Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Детективы. Боевики. Триллеры
   Остросюжетные книги
      Исаак Бабель. Рассказы разных лет -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -
под груди и покачала их. - Что сидишь невесел, голову повесил?.. Поди сюда... Я не двинулся с места. Вера подняла рубаху к животу и снова села на кровать. - Или денег пожалел? - Моих денег не жалко... Я сказал это рвущимся голосом. - Почему так - не жалко?.. Или ты вор?.. - Я не вор. - Нинкуешь у воров?.. - Я мальчик. - Я вижу, что не корова, - пробормотала Вера. Глава ее слипались. Она легла и, притянув меня к себе, Стала шарить по моему телу. - Мальчик, - закричал я, - ты понимаешь, мальчик у армян... О, боги моей юности!.. Из двадцати прожитых лет - пять ушло на придумывание повестей, тысячи повестей, сосавших мозг. Они лежали у меня на сердце, как жаба на камне. Сдвинутая силой одиночества, одна из них упала на землю. Видно, на роду мне было написано, чтобы тифлисская проститутка сделалась первой моей читательницей. Я похолодел от внезапности моей выдумки и рассказал ей историю о мальчике у армян. Если бы я меньше и ленивей думал о своем ремесле, - я заплел бы пошлую историю о выгнанном из дому сыне богатого чиновника, об отце-деспоте и матери-мученице. Я не сделал этой ошибки. Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь; жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю. Поэтому и еще потому, что так нужно было моей слушательнице - я родился в местечке Алешки, Херсонской губернии. Отец работал чертежником в конторе речного пароходства. Он дни и ночи бился над чертежами, чтобы дать нам, детям, образование, но мы пошли в мать, лакомку и хохотунью. Десяти лет я стал воровать у отца деньги, подросши убежал в Баку, к родственникам матери. Они познакомили меня с армянином Степаном Ивановичем. Я сошелся с ним, и мы прожили вместе четыре года... - Да лет-то тебе сколько было тогда?.. - Пятнадцать... Вера ждала злодейств от армянина, развратившего меня. Тогда я сказал: - Мы прожили четыре года. Степан Иванович оказался самым доверчивым и щедрым человеком из всех людей, каких я знал, самым совестливым и благородным. Всем приятелям он верил на слово. Мне бы за эти четыре года изучить ремесло, - я не ударил пальцем о палец... У меня другое было на уме - биллиард... Приятели разорили Степана Ивановича. Он выдал им бронзовые векселя, друзья представили их ко взысканию... Бронзовые векселя... Сам не знаю, как взбрели они мне на ум. Но я сделал правильно, упомянув о них. Вера поверила всему, услышав о бронзовых векселях. Она закуталась в шаль, шаль заколебалась на ее плечах. ...Степан Иванович разорился. Его выгнали из квартиры, мебель продали с торгов. Он поступил приказчиком на выезд. Я не стал жить с ним, с нищим, и перешел к богатому старику, церковному старосте... Церковный староста - это было украдено у какого-то писателя, выдумка ленивого сердца, не захотевшего потрудиться над рождением живого человека. Церковный староста - сказал я, и глаза Веры мигнули, ушли из-под моей власти. Тогда, чтобы поправиться, я сдвинул астму в желтую грудь старика, припадки астмы, сиплый свист удушья в желтой груди. Старик вскакивал по ночам с постели и дышал со стоном в бакинскую керосиновую ночь. Он скоро умер. Астма удавила его. Родственники прогнали меня. И вот - я в Тифлисе, с двадцатью рублями в кармане, с теми самыми, которые Вера пересчитала в подворотне на Головинском. Номерной гостиницы, в которой я остановился, обещал мне богатых гостей, но пока он приводит только духанщиков с вываливающимися животами... Эти люди любят свою страну, свои песни, свое вино и топчут чужие души и чужих женщин, как деревенский вор топчет огород соседа... И я стал молоть про духанщиков вздор, слышанный мною когда-то... Жалость к себе разрывала мне сердце. Гибель казалась неотвратимой. Дрожь горя и вдохновения корчила меня. Струи леденящего пота потекли по лицу, как змеи, пробирающиеся по траве, нагретой солнцем. Я замолчал, заплакал и отвернулся. История была кончена. Керосинка давно потухла. Вода закипела и остыла. Резиновая кишка свисала со стены. Женщина неслышно пошла к окну. Передо мной двигалась ее спина, ослепительная и печальная. В окне, в уступах гор, загорался свет. - Чего делают, - прошептала Вера не оборачиваясь, - боже, чего делают... Она протянула голые руки и развела створки окна. На улице посвистывали остывающие камни. Запах воды и пыли шел по мостовой... Голова Веры пошатывалась. - Значит - бляха... Наша сестра - стерва... Я понурился. - Ваша сестра - стерва... Вера обернулась ко мне. Рубаха косым клочком лежала на ее теле. - Чего делают, - повторила женщина громче. - Боже, чего делают... Ну, а баб ты знаешь?.. Я приложил обледеневшие губы к ее руке. - Нет... Откуда мне их знать, кто меня допустит? Голова моя тряслась у ее груди, свободно вставшей надо мною. Оттянутые соски толкались о мои щеки. Раскрыв влажные веки, они толкались, как телята. Вера сверху смотрела на меня. - Сестричка, - прошептала она, опускаясь на пол рядом со мной, - сестричка моя, бляха... Теперь скажите, мне хочется спросить об этом, скажите, видели ли вы когда-нибудь, как рубят деревенские плотники избу для своего же собрата-плотника, как споро, сильно и счастливо летят стружки прочь от обтесываемого бревна?.. В ту ночь тридцатилетняя женщина обучила меня своей науке. Я узнал в ту ночь тайны, которых вы не узнаете, испытал любовь, которой вы не испытаете, услышал слова женщины, обращенные к женщине. Я забыл их. Нам не дано помнить это. Мы заснули на рассвете. Нас разбудил жар наших тел, жар, камнем лежавший в кровати. Проснувшись, мы засмеялись друг другу. Я не пошел в этот день в типографию. Мы пили чай на майдане, на базаре старого города. Мирный турок налил нам из завернутого в полотенце самовара чай, багровый, как кирпич, дымящийся, как только что пролитая кровь. В стенках стакана пылало дымное пожарище солнца. Тягучий крик ослов смешивался с ударами котельщиков. Под шатрами на выцветших коврах были выставлены в ряд медные кувшины. Собаки рылись мордами в воловьих кишках. Караван пыли летел на Тифлис - город роз и бараньего сала. Пыль заносила малиновый костер солнца. Турок подливал нам чаю и на счетах отсчитывал баранки. Мир был прекрасен для того, чтобы сделать нам приятное. Когда испарина бисером обложила меня - я поставил стакан донышком вверх. Расплачиваясь с турком, - я придвинул к Вере две золотых пятирублевки. Полная ее нога лежала на моей ноге. Она отодвинула деньги и сняла ногу. - Расплеваться хочешь, сестричка?.. Нет, я не хотел расплеваться. Мы уговорились встретиться вечером, и я положил обратно в кошелек два золотых - мой первый гонорар. Прошло много лет с тех пор. За это время много раз получал я деньги от редакторов, от ученых людей, от евреев, торгующих книгами. За победы, которые были поражениями, за поражения, ставшие победами, за жизнь и за смерть они платили ничтожную плату, много ниже той, которую я получил в юности от первой моей читательницы. Но злобы я не испытываю. Я не испытываю ее потому, что знаю, что не умру, прежде чем не вырву из рук любви еще один - и это будет мой последний - золотой. 1922-1928 КОЛЫВУШКА (Из книги "Великая Старица") Во двор Ивана Колывушки вступило четверо - уполномоченный РИКа Ивашко, Евдоким Назаренко, голова сельрады, Житняк, председатель колхоза, только что образовавшегося, и Адриян Моринец. Адриян двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла. Прижимая к бедру переламывающийся холстинный портфель, Ивашко пробежал мимо сараев и вскочил в хату. На потемневших прялках, у окна, сучили нитку жена Ивана и две его дочери. Повязанные косынками, с высокими тальмами и чистыми маленькими босыми ногами - они походили на монашек. Между полотенцами и дешевыми зеркалами висели фотографии прапорщиков, учительниц и горожан на даче. Иван вошел в хату вслед за гостями и снял шапку. - Сколько податку платит? - вертясь, спросил Ивашко. Голова Евдоким, сунув руки в карманы, наблюдал за тем, как летит колесо прялки. Ивашко фыркнул, узнав, что Колывушка платит двести шестнадцать рублей. - Бильш не сдужил?.. - Видно, что не служил... Житняк растянул сухие губы, голова Евдоким все смотрел на прялку. Колывушка, стоявший у порога, мигнул жене; та вынула из-за образов квитанцию и подала уполномоченному РИКа. - Семфонд?.. - Ивашко спрашивал отрывисто, от нетерпения он ерзал ногой, "вдавливая ее в половицы. Евдоким поднял глаза и обвел ими хату. - В этом господарстве, - сказал Евдоким, - все сдано, товарищ представник... В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано... Беленые стены низким, теплым куполом сходились над гостями. Цветы в ламповых стеклах, плоские шкафы, натертые лавки - все отражало мучительную чистоту. Ивашко снялся со своего места и побежал с вихляющим портфелем к выходу. - Товарищ представник, - Колывушка ступил вслед за ним, - распоряжение будет мне или как?.. - Довидку получишь, - болтая руками, прокричал Ивашко и побежал дальше. За ним двигался Адриян Моринец, нечеловечески громадный. Веселый виконавец Тымыш мелькнул у ворот, - вслед за Ивашкой. Тымыш мерил длинными ногами грязь деревенской улицы. - У чому справа, Тымыш?.. Иван поманил его и схватил за рукав. Виконавец, веселая жердь, перегнулся и открыл пасть, набитую малиновым языком и обсаженную жемчугами. - Дом твой под реманент забирают... - А меня?.. - Тебя на высылку... И журавлиными своими ногами Тымыш бросился догонять начальство. Во дворе у Ивана стояла запряженная лошадь. Красные вожжи были брошены на мешки с пшеницей. У погнувшейся липы посреди двора стоял пень, в нем торчал топор. Иван потрогал рукой шапку, сдвинул ее и сел. Кобыла подтащила к нему розвальни, высунула язык и сложила его трубочкой. Лошадь была жереба, живот ее оттягивался круто. Играя, она ухватила хозяина за ватное плечо и потрепала его. Иван смотрел себе под ноги. Истоптанный снег рябил вокруг пня. Сутулясь, Колывушка вытянул топор, подержал его в воздухе, на весу, и ударил лошадь по лбу. Одно ухо ее отскочило, другое прыгнуло и прижалось; кобыла застонала и понесла. Розвальни перевернулись, пшеница витыми полосами разостлалась по снегу. Лошадь прыгала передними ногами и запрокидывала морду. У сарая она запуталась в зубьях бороны. Из-под кровавой, льющейся завесы вышли ее глаза. Жалуясь, она запела. Жеребенок повернулся в ней, жила вспухла на ее брюхе. - Помиримось, - протягивая ей руку, сказал Иван, - помиримось, дочка... Ладонь в его руке была раскрыта. Ухо лошади повисло, глаза ее косили, кровавые кольца сияли вокруг них, шея образовала с мордой прямую линию. Верхняя губа ее запрокинулась в отчаянии. Она натянула шлею и двинулась, таща прыгавшую борону. Иван отвел за спину руку с топором. Удар пришелся между глаз, в рухнувшем животном еще раз повернулся жеребенок. Описав круг по двору, Иван подошел к сараю и выкатил на волю веялку. Он размахивался широко и медленно, разбивая машину, и поворачивал топор в тонком плетении колес и барабана. Жена в высокой тальме появилась на крыльце. - Маты, - услышал Иван далекий голос, - маты, он все погубляет... Дверь открылась; из дому, опираясь на палку, вышла старуха в холстинных штанах. Желтые волосы облегали дыры ее щек, рубаха висела как саван на плоском ее теле. Старуха ступила в снег мохнатыми чулками. - Кат, - отнимая топор, сказала она сыну, - ты отца вспомнил?.. Ты братов, каторжников, вспомнил?.. Во двор набрались соседи. Мужики стояли полукругом и смотрели в сторону. Чужая баба рванулась и завизжала. - Примись, стерво, - сказал ей муж. Иван стоял, упершись в стену. Дыхание его, гремя, разносилось по двору. Казалось, он производит трудную работу, вбирая в себя воздух и выталкивая его. Дядька Колывушки, Терентий, бегая вокруг ворот, пытался запереть их. - Я человек, - сказал вдруг Иван окружившим его, - я есть человек, селянин... Неужто вы человека не бачили?.. Терентий, толкаясь и приседая, прогнал посторонних. Ворота завизжали и с®ехались. Раскрылись они к вечеру. Из них выплыли сани, туго, с перекатом, уложенные добром. Женщины сидели на тюках, как окоченевшие птицы. На веревке, привязанная за рога, шла корова. Воз проехал краем села и утонул в снежной, плоской пустыне. Ветер мял снизу и стонал в этой пустыне, рассыпая голубые валы. Жестяное небо стояло за ними. Алмазная сеть, блестя, оплетала небо. Колывушка, глядя прямо перед собой, прошел по улице к сельраде. Там шло заседание нового колхоза "Видродження". За столом распластался горбатый Житняк. - Перемена нашей жизни, в чем она есть, ця перемена? Руки горбуна прижимались к туловищу и снова уносились. - Селяне, мы переходим к молочно-огородному направлению, тут громаднейшее значение... Батьки и деды наши топтали чоботами клад, в настоящее время мы его вырываем. Разве это не позор, разве ж то не ганьба, что, существуя в яких-нибудь шестидесяти верстах от центрального нашего миста - мы не поладили господарства на научных данных? Очи наши были затворены, селяне, утекать мы утекали сами от себя... Что такое обозначает шестьдесят верст, кому это известно?.. В нашей державе это обозначает час времени, но и цей малый час есть человеческое наше имущество, есть драгоценность... Дверь сельрады раскрылась. Колывушка в литом полушубке и высокой шапке прошел к стене. Пальцы Ивашки запрыгали и врылись в бумаги. - Посбавленных права голоса, - сказал он, глядя вниз на бумаги, - прохаю залишить наши сборы... За окном, за грязными стеклами, разливался закат, изумрудные его потоки. В сумерках деревенской избы в сыром дыму махорки слабо блестели искры. Иван снял шапку, корона черных его волос развалилась. Он подошел к столу, за которым сидел президиум, - батрачка Ивга Мовчан, голова Евдоким и безмолвный Адриян Моринец. - Мир, - сказал Колывушка, протянул руку и положил на стол связку ключей, - я увольняюсь от вас, мир... Железо, прозвенев, легло на почернелые доски. Из тьмы вышло искаженное лицо Адрияна. - Куда ты пойдешь, Иване?.. - Люди не приймают, может, земля примет... Иван вышел на цыпочках, ныряя головой. - Номер, - взвизгнул Ивашко, как только дверь закрылась за ним, - самая провокация... Он за обрезом пошел, он никуда, кроме как за обрезом, не пойдет... Ивашко застучал кулаком по столу. К устам его рвались слова о панике и о том, чтобы соблюдать спокойствие. Лицо Адрияна снова втянулось в темный угол. - Не, - сказал он из тьмы, - мабуть, не за обрезом, представник. - Маю пропозицию... - вскричал Ивашко. Предложение состояло в том, чтобы нарядить стражу у Колывушкиной хаты. В стражники выбрали Тымыша, виконавца. Гримасничая, он вынес на крыльцо венский стул, развалился на нем, поставил у ног своих дробовик и дубинку. С высоты крыльца, с высоты деревенского своего трона Тымыш перекликался с девками, свистал, выл и постукивал дробовиком. Ночь была лилова, тяжела, как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев пролегали в ней; звезда спустилась в колодцы черных облаков. Наутро Тымыш донес, что происшествий не было. Иван ночевал у деда Абрама, у старика, заросшего диким мясом. С вечера Абрам протащился к колодцу. - Ты зачем, диду Абрам?.. - Самовар буду ставить, - сказал дед. Они спали поздно. Над хатами закурился дым; их дверь все была затворена. - Смылся, - сказал Ивашко на собрании колхоза, - заплачем, чи шо?.. Как вы мыслите, селяне?.. Житняк, раскинув по столу трепещущие острые локти, записывал в книгу приметы обобществленных лошадей. Горб его отбрасывал движущуюся тень. - Чем нам теперь глотку запхнешь, - разглагольствовал Житняк между делом, - нам теперь все на свете нужно... Дождевиков искусственных надо, распашников надо пружинных, трактора, насосы... Это есть ненасытность, селяне... Вся наша держава есть ненасытная... Лошади, которых записывал Житняк, все были гнедые и пегие, по именам их звали "мальчик" и "жданка". Житняк заставлял владельцев расписываться против каждой фамилии. Его прервал шум, глухой и дальний топот... Прибой накатывался и плескал в Великую Старицу. По разломившейся улице повалила толпа. Безногие катились впереди нее. Невидимая хоругвь реяла над толпой. Добежав до сельрады, люди сменили ноги и построились. Круг обнажился среди них, круг вздыбленного снега, пустое место, как оставляют для попа во время крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск под жилеткой, с белой головой. Ночь посеребрила цыганскую его корону, черного волоса не осталось в ней. Хлопья снега, слабые птицы, уносимые ветром, пронеслись под потеплевшим небом. Старик со сломанными ногами, подавшись вперед, с жадностью смотрел на белые волосы Колывушки. - Скажи, Иване, - поднимая руки, произнес старик, - скажи народу, что ты маешь на душе... - Куда вы гоните меня, мир, - прошептал Колывушка, озираясь, - куда я пойду... Я рожденный среди вас, мир... Ворчанье проползло в рядах. Разбрасывая людей, Моринец выбрался вперед. - Нехай робит, - вопль не мог вырваться из могучего его тела, низкий голос дрожал, - нехай робит... Чью долю он заест?.. - Мою, - сказал Житняк и засмеялся. Шаркая ногами, он подошел к Колывушке и подмигнул ему. - Цию ночку я с бабой переспал, - сказал горбун, - как вставать - баба оладий напекла, мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали... Горбун умолк, смех его оборвался, кровь ушла из его лица. - Ты к стенке нас ставить пришел, - сказал он тише, - ты тиранить нас пришел белой своей головой, мучить нас - только мы не станем мучиться, Ваня... Нам это - скука в настоящее время - мучиться. Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в нем, как в птице. - Тебя убить надо, - прошептал он, догадавшись, - я за пистолью пойду, унистожу тебя... Лицо его просветлело, радуясь, он тронул руку Колывушки и кинулся в дом за дробовиком Тымыша. Колывушка, покачавшись на месте, двинулся. Серебряный свиток его головы уходил в клубящемся пролете хат. Ноги его путались, потом шаг стал тверже. Он повернул по дороге на Ксеньевку. С тех пор никто не видел его в Великой Старице. Весна, 1930 г. БАГРАТ-ОГЛЫ И ГЛАЗА ЕГО БЫКА Я увидел у края дороги быка невиданной красоты. Склонившись над ним, плакал мальчик. - Это Баграт-Оглы, - сказал заклинатель змей, поедавший в стороне скудную трапезу. - Баграт-Оглы, сын Кязима. Я сказал: - Он прекрасен, как двенадцать лун. Заклинатель змей сказал: - Зеленый плащ пророка никогда не прикроет своевольной бороды Кязима. Он был сутяга, оставивший своему сыну нищую хижину, тучных жен и бычка, к которому не было пары. Но Алла велик... - Алла иль Алла, - сказал я. - Алла велик, - повторил старик, отбрасывая от себя корзину с змеями. - Бык вырос и стал могущественнейшим быком Анатолии. Мемед-хан, сосед, заболевший завистью, оскопил его этой ночью. Никто не приведет больше к Баграт-Оглы коров, ждущих зачатия. Никто не заплатит Баграт-Оглы ста пиастров за любовь его быка. Он нищ - Баграт-Оглы. Он рыдает у края дороги. Безмолвие гор простирало над нами лиловые знамена. Снега

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору