Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Детективы. Боевики. Триллеры
   Остросюжетные книги
      Борис Акунин. Азазель -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  -
ьцах об®являющего искристо сверкнул перстень, студент весь подался вперед, и Фандорин увидел, как на прыщавом лбу выступили капельки пота. -- Этому, что ли отдать? -- протянула Амелия Казимировна, которой, видно прискучило развлекать публику. Ахтырцев приподнялся и, не веря своему счастью, сдернул с носа пенсне. -- Да нет, пожалуй, не ему, а последнему, -- закончила мучительница. Все обернулись к Эрасту Петровичу, впервые приглядываясь к нему всерьез. Он же последние несколько минут, по мере увеличения шансов, все лихорадочнее обдумывал, как быть в случае удачи. Что ж, сомнения разрешились. Стало быть, судьба. Тут, сорвавшись с места, к нему подбежал Ахтырцев, горячо зашептал: -- Уступите, умоляю. Вам что... вы здесь впервые, а у меня судьба... Продайте, в конце концов. Сколько? Хотите пятьсот, тысячу, а? Больше? С удивительной для самого себя спокойной решительностью Эраст Петрович отстранил шепчущего, поднялся, подошел к хозяйке и с поклоном спросил: -- Куда прикажете? Она смотрела на Фандорина с веселым любопытством. От этого взгляда в упор закружилась голова. -- Да вот хоть туда, в угол. А то боюсь я с вами, таким храбрым, уединяться-то. Не обращая внимания на насмешливый хохот остальных, Эраст Петрович последовал за ней в дальний угол залы и опустился на диван с резной спинкой. Амалия Казимировна вложила пахитоску в серебряный мундштучок, прикурила от свечи и сладко затянулась. -- Ну, и сколько вам за меня Николай Степаныч предлагал? Я же знаю, что он вам нашептывал. -- Тысячу рублей, -- честно ответил Фандорин. -- Предлагал и больше. Агатовые глаза Клеопатры недобро блеснули: -- Ого, как ему не терпится. Вы что же, миллионщик? -- Нет, я небогат, -- скромно произнес Эраст Петрович. -- Но торговать удачей почитаю низким. Гостям надоело прислушиваться к их беседе -- все равно ничего не было слышно, -- и они, разделившись на группки, завели какие-то свои разговоры, хоть каждый нет-нет да и посматривал в дальний угол. А Клеопатра с откровенной насмешкой изучала своего временного повелителя. -- О чем желаете спросить? Эраст Петрович колебался. -- Ответ будет честным? -- Честность -- для честных, а в наших играх чести немного, -- с едва уловимой горечью усмехнулась Бежецкая. -- Но откровенность обещаю. Только не разочаруйте, глупостей не спрашивайте. Я вас за любопытный экземпляр держу. И Фандорин очертя голову устремился в атаку: -- Что вам известно о смерти Петра Александровича Кокорина? Хозяйка не испугалась, не вздрогнула, но Эрасту Петровичу показалось, будто глаза ее на миг чуть сузились. -- А вам зачем? -- Это я после об®ясню. Сначала ответьте. -- Что ж, скажу. Кокорина убила одна очень жестокая дама. -- Бежецкая на миг опустила густые черные ресницы и обожгла из-под них быстрым, как удар шпаги, взглядом. -- А зовут эту даму "любовь". -- Любовь к вам? Ведь он бывал здесь? -- Бывал. А кроме меня тут, по-моему, влюбиться не в кого. Разве в Ореста Кирилловича. -- Она засмеялась. -- И вам Кокорина совсем не жаль? -- подивился такой черствости Фандорин. Царица египетская равнодушно пожала плечами: -- Всяк сам хозяин своей судьбы. Но не хватит ли вопросов? -- Нет! -- заторопился Эраст Петрович. -- А какое касательство имел Ахтырцев? И что означает завещание на леди Эстер? Гул голосов стал громче, и Фандорин досадливо обернулся. -- Не нравится мой тон? -- громогласно вопрошал Ипполит, напирая на нетрезвого Ахтырцева. -- А вот это тебе, стручок, понравится? -- И он толкнул студента ладонью в лоб, вроде бы несильно, но плюгавый Ахтырцев отлетел к креслу, плюхнулся в него и остался сидеть, растерянно хлопая глазами. -- Позвольте, граф, так нельзя! -- ринулся вперед Эраст Петрович. -- Если вы сильнее, это еще не дает вам права... Однако его сбивчивые речи, на которые граф едва оглянулся, были заглушены звенящим голосом хозяйки: -- Ипполит, поди вон! И чтоб ноги твоей здесь не было, пока не протрезвишься! Граф, чертыхнувшись, загрохотал к выходу. Прочие гости с любопытством разглядывали обмякшего Ахтырцева, который был совсем жалок и не делал ни малейших попыток подняться. -- Вы здесь один на человека похожи, -- шепнула Амалия Казимировна Фандорину, направляясь в коридор. -- Уведите его. Да не бросайте. Почти сразу же появился верзила Джон, сменивший ливрею на черный сюртук и накрахмаленную манишку, помог довести студента до дверей и нахлобучил ему на голову цилиндр. Бежецкая попрощаться не вышла, и, посмотрев в угрюмую физиономию дворецкого, Эраст Петрович понял, что надо уходить. Глава пятая, в которой героя подстерегают серьезные неприятности На улице, вдохнув свежего воздуха, Ахтырцев несколько ожил -- на ногах стоял крепко, не качался, и Эраст Петрович счел возможным более его под локоть не поддерживать. -- Пройдемся до Сретенки, -- сказал он. -- Там я посажу вас на извозчика. Далеко ли вам до дому? -- До дому? -- В неровном свете керосинового фонаря бледное лицо студента казалось маской. -- Нет, домой ни за что! Поедемте куда-нибудь, а? Поговорить хочется. Вы же видели... что они со мной делают. Как вас зовут? Помню, Фандорин, смешная фамилия. А я Ахтырцев. Николай Ахтырцев. Эраст Петрович слегка поклонился, решая сложную моральную проблему: порядочно ли будет воспользоваться ослабленным состоянием Ахтырцева, чтобы выведать у него необходимые сведения, благо "зутулый", кажется, и сам не прочь пооткровенничать. Решил, что ничего, можно. Уж очень сыскной азарт разбирал. -- Тут "Крым" близко, -- сообразил Ахтырцев. -- И ехать не надо, пешком дойдем. Вертеп, конечно, но вина приличные. Пойдемте, а? Я вас приглашаю. Фандорин ломаться не стал, и они медленно (все-таки студента слегка покачивало) побрели по темному переулку туда, где вдали светились огни Сретенки. -- Вы, Фандорин, меня, верно, трусом считаете? -- чуть заплетаясь языком проговорил Ахтырцев. -- Что я графа-то не вызвал, оскорбление снес да пьяным притворился? Я не трус, я вам, может, такое расскажу, что вы убедитесь... Ведь он нарочно провоцировал. Это, поди, она его подговорила, чтобы от меня избавиться и долг не отдавать... О, это такая женщина, вы ее не знаете!... А Зурову человека убить, что муху раздавить. Он каждое утро по часу из пистолета упражняется. Говорят, с двадцати шагов пулю в пятак кладет. Разве это дуэль? Ему и риска никакого. Это убийство, только называется красиво. И, главное, не будет ему ничего, выкрутится. Он уж не раз выкручивался. Ну, за границу покататься поедет. А я теперь жить хочу, я заслужил. Они свернули со Сретенки в другой переулок, невидный собой, но все-таки уже не с керосиновыми, а с газовыми фонарями, и впереди показался трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. Должно быть, это и есть "Крым", с замиранием сердца подумал Эраст Петрович, много слышавший про это известное на Москве злачное заведение. У широкого, с яркими лампами крыльца их никто не встретил. Ахтырцев привычным жестом толкнул высокую узорчатую дверь, она легко подалась, и навстречу дохнуло теплом, кухней и спиртным, накатило гулом голосов и визгом скрипок. Оставив в гардеробе цилиндры, молодые люди попали в лапы бойкого малого в алой рубахе, который именовал Ахтырцева "сиятельством" и обещал самый лучший, специально сбереженный столик. Столик оказался у стены и, слава богу, далеко от сцены, где голосил и звенел бубнами цыганский хор. Эраст Петрович, впервые попавший в настоящий вертеп разврата, крутил головой во все стороны. Публика тут была самая пестрая, но трезвых, кажется, не наблюдалось совсем. Тон задавали купчики и биржевики с напомаженными проборами -- известно, у кого нынче деньги-то, но попадались и господа несомненно барского вида, где-то даже блеснул золотом флигель-ад®ютантский вензель на погоне. Но главный интерес у коллежского регистратора вызвали девицы, подсаживавшиеся к столам по первому же жесту. Декольте у них были такие, что Эраст Петрович покраснел, а юбки -- с разрезами, сквозь которые бесстыдно высовывались круглые коленки в ажурных чулках. -- Что, на девок загляделись? -- ухмыльнулся Ахтырцев, заказав официанту вина и горячего. -- А я после Амалии их и за особ женского пола не держу. Вам сколько лет, Фандорин? -- Двадцать один, -- ответил Эраст Петрович, набавив годик. -- А мне двадцать три, я уже много чего повидал. Не пяльтесь вы на продажных, не стоят они ни денег, ни времени. Да и противно потом. Уж если любить, так царицу! Хотя что я вам толкую... Вы ведь неспроста к Амалии заявились? Приворожила? Это она любит, коллекцию собирать, и чтоб непременно экспонаты обновлялись. Как поется в оперетке, elle ne pense qu'a exciter les hommes1... Но всему есть цена, и я свою цену заплатил. Хотите расскажу одну историю? Что-то нравитесь вы мне, больно хорошо молчите. И вам полезно узнать, что это за женщина. Может, опомнитесь, пока не засосало, как меня. Или уж засосало, а, Фандорин? Что вы ей там нашептывали? Эраст Петрович потупил взор. -- Так слушайте, -- приступил к рассказу Ахтырцев. -- Вы вот давеча меня в трусости подозревали, что я Ипполиту спустил, на поединок не вызвал. А у меня такая дуэль была, что Ипполиту вашему и не снилось. Слыхали, как она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На ее совести кровь, на ее. Ну, и на моей, разумеется. Только я свой грех смертным страхом искупил. Кокорин -- это однокурсник мой, тоже к Амалии ходил. Дружили мы с ним когда-то, а из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и на лицо смазлив, но, entre nous2, купчина всегда купчина, плебей, хоть бы и в университете учился. Довольно Амалия с нами натешилась -- то одного приблизит, то другого. Зовет Nicolas да на "ты", вроде как в фавориты к ней попадаешь, а потом за какую-нибудь ерунду в опалу отправит: запретит неделю на глаза казаться, и снова на "вы", снова "Николай Степаныч". Политика у нее такая, кто на удочку попал, не сорвется. -- А этот Ипполит ей что? -- осторожно спросил Фандорин. -- Граф Зуров? Точно не знаю, но есть меж ними что-то особенное... То ли он над ней власть имеет, то ли она над ним... Да он не ревнив, не в нем дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово -- царица! Он замолчал, потому что за соседним столиком шумно загалдела компания подвыпивших коммерсантов -- собирались уходить и заспорили, кто будет платить. Официанты в два счета унесли грязную скатерть, застелили новую, и через минуту за освободившимся столом уже сидел сильно подгулявший чиновник с белесыми, почти прозрачными (должно быть, от пьянства) глазами. К гуляке подпорхнула сдобная шатенка, обхватила за плечо и картинно закинула ногу на ногу -- Эраст Петрович так и загляделся на туго обтянутую красным фильдеперсом коленку. А студент, осушив полный бокал рейнского и потыкав вилкой в кровавый бифстек, продолжил: -- Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки на себя наложил? Как бы не так! Это я его убил. -- Что?! -- не поверил своим ушам Фандорин. -- Что слышали, -- с гордым видом кивнул Ахтырцев. -- Я вам все расскажу, только сидите тихо и с вопросами не встревайте. Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному убил, на дуэли. Да, по-честному! Потому что дуэли честнее нашей испокон веку не бывало. Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда обман -- один стреляет лучше, другой хуже, или один толстый и в него попасть легче, или ночь провел бессонную и руки трясутся. А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит -- в Сокольниках это было, на кругу, катались мы втроем в экипаже -- говорит: "Надоели вы мне оба, богатые, испорченные мальчишки. Хоть бы поубивали друг друга, что ли". А Кокорин, скотина, ей: "И убью, если мне за это награда от вас будет". Я говорю: "За награду и я убью. Награда такая, говорю, что на двоих не поделишь. Стало быть, одному прямая дорожка в сырую землю, если сам не отступится". Вот до чего у нас с Кокориным уже доходило-то. "Что, будто так уж любите меня?" -- спрашивает. Он: "Больше жизни". И я тоже подтвердил. "Ладно, -- говорит она, -- я в людях одну только смелость ценю, прочее все подделать можно. Слушайте мою волю. Если один из вас и вправду убьет другого, будет ему за смелость награда, сами знаете, какая". И смеется. "Только болтуны, говорит, вы оба. Никого вы не убьете. Нет в вас ничего интересного кроме родительских капиталов". Я вспылил. "За Кокорина, сказал, не поручусь, а только я ради такой награды ни своей, ни чужой жизни не пожалею". А она, сердито так: "Ну вот что, надоели вы мне своим кукареканьем. Решено, будете стреляться, да не на дуэли, а то потом скандала не оберешься. И неверная она, дуэль. Продырявит один другому руку, да и заявится ко мне победителем. Нет, пусть будет одному смерть, а другому любовь. Как судьба рассудит. Жребий бросьте. Кому выпадет -- пусть застрелится. И записку пусть напишет такую, чтобы не подумали, будто из-за меня. Что, струсили? Если струсили, так хоть бывать у меня от стыда перестанете -- все польза". Пьер посмотрел на меня и говорит: "Не знаю, как Ахтырцев, а я не струшу"... Так и порешили... Студент замолчал, повесив голову. Потом, встряхнувшись, налил бокал до краев и залпом выпил. За соседним столиком заливисто расхохоталась девица в красных чулках -- белоглазый что-то нашептывал ей на ухо. -- Но как же завещание? -- спросил Эраст Петрович и прикусил язык, ибо про это знать ему вроде бы не полагалось. Но поглощенный воспоминаниями Ахтырцев лишь вяло кивнул: -- А, завещание... Это она придумала. "Вы меня деньгами купить хотели? -- говорит. -- Хорошо же, пусть будут деньги, только не сто тысяч, как Николай Степаныч сулил (было, сунулся я к ней раз -- чуть не выгнала). И не двести. А все, что у вас есть. Кому смерть выпадет, пускай на тот свет голым идет. Только мне, говорит, ваши деньги не нужны, я сама кого хочешь одарю. Пусть деньги на какое-нибудь хорошее дело пойдут -- святой обители или еще куда. На отмоление смертного греха. Как, говорит, Петруша, верно, толстая свечка из твоего миллиона-то выйдет?" А Кокорин атеист был, из воинствующих. Так и вскинулся. "Только не попам, говорит. Лучше завещаю падшим девкам, пусть каждая по швейной машинке купит и ремесло поменяет. Не останется на Москве ни одной уличной, вот и будет по Петру Кокорину память". Ну, Амалия и скажи: "Кто беспутной стала, уж не переделаешь. Раньше надо было, в невинном возрасте". Кокорин рукой махнул: "Ну, на детей, сирот каких-нибудь, Воспитательному дому". Она вся прямо засветилась: "А вот за это, Петруша, тебе многое простилось бы. Иди, поцелую тебя". Меня злость взяла. "Разворуют твой миллион в Воспитательном, говорю. Читал, что про казенные приюты в газетах пишут? Да и много им больно. Лучше англичанке отдать,баронессе Эстер, она не уворует". Амалия и меня поцеловала -- давайте, мол, утрите нос нашим патриотам. Это одиннадцатого было, в субботу. В воскресенье мы с Кокориным встретились и все обговорили. Чудной разговор получился. Он все хорохорился, ерничал, я больше отмалчивался, а в глаза друг другу не смотрели. Я словно в отупении был... Вызвали стряпчего, составили завещания по всей форме. Пьер у меня свидетель и душеприказчик, я у него. Стряпчему дали по пять тысяч каждый, чтоб держал язык за зубами. Да ему и невыгодно болтать-то. А с Пьером договорились так -- он сам предложил. Встречаемся в десять утра у меня на Таганке (я на Гончарной живу). У каждого в кармане шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане. Идем порознь, но чтобы видеть друг друга. Кому жребий выпадет -- пробует первый. Кокорин где-то про американскую рулетку прочитал, понравилось ему. Сказал, из-за нас с тобой, Коля, ее в русскую переименуют, вот увидишь. И еще говорит, скучно дома стреляться, устроим себе напоследок моцион с аттракционом. Я согласился, мне все равно было. Признаться, скис я, думал, что проиграю. И в мозгу стучит: понедельник, тринадцатое, понедельник, тринадцатое. Ночь не спал совсем, хотел было за границу уехать, но как подумаю, что он с ней останется и смеяться надо мной будут... В общем, остался. А утром было так. Пришел Пьер -- франтом, в белом жилете, сильно веселый. Он везучий был, видно, надеялся, что и тут повезет. Метнули кости у меня в кабинете. У него девять, у меня три. Я уж к этому готов был. "Не пойду никуда, -- говорю. -- Лучше тут умру". Вертанул барабан, дуло к сердцу приставил. "Стой! -- Это он мне. -- В сердце не стреляй. Если пуля криво пройдет, долго мучиться будешь. Лучше в висок или в рот". "Спасибо за заботу", -- говорю и ненавидел его в эту минуту так, что, кажется, застрелил бы безо всякой дуэли. Но совета послушал. Никогда не забуду тот щелчок, самый первый. Так возле уха брякнуло, что... Ахтырцев передернулся и налил себе еще. Певица, толстая цыганка в золотистой шали, завела низким голосом что-то протяжное, переворачивающее душу. -- ...Слышу голос Пьера: "Ну, теперь мой черед. Пойдем на воздух". Только тогда и понял, что живой. Пошли мы на Швивую горку, откуда вид на город. Кокорин впереди, я шагов на двадцать сзади. Он постоял немного над обрывом, лица его я не видел. Потом поднял руку с пистолетом, чтоб мне видно было, покрутил барабан и быстро так к виску -- щелк. А я знал, что ему ничего не будет, и не надеялся даже. Снова кинули кости -- снова мне выпало. Спустился к Яузе, народу ни души. Залез у моста на тумбу, чтоб после сразу в воду упасть... Опять пронесло. Отошли в сторонку, Пьер и говорит: "Что-то скучно становится. Попугаем обывателей?" Держался он молодцом, отдаю должное. Вышли в переулок, а там уже люди, экипажи ездят. Я встал на другой стороне. Кокорин снял шляпу, направо-налево поклонился, руку вверх, крутанул барабан -- ничего. Ну, оттуда пришлось быстро ноги уносить. Крик, шум, дамы визжат. Завернули в подворотню, это уж на Маросейке. Метнули кости, и что вы думаете? Опять мне! У него две шестерки, у меня двойка, честное слово! Все, думаю, finito3, уж символичней не бывает. Одному все, другому ничего. В третий раз стрелялся я подле Косьмы и Дамиана, меня там крестили. Встал на паперти, где нищие, дал каждому по рублю, снял фуражку... Открываю глаза -- живой. А один юродивый мне говорит: "В душе свербит -- Господь простит". В душе свербит -- Господь простит, я запомнил. Ладно, убежали мы оттуда. Кокорин выбрал место пошикарней, прямо возле Галофтеевского Пассажа. В Неглинном зашел в кондитерскую, сел, я снаружи за стеклом стою. Сказал он что-то даме за соседним столиком, она улыбнулась. Он револьвер достает, нажимает на спуск -- я вижу. Дама пуще смеется. Он пистолет убрал, с ней еще о чем-то поболтал, выпил кофею. Я уже в оцепенении, ничего не чувствую. В голове только одно: сейчас снова жребий кидать. Метнули в Охотном, возле гостиницы "Лоскутная", и тут уж выпало первому ему. Мне семерка, ему шестерка. Семерка и шестерка -- всего очко разницы. Дошли до Гуровского трактира вместе, а там, где Исторический музей строят, разошлись -- он в Александровский сад, по аллее двинул, а я

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору