ное прикрытие для передвижения и разведки в оперативных тылах.
     Свеж у меня в  памяти был и  прошлогодний случай. Разыскивая по  данным
радиоперехвата немецкую  разведгруппу, мы  заподозрили трех человек, имевших
безукоризненные экипировку и все офицерские документы. Сделали запрос, и нам
подтвердили, что такие-то "действительно проходят службу в части" и  что они
девять дней  назад выбыли в  командировку сроком  на месяц "в указанный вами
район".
     Хорошо,  что мы  не  удовлетворились  этим  ответом.  Как  впоследствии
выяснилось, те,  кто  "проходил  службу", были убиты  на вторые  сутки после
от®езда из  части. Их  трупы  спустили  под лед, а  документы,  в  частности
командировочные предписания, до  момента ареста успешно использовались тремя
заподозренными  нами   лицами.  (Удостоверения  личности,  продовольственные
аттестаты  и  вещевые  книжки  на имя  убитых они заполнили  сами, используя
запасные комплекты  документов  --  резервные  чистые бланки,  полученные от
немцев.)
     Как и  большинство пожилых  поляков,  пани  Гролинская неплохо говорила
по-русски, причем  отвечала без пауз и обдумывания, держалась с достоинством
и приятным кокетством. В светлом фартучке поверх темного строгого платья, не
по возрасту гибкая, легкая в движениях, она походила на гимназистку.  Лицо у
нее было горделивое, тонкое и приятное.
     В городском  отделе милиции, куда  перед комендатурой я  заскочил, мне,
как  иногда случается, повезло.  Помощник  дежурного по горотделу, немолодой
лейтенант,  обслуживал участок, куда  входила  улица  Вызволенья,  и  вместо
кратких установочных данных, на что я мог рассчитывать в столь ранний час, я
узнал о  хозяйке дома номер  шесть,  наверно,  все, что  было о ней известно
местным органам.
     Гролинская  Стефания, 1883 года рождения,  уроженка Белостока, из семьи
мелкопоместного шляхтича,  образование  --  женская  гимназия, по  профессии
модистка,  перед  войной  владела небольшим пошивочным ателье,  сгоревшим  в
первую  неделю  военных  действий.  В период  оккупации  проживала  в  Лиде,
подрабатывала  шитьем женской  одежды. Муж  был  моложе  ее  на  десять  или
двенадцать лет -- эту деталь особо отметил участковый.
     В большой комнате,  где  мы  разговаривали,  на стене висело  несколько
фотографий; я успел потихоньку разглядеть изображенные  на них лица, выделил
и запомнил троих.
     На высоком берегу реки, опершись на локоть, лежал благообразный суровый
старик; я без труда узнал в нем Пилсудского -- хозяйке дома, пожилой польке,
он, по всей вероятности, представлялся национальным героем.
     На  другом  снимке  над  тушей убитого  кабана  красовался  щеголеватый
мужчина с усиками и прилизанными волосами, в охотничьем  костюме, с ружьем и
патронташем;  фатоватое, самодовольное лицо --  как я предположил, муж пани,
Тадеуш Гролинский.
     И  еще  были  две  фотографии юноши  с задумчивым,  невеселым  лицом --
очевидно, сына хозяйки, находившегося
     якобы в подполье где-то под Варшавой, оккупированной немцами.
     То,  что  пани  Гролинская не  опасалась держать  на  стене  фотографию
Пилсудского, укрепило мое отношение к тому, что она говорила. Во многом я ей
верил. Непонятно  только, как  эти двое, Николаев и Сенцов, прошли  мимо нас
незамеченными.
     Пани Гролинская вызывала уважение и, более того, симпатию. В сознании с
трудом  укладывалось,  что   муж  этой  обаятельной,  отменно   воспитанной,
когда-то, без сомнения,  на  редкость  красивой женщины был рядовой тюремный
надзиратель,  как поговаривали, малограмотный и глуповатый.  Кроме выпивки и
охоты,  его в жизни якобы ничто не интересовало. Впрочем, погиб пан Тадеуш в
сентябре 1939 года в боях с немцами, погиб, чуть ли не бросившись с гранатой
под танк, и вспоминали о нем, по словам участкового, как о герое.
     -- А где вообще вы помещаете офицеров? -- поинтересовался я.
     -- Здесь... Проше пана...
     Мы  прошли  в только  что убранную  комнатку. Кровати  были  заправлены
чистым,  непользованным  бельем. Половики  отсюда  висели на  штакетнике.  В
пепельнице  на  столе --  ни  окурка, ни пепла,  ни соринки. И нигде никаких
следов пребывания вчерашних постояльцев.
     Тем  временем пожилая  женщина на  смежном  участке -- она  по-прежнему
находилась  на огороде прямо перед окном этой комнатки, --  завидя на  улице
соседку,   принялась   с  новой  энергией   возмущенно  выкрикивать   что-то
по-польски. Капитан прислушивался и  незаметно подал мне знак. Но я при всем
желании не мог понять, о чем там шла речь.
     --  Пшепрашем  паньства,  --  с   улыбкой  извинилась  Гролинская;  она
выглянула в окно и сказала: -- Hex щен пани  юш успокои. Пшез быле  глупство
денервуе щен пани пшешло годинен*. --  И, оборотясь к  нам, с улыбкой  снова
извинилась: -- Пшепрашем паньства.
     -- Ну  что ж, -- оглядев исподволь все в  комнате, сказал я, -- условия
для двух человек хорошие.
     -- Вполне, -- подтвердил капитан, делая  для видимости какие-то пометки
в  служебном  блокноте.  -- А  больше двоих  сюда и  не направляли... Так  и
записываю: комната светлая, чистая... Сколько здесь метров?
     -- Двенадцать, -- сказала хозяйка.
     Женщина  на соседнем  участке продолжала ругаться,  и я  демонстративно
посмотрел в окно.
     ----------------------------------------
     *  Успокойтесь,  наконец, пани. Из-за такой мелочи  вы волнуетесь целый
час (польск.).
     ---------------------------------------------------------------
     --  Проше  пана,  слышите,  как она волнуется?  --  пытаясь улыбнуться,
проговорила Гролинская.
     -- Что там случилось? -- спросил я.
     -- Ничего...  Они  же  не  бандиты,  а  радецкие  официэры!  Подумайте,
наступили на огород... Ночью темно!
     -- Повредили грядки... -- подсказал капитан.
     -- Они что, ушли через ее участок?
     -- Так!.. Там ближе к центру. Почему я  виновата?.. Мусить, так надо...
Они же военные!..

        x x x

     В голове у меня вертелось немало вопросов.  Мне бы очень хотелось знать
и что собой представляют в действительности те, кто значились  в комендатуре
как Николаев и Сенцов, и, разумеется, где они  сейчас, и все  подробности их
поведения и разговоров в  этом доме, и  почему они ушли ночью через соседний
участок,  и кто  был тот железнодорожник в плаще,  зачем он  приходил и  где
теперь, и что за отношения между ним и этими двумя офицерами.
     И  еще очень многое мне  бы  хотелось  узнать,  и о многом  я  бы желал
поговорить  с  пани  Гролинской,  но  сейчас   я  мог  интересоваться   лишь
определенным  кругом  вопросов,  только  тем,  что  положено  знать  офицеру
комендатуры,  проверяющему  порядок  размещения  военнослужащих  на  частных
квартирах.
     Мы уже  выходили  --  вслед за  капитаном  я  переступил порог комнаты,
размышляя  над тем, что услышал и  увидел в этом доме, -- и тут на  кухне  у
меня от  волнения буквально заняло дух:  возле кафельной  печки,  в  углу, в
плоском ящичке для мусора рядом с  совком я увидел смятый листок  целлофана,
хорошо мне знакомую целлофановую обертку...


        37. ТАМАНЦЕВ

     Первая ночь в засаде была не из приятных и тянулась чертовски медленно.
     Мы  вымокли до  нитки  еще  вечером, обсушиться было  негде,  согреться
нечем, и до утра мы дрожали в кустах как цуцики.
     Когда  начало  светать,  мы  перебрались  потихоньку в  дом Павловских.
Добротный, с большой  мансардой,  он стоял  заколоченный в сотне  метров  от
хатки Юлии  Антонюк, и с чердака отлично просматривались все подступы  к ней
-- наверняка никто бы не смог подойти незамеченным.
     Мы развесили обмундирование сушиться  под  крышей,  Фомченко  и  Лужнов
завернулись  в старое  тряпье  и уснули,  я  же  расположился  с биноклем  у
чердачного окна, также забитого досками.
     Хатенка Юлии Антонюк смотрелась отсюда как на ладошке. Лучшее место для
наблюдения  трудно  было придумать. Я решил  так: светлую часть  суток будем
находиться  здесь,  а с  наступлением  сумерек перебираться ближе  к  хатке,
располагаясь в кустарнике с двух сторон от нее.
     До полудня наблюдал я. Юлия Антонюк возилась  около  хаты по хозяйству,
прибиралась,  вытряхивала  какие-то  облезлые  овчины,  тяжелым,  не  по  ее
силенкам  ржавым колуном рубила  дрова.  Потом прошла с корзиной  на  огород
Павловских и нарыла картошки. Там уже немало повыкапывали  то ли Свириды, то
ли Зофия Басияда, то ли еще кто. И я подумал, что и нам не мешает в сумерках
набрать там с ведерко -- вопрос только, как ее сварить?
     Я отметил, что одета  Юлия бедно  и  лицо у нее  нерадостное,  но  даже
издалека можно было  без труда разглядеть, что она красивая,  складненькая и
богата женственностью  или еще  чем-то, как  это там называется,  из-за чего
женщины нравятся мужчинам.
     Ее дочка  --  занятная пацаночка, веселая  и очень подвижная  -- играла
возле  дверей  хатенки, что-то  распевала  и  ежеминутно  почесывалась, что,
впрочем, ничуть не портило ей настроения. Уж  если блохи жрали нас здесь, на
чердаке, представляю, как они свирепствовали там: в хатах с земляными полами
их обычно полным-полно.
     Хозяйство Антонюк из-за  отсутствия какой-либо живности, хотя бы  кошки
или курицы, выглядело не просто бедным, но и запустелым. Я  даже поймал себя
на чувстве  жалости к этой девахе, по  дурости прижившей от кого-то ребенка,
-- житуха у нее  получилась несладкая.  Рассмотрев в бинокль лицо девочки, я
вполне допускал, что она от немца, а вот с Павловским, как я его представлял
по словесному  портрету и фотографиям, у нее  не было, по-моему, и малейшего
сходства.
     Метрах в  трехстах  дальше  и  немного  правее  я  видел  хату Свирида,
наблюдал в бинокль и самого горбуна, его мать и жену.
     Лицо у него было злое, неприятное, и  домашние, как мне показалось, его
побаивались.  Поутру  он что-то мастерил, приколачивал в  стодоле --  оттуда
доносился стук по  дереву и  по металлу, -- потом запряг лошадь,  взвалил на
телегу плуг и куда-то уехал.
     Вскоре после  этого  его жена  с  крынкой и каким-то  свертком  в белой
тряпке прошла в хату к Юлии и, пробыв
     там совсем  мало, тут же  вернулась к себе. Я  заметил, что по дороге к
сестре  она  дважды  как-то воровато оглядывалась и что вышла потом  от нее,
вытирая слезы.
     В  полдень  я  растолкал Фомченко  и,  приказав  ему  разбудить меня  в
шестнадцать ноль-ноль, передал наблюдение и улегся на его место.
     Нам предстояло  сутками, а  может, неделями ждать у моря  погоды  и  не
зевать.  Это  как  на рыбной  ловле:  никогда не знаешь, в  какой именно миг
клюнет. А в данном случае я сомневался: клюнет ли вообще?
     И еще меня заботило одно существенное обстоятельство.
     Никаких доказательств принадлежности Павловского  к  разыскиваемой нами
группе не имелось.  Подвернулся он  случайно, разумеется,  взять его -- тоже
наш  долг,  но  при  этом  мы  наверняка  отвлекаемся  от основной  цели.  А
спрашивать за передатчик с  позывными КАО, за "Кравцова" и "нотариуса" будут
с нас, да еще как -- три шкуры спустят!
     Я заставлял себя быть об®ективным, однако...
     Почему он должен здесь появиться? Предположений капитана я во многом не
разделял.  Как   и   всегда,   он   преувеличивал  фактор  человечности.   С
агентами-парашютистами  я  имею  дело  четвертый   год,  сопротивляются  они
отчаянно, но всяких  там чувств я у них что-то  не замечал. Да они из родной
матери  колбасы  наварят,  а тут,  видите  ли,  судьба  отца,  ребенок  (еще
неизвестно чей?!) и -- эка невидаль! -- женщина. Чихал он на всю эту лирику!
Промежду прочим,  бабу можно найти и не только на  этом хуторе,  запросто --
это не проблема.
     Впрочем, наше дело  маленькое. Наше дело прокукарекать, а там хоть и не
рассветай...


        38. ПОДПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ

     В  Гродно у него было несколько дел, и главным  среди  них --  вовсе не
случай  с угоном "доджа" и убийством водителя, однако начал Поляков именно с
него. Отчасти потому, что автобат размещался на окраине, при в®езде в город.
     О том, что  машина найдена, он  узнал рано утром перед выездом из Лиды,
когда  по  "ВЧ"  позвонил  в  Управление  и  ему  перечислили  все  основные
происшествия минувших суток в районе передовой и в тылах фронта.
     Конечно, можно было  все это поручить кому-либо из подчиненных, но  уже
шестые  сутки,  с того  момента, как в лесу  под  Столбцами  группа  Алехина
обнаружила отпечатки
     протектора "доджа", все, что касалось  автомобилей этого типа, особенно
интересовало Полякова.
     Рыжий  полноватый  майор,  чем-то  похожий  на  Бонапарта,  -- командир
батальона и бравый,  подтянутый капитан  в кавалерийской кубанке -- командир
автороты,   несколько  удивленные  неожиданным  визитом   подполковника   из
Управления  контрразведки  фронта, провели его к стоящей отдельно,  как бы в
ожидании  проверки  автомашине.  Сюда  же  тотчас  подоспели  уже  вызванные
старшина-механик  с  изуродованным  шрамами   лицом   и  старший  лейтенант,
уполномоченный контрразведки, выбритый, аккуратный, пахнувший одеколоном или
духами.
     --...  Машина  оказалась на ходу,  в  баках было около тридцати  литров
бензина, -- рассказывал командир роты Полякову.
     -- Кто и когда ее обнаружил?
     -- Местные жители...  Очевидно, они и сообщили  в  Лиду... А нам  вчера
позвонили из комендатуры.
     --  Кто  за ней  ездил?  --  заглядывая под  скамейки, прикрепленные  к
бортам,  справился  Поляков;  разговаривая,  он  последовательно  осматривал
машину.
     -- Вот... старшина.
     Поляков повернулся к старшине -- тот вытянулся перед ним.
     -- Вольно... Расскажите, пожалуйста, как и что.
     -- Это отсюда километров сорок... --  напрягаясь,  произнес старшина; у
него не хватало  передних зубов и, очевидно, был поврежден  язык, он говорил
шепеляво,  с  трудом,  весь  побагровев  от  волнения.  --  Там,  значит, за
деревней...  рощица...  Ну,  нашли ее,  --  старшина  указал на  машину,  --
мальчишки... Я сел -- она в исправности. Так и пригнал...
     -- А шофер убит? -- Чтобы  старшине  было легче, Поляков перевел взгляд
на капитана.
     --  Да, --  сказал тот. -- Его подобрали на  обочине шоссе -- машина из
другой части.  Нам сообщили уже  из госпиталя. Я поехал туда, но меня к нему
не пустили. Врач сказала, что он  без  сознания,  надежды никакой, а справку
они вышлют.
     -- Какую справку?
     -- О смерти.
     -- Справка справкой, а кто  же его  хоронил? -- Поляков поднял в кузове
промасленные тряпки и рассматривал их.
     -- Они сами хоронят.
     --  И  никто  из батальона  больше  туда  не ездил?  -- обводя  глазами
офицеров, удивился Поляков.
     -- Нет, -- виновато сказал капитан.
     -- Да-а, помер Максим -- и хрен с ним...
     --  У  нас запарка была дикая...  -- нерешительно вступился  майор.  --
Выполняли срочный приказ командующего.
     -- Приказы,  конечно,  надо выполнять...  -- еще  раз оглядывая сиденье
машины, раздумчиво сказал Поляков.
     Он знал, что со своей невзрачной нестроевой внешностью, мягким картавым
голосом   и   злополучным,   непреодолимым  пошмыгиванием  выглядит   весьма
непредставительно, не имеет ни выправки, ни должного воинского вида. Это его
не огорчало,  даже наоборот. Не только с младшими офицерами, но и с бойцами,
сержантами  он держался  без панибратства, но  как  бы на равных, словно они
были не в армии, а где-нибудь на  гражданке,  и люди в разговорах с ним вели
себя обычно непринужденно, доверительно.
     Однако эти майор и бравый  капитан явно  его  боялись,  ожидая, видимо,
неприятностей. Заслуживал же в этой  истории неприятных  слов и, более того,
взыскания  только  уполномоченный  контрразведки,  но   он-то  как  раз  был
совершенно невозмутим.
     -- Ни капли  крови, никаких следов...  -- обратился к  нему Поляков. --
Какие все-таки  у Гусева были ранения? Как его убили? Кто?.. Ведь вы  должны
были  если  не выяснить  это,  то  хотя  бы поинтересоваться. А  вы  даже  в
госпиталь не выбрались.
     --  Я  с®езжу  туда сейчас  же,  --  с  готовностью  предложил  старший
лейтенант.
     -- Это  надо  было сделать неделю  тому назад, --  неприязненно  сказал
Поляков.
     Его удручало, что здесь, во фронтовом автомобильном батальоне, где люди
не спят ночами, по суткам не вылезают  из-за  руля, где не  только командиры
взводов, но и ротные, и сам комбат не чураются  возиться  с  машинами (о чем
свидетельствовали руки  и обмундирование  обоих офицеров), ходит чистенький,
благоухающий  наблюдатель,  и  этот невозмутимый  сторонний  наблюдатель,  к
сожалению, -- коллега, представитель контрразведки. Причем от него ничуть не
требовалось копаться в моторах, но и свое непосредственное дело он толком не
знал и ничего не сделал.
     На земле,  метрах в трех от  машины, Поляков заметил скомканный  листок
целлофана, подойдя, поднял и, поворачиваясь, спросил:
     -- А это что?
     Все посмотрели, и старшина сказал:
     -- Это, значит, из кузова... Я выбросил... Мусор.
     -- Из этой машины?! -- живо воскликнул Поляков.
     -- Да.
     Поляков  уже  развернул  листок,  осмотрел,  потер  о  ладонь  --  кожа
засалилась -- и, обращаясь в основном к старшему лейтенанту, спросил:
     -- Что это?
     -- Целлофан? -- рассматривая листок, не  совсем уверенно сказал старший
лейтенант.
     -- Да... сто шестьдесят миллиметров на сто девяносто два... Что  еще вы
можете о нем сказать? Старший лейтенант молча пожал плечами.
     --  Обычно салом  в такой упаковке  --  стограммовая  порция  --  немцы
снабжают своих агентов-парашютистов, -- пояснил Поляков.
     Обступив подполковника, все с интересом разглядывали листок целлофана.
     -- Впрочем, иногда сало в такой упаковке попадает  и в части германской
армии: воздушным и морским десантникам,  -- добавил Поляков и, пряча находку
в свой  вместительный авиационный планшет, спросил старшину: --  Вы  из этой
машины еще что-нибудь выбрасывали?
     -- Никак нет. Ничего.
     --  Накатайте протектор и  сфотографируйте, -- поворачиваясь к старшему
лейтенанту,  приказал  Поляков.  --   Необходимо  не   менее  шести  снимков
восемнадцать на двадцать четыре.
     --  У нас нет фотографа, -- спокойно и вроде даже с облегчением доложил
старший лейтенант.
     --  Это   меня  не   интересует,   --  жестким,  неожиданным  для   его
добродушно-интеллигентской  внешности тоном отрезал Поляков, -- организуйте!
Снимки должны быть готовы  к восемнадцати  часам... Второе: возьмите десяток
толковых бойцов  и вместе  со старшиной  немедля отправляйтесь в  Заболотье.
Осмотрите  место,  где  была  обнаружена  машина.  Подступы  и  окрестность.
Тщательно -- каждый кустик, каждую травинку! Поговорите с местными жителями.
Может, кто-нибудь  видел, как на ней приехали. Может, кто-нибудь разглядел и
запомнил этих  людей... Вечером доложите мне подробно, что и как... И будьте
внимательны!..


        39. АЛЕХИН

     -- Пшепрашем, пани,  -- сказал  я Гролинской и,  чтобы скрыть волнение,
улыбнулся. -- Что это?
     --  Цо? --  Она обернулась и  посмотрела  в  угол возле печки,  куда  я
указывал.
     -- Вот. -- Я  нагнулся за скомканным листком  целлофана, увидел второй,
присыпанный мусором, и поднял оба.
     -- Это... у официэров. -- Она указала в сторону свежеубранной комнатки,
где вчера помещались Николаев и Сенцов.
     Я   уже  расправил   листки,  убедился,   что  они  сальные   внутри  и
соответствуют по размерам. У меня сразу пересохло в горле.
     С   пани   Гролинской   приходилось  говорить   по-другому:  предыдущая
конспирация исключала  разговор  по  существу  дела. Я  отпустил  капитана и
предложил ей пройти в большую комнату, где мы сели у стола.
     -- Пани, -- сказал я, -- вы умеете молчать?
     -- Так.  --  Она  в недоумении глядела то  мне в  лицо,  то на  помятый
целлофан.
     -- Я буду с вами откровенен...
     -- Ежи! -- побледнев, воскликнула она.