Исаак Бабель. Воспоминания, портреты, статьи

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Содержание:

   Начало
   М.Горький
   Фурманов
   Багрицкий
   Утесов
   В Одессе каждый юноша
   Работа над рассказом
   О работниках новой культуры



        НАЧАЛО

   Лет двадцать тому назад, находясь в весьма нежном возрасте,  расхаживал
я по городу Санкт-Петербургу с липовым документом в кармане и  -  в  лютую
зиму - без пальто. Пальто, надо признаться, у меня было, но я  не  надевал
его по принципиальным соображениям. Собственность мою в ту пору составляли
несколько рассказов - столь же коротких, сколь и рискованных. Рассказы эти
я разносил по редакциям, никому не приходило в голову читать  их,  а  если
они кому-нибудь попадались на глаза,  то  производили  обратное  действие.
Редактор одного из  журналов  выслал  мне  через  швейцара  рубль,  другой
редактор сказал о рукописи, что это сущая чепуха, но что у тестя его  есть
мучной лабаз и в лабаз этот можно поступить  приказчиком.  Я  отказался  и
понял, что мне не остается ничего другого, как пойти к Горькому.
   В Петрограде издавался тогда интернационалистический журнал "Летопись",
сумевший  за  несколько  месяцев  существования  сделаться  лучшим   нашим
ежемесячником. Редактором его был Горький. Я отправился к нему на  Большую
Монетную улицу.  Сердце  мое  колотилось  и  останавливалось.  В  приемной
редакции собралось самое необыкновенное общество  из  всех,  какое  только
можно себе представить: великосветские дамы  и  так  называемые  "босяки",
арзамасские  телеграфисты,  духоборы  и  державшиеся  особняком   рабочие,
подпольщики-большевики.
   Прием должен был начаться в шесть часов. Ровно в шесть дверь открылась,
и вошел Горький, поразив меня своим  ростом,  худобой,  силой  и  размером
громадного  костяка,  синевой  маленьких  и  твердых   глаз,   заграничным
костюмом, сидевшим  на  нем  мешковато,  но  изысканно.  Я  сказал:  дверь
открылась ровно в шесть. Всю  жизнь  он  оставался  верен  этой  точности,
добродетели королей и старых, умелых, уверенных в себе рабочих.
   Посетители в приемной разделялись - на принесших рукописи и на тех, кто
ждал решения участи.
   Горький подошел ко второй группе. Походка его была легка,  бесшумна,  я
бы сказал - изящна, в руках он держал тетради; на  некоторых  из  них  его
рукой было  написано  больше,  чем  рукой  автора.  С  каждым  он  говорил
сосредоточенно  и  долго,  слушал  собеседника  с  всепоглощающим   жадным
вниманием. Мнение свое он высказывал прямо и сурово, выбирая  слова,  силу
которых мы узнали много позже, через годы и десятилетия, когда слова  эти,
прошедшие в душе нашей длинный, неотвратимый путь,  сделались  правилом  и
направлением жизни.
   Покончив с авторами, уже знакомыми ему, Горький подошел к  нам  и  стал
собирать рукописи. Мельком он взглянул на меня. Я представлял тогда  собой
румяную, пухлую и неперебродившую смесь толстовца и  социал-демократа,  не
носил пальто, но был вооружен очками, замотанными вощеной ниткой.
   Дело происходило во вторник. Горький взял тетрадку и сказал:
   - За ответом - в пятницу.
   Неправдоподобно звучали тогда эти слова... Обычно рукописи истлевали  в
редакциях по нескольку месяцев, а чаще всего - вечность.
   Я вернулся в пятницу и застал новых людей: как и в  первый  раз,  среди
них  были  княгини  и  духоборы,  рабочие  и  монахи,  морские  офицеры  и
гимназисты. Войдя в комнату, Горький снова взглянул на меня  беглым  своим
мгновенным взглядом, но оставил меня напоследок.  Все  ушли.  Мы  остались
одни - Максим Горький и я, свалившийся с другой планеты,  из  собственного
нашего Марселя (не знаю, нужно ли  пояснять,  что  я  говорю  об  Одессе).
Горький позвал меня в кабинет. Слова, сказанные им там, решили мою судьбу.
   - Гвозди бывают маленькие, - сказал он, - бывают  и  большие  -  с  мой
палец. - И он поднес к моим глазам длинный,  сильно  и  нежно  вылепленный
палец. - Писательский путь, уважаемый пистолет (с ударением на  о),  усеян
гвоздями, преимущественно крупного формата. Ходить по ним придется  босыми
ногами, крови сойдет довольно,  и  с  каждым  годом  она  будет  течь  все
обильнее... Слабый вы человек - вас  купят  и  продадут,  вас  затормошат,
усыпят, и  вы  увянете,  притворившись  деревом  в  цвету...  Честному  же
человеку, честному литератору и революционеру  пройти  по  этой  дороге  -
великая  честь,  на  каковые  нелегкие   действия   я   вас,   сударь,   и
благословляю...
   Надо думать, в моей жизни не было часов важнее тех, которые я провел  в
редакции "Летописи". Выйдя оттуда, я полностью потерял физическое ощущение
моего существа. В тридцатиградусный, синий, обжигающий  мороз  я  бежал  в
бреду по громадным пышным коридорам  столицы,  открытым  далекому  темному
небу, и опомнился, когда оставил за собой Черную Речку и Новую Деревню...
   Прошла половина ночи,  и  тогда  только  я  вернулся  на  Петербургскую
сторону, в комнату, снятую накануне у жены  инженера,  молодой,  неопытной
женщины. Когда со службы пришел ее муж и осмотрел мою  загадочную  и  юную
персону, он распорядился убрать из передней все пальто и галоши и  закрыть
на ключ дверь из моей комнаты в столовую.
   Итак, я вернулся в  свою  новую  квартиру.  За  стеной  была  передняя,
лишенная причитавшихся ей галош и накидок, в душе кипела и  заливала  меня
жаром радость, тиранически требовавшая выхода. Выбирать было не из чего. Я
стоял в передней, чему-то улыбался и неожиданно для себя  открыл  дверь  в
столовую. Инженер с женой пили чай. Увидев меня в этот  поздний  час,  они
побледнели, особенно у них побелели лбы.
   "Началось", - подумал инженер и приготовился дорого продать свою жизнь.
   Я ступил два шага по направлению к нему и сознался в  том,  что  Максим
Горький обещал напечатать мои рассказы.
   Инженер понял, что он ошибся, приняв сумасшедшего за вора, и  побледнел
еще смертельнее.
   - Я прочту вам мои рассказы, - сказал я, усаживаясь и придвигая к  себе
чужой стакан чая, - те рассказы, которые он обещал напечатать...
   Краткость  содержания  соперничала  в  моих  творениях  с   решительным
забвением приличий. Часть из них,  к  счастью  благонамеренных  людей,  не
явилась на  свет.  Вырезанные  из  журналов,  они  послужили  поводом  для
привлечения меня к суду по двум статьям сразу - за попытку  ниспровергнуть
существующий строй и за порнографию. Суд надо мной должен был состояться в
марте 1917 года, но вступившийся за меня народ в  конце  февраля  восстал,
сжег обвинительное заключение, а вместе с ним  и  самое  здание  Окружного
суда.
   Алексей Максимович жил тогда на Кронверкском проспекте. Я приносил  ему
все, что писал, а писал я по одному рассказу в день (от этой  системы  мне
пришлось впоследствии отказаться, с тем, чтобы  впасть  в  противоположную
крайность). Горький  все  читал,  все  отвергал  и  требовал  продолжения.
Наконец, мы оба устали, и он сказал мне глуховатым своим басом:
   - С очевидностью выяснено, что ничего вы, сударь, толком не знаете,  но
догадываетесь о многом... Ступайте-ка посему в люди...
   И я проснулся на  следующий  день  корреспондентом  одной  неродившейся
газеты, с двумястами рублей под®емных в кармане. Газета так и не родилась,
но под®емные мне пригодились. Командировка моя  длилась  семь  лет,  много
дорог было мною исхожено и многих боев я был свидетель.  Через  семь  лет,
демобилизовавшись, я сделал вторую попытку печататься и  получил  от  него
записку: "Пожалуй, можно начинать..."
   И снова, страстно и непрерывно, стала подталкивать меня его  рука.  Это
требование - увеличивать непрестанно и во что бы то ни стало число  нужных
и прекрасных вещей на земле - он пред®являл тысячам людей, им отысканных и
взращенных, а через них и человечеству. Им владела не ослабевавшая  ни  на
мгновенье, невиданная, безграничная страсть к человеческому творчеству. Он
страдал, когда человек, "от которого он ждал много, оказывался  бесплоден.
И счастливый, он потирал руки и подмигивал миру,  небу,  земле,  когда  из
искры возгоралось пламя...



        М.ГОРЬКИЙ

   В 1898 году в издательстве Дороватовского и Чарушникова появилась книга
рассказов автора со странным именем - Максим  Горький.  Все  было  ново  и
сильно в этой книге: герои ее, вышибленные из жизни, но недвусмысленно  ей
угрожающие; изобразительные средства, полные движения,  силы,  красок.  Во
всей литературе дворян и разночинцев не найдем мы столько описаний солнца,
сверкающего моря, лета и зноя - сколько в первых рассказах  Горького.  Они
принесли ему славу,  молниеносно  распространившуюся  на  оба  континента,
славу, редко выпадавшую на долю человека. Радикальная Россия,  пролетариат
всего мира нашли своего писателя. Скрывшийся за псевдонимом - он  оказался
нижегородским цеховым малярного  цеха  Алексеем  Пешковым.  С  первого  же
появления своего  в  литературе  бывший  булочник,  грузчик  стал  в  ряды
разрушителей старого мира. Книги его, с такой небывалой, почти  физической
силой  толкавшие  на  борьбу  за  социальную  справедливость,  зажегшие  в
миллионах эксплуатируемых людей действенную жажду красоты и полноты  жизни
- сделали Горького массовым, любимым, истинно народным писателем. Ни  один
литератор нашей эпохи не нанес обществу угнетателей  таких  действительных
ударов, как он, ни одному литератору не удалось в  такой  мере,  как  ему,
стать участником и строителем нового мира. Близкий друг Ленина  -  Горький
сорок лет с неукротимым мужеством боролся с капитализмом, самодержавием  и
в последние годы своей жизни - с фашизмом.  Великих  сил  потребовала  эта
борьба. Они были у Горького. Нищий,  задерганный  мальчишка,  украдкой  от
хозяев читавший по ночам книги, Горький, учась всю жизнь,  достиг  вершины
человеческого знания. Образованность его была всеоб®емлюща. Она  опиралась
на память, являвшуюся у Горького одной из самых удивительных способностей,
когда-либо виденных у человека. В мозгу его и сердце  -  всегда  творчески
возбужденных - впечатались книги, прочитанные  за  шестьдесят  лет,  люди,
встреченные им, - встретил он их неисчислимо много, -  слова,  коснувшиеся
его слуха, и звук этих слов, и блеск улыбок, и цвет  неба...  Все  это  он
взял с жадностью и вернул в живых,  как  сама  жизнь,  образах  искусства,
вернул полностью. Четыре десятилетия грызла его  неизлечимая  болезнь,  ни
разу не одержав победы над его духом; в последний раз  он  победил  ее  на
одре смерти. Громадностью сделанного им мы обязаны  тому,  что  он  первый
исполнил свою заповедь - превратить  труд  подневольный  в  непрерывную  и
радостную   жизнь   творчества.   Им   написано   триста   двадцать   пять
художественных произведений, среди них много  романов,  повестей,  пьес  и
около тысячи публицистических статей; им основаны десятки журналов, газет,
сборников, ставших возбудителями  революционной  и  созидательной  энергии
русского народа. Работа его духа не знала остановок, уныния, падений.  Сын
рабочего класса - точный, неутомимый мастер, -  он  всю  жизнь  настойчиво
передавал свой опыт другим. Все, что есть лучшего в советской  литературе,
открыто  и  взращено  им.  Переписка  его,  превосходящая  по   об®ему   и
непосредственным результатам эпистолярное наследие Вольтера и Толстого, по
существу, является удесятеренным собранием его сочинений. Письма Горького,
проникшие в самые глухие и скудные углы, обращенные  вначале  к  отдельным
лицам и группам, станут скоро достоянием человечества и зеркалом одной  из
самых плодотворных жизней на земле.
   Перед нами образ великого человека социалистической эпохи. Он не  может
не стать для нас примером - настолько  мощно  соединены  в  нем  опьянение
жизнью и украшающая ее работа.



        ФУРМАНОВ

   Товарищи, я не мог собрать материала к этому вечеру, я не  готовился  к
нему, и на эту трибуну меня привела только настоятельная потребность  быть
сегодня здесь и участвовать в воспоминаниях.
   Два дня тому назад я приехал  из  Крыма.  Вместе  с  одним  французским
писателем мы были у Горького, и перед нами предстало  зрелище  необычайной
жизни большого человека. Этот старый человек работает героически, лежа  на
столе с подушками  кислорода.  В  истории  человечества  было  мало  таких
героических примеров.
   И снова Горький, как всегда, говорил о нашей жизни, говорил о том,  что
мы плохо пишем, что мало учимся, что, написав одну книгу, мы успокаиваемся
или пишем все хуже и хуже, оттого что знания наши  малы,  что  уважение  к
самому лучшему читателю мира не велико.
   Когда он говорил об этом, я подумал: вот грешные человеческие привычки.
Я  стал  в  своей  памяти,  перебирать  праведников  и  грешников.   Скажу
откровенно, что грешников я нашел очень много, а вот настоящего праведника
только одного: того человека, который умер десять лет тому назад и в честь
которого мы сегодня собрались.
   Мне  много  вечеров  пришлось  провести  с  Фурмановым  в   Нащекинском
переулке. Шли разговоры о его книге. Книжка, разошедшаяся в  сотнях  тысяч
экземпляров, не удовлетворяла Фурманова в полной мере. Рост его был велик;
с каждым месяцем способности этого писателя увеличивались. И  если  бы  вы
знали, какая любовь к слову, к самому изысканному сочетанию  слов  жила  в
этом человеке, как он прислушивался  к  звуку  греческих  поэтов,  римских
поэтов. В эти моменты я смотрел на него  растроганный  и  потрясенный,  он
казался мне воплощением пролетария, овладевающего искусством поэзии.
   Вспомните  его  жизнь,  он  никогда  не  шел   по   линии   наименьшего
сопротивления. До революции он боролся  с  царизмом,  после  революции  он
пошел на фронт, после фронта он  выбрал  самый  опасный  участок,  участок
борьбы с поэзией, с искусством. Я на своем  веку  не  видел  борьбы  более
страшной и напряженной. Поражала  та  быстрота,  с  которой  он  овладевал
искусством. Пожалуй, и это привело его к могиле.
   Два дня тому назад в этом же зале вспоминали Багрицкого.  Я  тоже  знал
его и скажу, что стихи его с каждым годом становятся все живее, потому что
он нес правду.
   Но подумайте о Фурманове в этом направлении. На наших глазах  два  года
тому назад совершилось событие небывалое в истории литературы и искусства:
страницы  книги  Фурманова  распахнулись,  и  из  них  вышли  живые  люди,
настоящие герои нашей страны, настоящие дети нашей страны.
   Когда я смотрел эту картину, я думал  вот  о  чем.  Мне  казалось,  что
режиссеры, поставившие картину, не отличаются гениальной способностью, что
у  нас  есть  режиссеры,  обладающие   большими   способностями,   большей
виртуозностью. Я не мог сказать, чтобы актеры  играли  как-то  особенно  в
этой картине. У нас много хороших актеров. Я себя спросил, в чем громадная
сила этой картины, почему же о ней не было никаких споров, почему  впервые
в нашу страну пришло то подлинное искусство, которое  отразилось  в  наших
сердцах, почему наши сердца так сжимались, когда мы смотрели "Чапаева"?  Я
уверен, что это происходило потому, что эта картина не сделана на фабрике,
она сделана всей страной. Потому, товарищи, и сумели сделать средние  люди
такую гениальную картину, что  она  сделана  всей  страной,  она  заражена
воздухом нашей страны, она основана на том уровне искусства, к которому мы
пришли, на том понимании, на тех чувствах героизма,  доброты,  мужества  и
революционности, которые живут в нашей стране.
   Что все это значит, товарищи? Это значит,  что  дело  умершего  Чапаева
было продолжено всей нашей страной. Восемь лет она читала "Чапаева", и что
произошло после этих  восьми  лет?  Наша  страна  созданием  этого  фильма
ответила Чапаеву, как она  поняла  его,  как  она  его  почувствовала.  Вы
знаете, товарищи, впечатление, произведенное этой картиной. Я считаю,  что
каждый человек, в котором бьется советское сердце, честное и  неподкупное,
каждый человек, который страстно, напряженно, целомудренно,  без  суеты  и
подвоха стремится овладеть истинными вершинами искусства и  науки,  каждый
наш рабфаковец, комсомолец, студент и красноармеец, которые к  литературе,
к искусству, к науке относятся с такой же строгостью и страстью,  с  какой
относился Фурманов, является  прямым  продолжателем  его  дела.  Для  меня
создание "Чапаева" страной является  показателем,  как  лучшие  наши  люди
продолжают его делать.
   Товарищи, конечно, очень счастлив и велик писатель, чье дело продолжают
миллионы и десятки миллионов людей первой рабочей страны мира. Несомненно,
что это дело велико и непобедимо  и  потому  счастлив  и  велик  Фурманов,
который начал это дело.



        БАГРИЦКИЙ

   Усилие, направленное на создание прекрасных вещей,  усилие  постоянное,
страстное, все разгорающееся - вот жизнь Багрицкого.  Она  была  -  под®ем
непрерывный. Среди первых его стихов попадались слабые, с годами он  писал
все  строже.  Воодушевление  его  поэзии  возрастало.   Страсть,   в   ней
заключенная, усиливалась, потому что  усиливалась  работа  Багрицкого  над
мыслью  и  чувством.  Работу  эту  он  исполнял  честно,  с  упрямством  и
веселостью.
   Писание Багрицкого -  не  физиологическая  способность,  а  увеличенные
против нормы сердце и мозги,  увеличенные  против  того,  что  мы  считаем
нормой и что будет беднейшим прожиточным минимумом сердца в будущем.
   Я помню его юношей в Одессе.
   Он опрокидывал на собеседника громады стихов - своих и чужих. Он ел  не
по-нашему, одежду его составляли шаровары и кофта,  повадка  у  него  была
шумная, но с остановками.
   В те годы, когда стандарт указывался  обстоятельствами,  Багрицкий  был
похож на самого себя и ни на кого больше.
   Слава Франсуа Виллона из Одессы внушала к нему любовь, она  не  внушала
доверия. И вот - охотничьи его рассказы стали пророчеством, ребячливость -
мудростью,  потому  что  он  был  мудрый  человек,  соединивший   в   себе
комсомольца с Бен-Акибой.
   Ему ничего не пришлось ломать в  себе,  чтобы  стать  поэтом  чекистов,
рыбоводов,  комсомольцев.  Говорят,  он  испытал  кризисы  подобно  другим
литераторам. Я не заметил этого.
   Любовь к справедливости, к изобилью и веселью, любовь к звучным,  умным
словам - вот была его философия. Она казалась поэзией революции.
   Как хорошая стройка, - он всегда был в поэтических лесах. Они  менялись
на нем, и эту работу вечного обновления он делал мужественно,  неподкупно,
открыто.
   От него - умирающего - шел ток жизни. Сердца людей, впавших в  тревогу,
тянулись к нему. Жизнью  своей  он  говорил  нам,  что  поэзия  есть  дело
насущное, необходимое, ежедневное.
   По  пути  к  тому,  чтобы  стать  членом  коммунистического   общества,
Багрицкий прошел дальше многих других...
   Я  вспоминаю  последний  наш  разговор.  Пора  бросить  чужие   города,
согласились мы с ним, пора вернуться  домой,  в  Одессу,  снять  домик  на
Ближних Мельницах, сочинять  там  истории,  стариться...  Мы  видели  себя
стариками, лукавыми, жирными стариками, греющимися на одесском  солнце,  у
моря - на бульваре, и провожающими женщин долгим взглядом...
   Желания наши не осуществились. Багрицкий умер 38 лет, не сделав и малой
части того, что мог.
   В государстве нашем основан ВИЭМ - Институт экспериментальной медицины.
Пусть добьется он того, чтобы бессмысленные эти  преступления  природы  не
повторялись больше.



        УТЕСОВ

   Утесов столько же  актер  -  сколько  пропагандист.  Пропагандирует  он
неутомимую и простодушную любовь  к  жизни,  веселье,  доброту,  лукавство
человека легкой души, охваченной жаждой веселости и познания. При  этом  -
музыкальность,  певучесть,  нежащие  наши  сердца;   при   этом   -   ритм
дьявольский,  непогрешимый,  негритянский,  магнетический;  нападение   на