей не  выдают,  чтоб не  поганить  православия;  за своих
вельмож тоже -- зазорно царской дочери с холопом на перину ложиться.
     Жила  бы  Софья  в  Англии, могла бы  стать великой монархиней, не хуже
рыжей Елизаветы. А так  трон  достанется хилому Федору  Алексеевичу или  его
малоумному  брату  Ивану. Оба  вялые, слабые, ни на что не  годные. Имелся у
царя еще один сын, маленький Петр Алексеевич, от новой царицы Натальи, но до
трона мальчонке за старшими братьями было далеко. Петр-то как раз и шустер и
резов --  вечно  за  ним мамки  и  няньки  по всему  дворцу  гоняются.  Раз,
сорванец, уселся на пол возле Корнелиуса и давай с ботфорта шпорное колесико
откручивать. Сопел, старался --  никак не угомонится. Когда капитан  на него
потихоньку шикнул, принц поднял круглые  дерзкие глазенки, завертел колесико
еще  истовей.  А открутит --  непорядок,  нарушение мундира.  Тогда фон Дорн
посмотрел по сторонам (близко никого не было), да и отвесил шалуну щелчка по
кудрявому затылку:  не балуй.  Царевич, хоть и трех лет  всего, а ничего, не
разревелся.  Вытер нос  парчовым  рукавом,  испытующе  поглядел  на большого
дядьку в сверкающем железе  и, слава богу, отстал  -- побежал себе восвояси,
на нарышкинскую половину.
     К тому времени Корнелиус  уже успел  разобраться  в  большой московской
политике и  знал, что борьбу  за влияние на слабовольного  Алексея Тишайшего
ведут   две  придворные   партии:  родичи  и   сторонники   прежней  царицы,
происходившей из рода  князей Милославских -- и приверженцы новой государыни
Натальи Нарышкиной.
     Сверху нынче были  Нарышкины, предводительствовал над которыми  канцлер
Матфеев. Фортуна Артамона Сергеевича была сильна, а стояла на трех  столпах.
Первый, крепчайший -- царица Наталья, которая  воспитана в матфеевс