го обвинителя от США, вызвал Геринга на  допрос-один  на
один.
     - Меня зовут Уильям Донован, - представился  он,  -  воинское  звание
генерал, я заместитель главного обвинителя от Соединенных Штатов.
     - Да, я знаю об этом.
     - Я намерен предложить вам кофе. Вы позволяете себе кофе?
     - Да, позволяю.
     - Это не реанимирует вашу пагубную страсть к кокаину? Все же  кофе  -
какой-никакой, а наркотик.
     - Вы пользуетесь необ®ективной информацией.  Я никогда не  употреблял
наркотики.
     - Это информация, почерпнутая мной из истории болезни,  которую  вели
врачи, прикомандированные к вам и вашей семье. Все они были членами партии
и ветеранами СС. Неужели вы не верите членам партии и ветеранам СС?
     Геринг улыбнулся:
     - Но ведь фюрер поверил мерзавцам из партии и СС, когда  те  устроили
заговор против меня.  Он был так доверчив... А вот  я  не  верю  тем,  кто
записывал в мою историю болезни гнусности, чтобы потом давать против  меня
показания победителям.  Форма торга,  вполне  распространенное  явление  в
мировой  истории,  лишнее  свидетельство  человеческого    несовершенства,
которое может исправить лишь сильное государство,  требующее  от  личности
максимального выявления здорового начала, а не низменного...
     - Мы придерживаемся на этот счет иной точки зрения.
     - История нас рассудит.
     - Уже рассудила.
     - О, нет! Главный суд истории впереди, поверьте моему слову.
     - С вашим участием? - усмехнулся Донован.
     - Нет. Мы с вами прекрасно знаем, кого я имею в виду.
     - Вот поэтому я и хочу с вами поговорить откровенно.
     Не жду ничего  хорошего  от  откровенного  разговора  заключенного  и
обвинителя.
     - Не торопитесь быть столь категоричным.  Вы  же  политик.  Где  ваша
выдержка?
     - Порою для политика значительно важнее твердость, чем выдержка,  как
предтеча безвольного компромисса.
     - Я должен вас понять так, что вы  не  заинтересованы  в  продолжении
разговора? Это не допрос, повторяю.  Вы вправе отказаться от разговора,  я
пригласил вас именно для разговора.
     - Естественно предположить,  что  ваши  сотрудники  фиксируют  каждое
слово, произнесенное здесь?
     - Нет. Я попросил, чтобы наш разговор не записывали.
     - Вы обратились с такой просьбой, как заместитель обвинителя  или  же
как начальник американской разведки?
     - У вас прекрасная осведомленность, поздравляю.  Думаю, это  облегчит
нашу беседу.
     - Хотите внести какие-то предложения?
     - Я бы не советовал вам переходить границы, Геринг.  Это не  в  ваших
интересах.  Вы преподали человечеству целый ряд уроков,  в  частности,  вы
довольно тщательно разработали методы закрытых процессов, когда подсудимые
лишались права общения с миром,  их  слова  были  обращены  в  пустоту.  Я
несколько раз смотрел фильм, снятый вашими кинематографистами  о  процессе
над участниками покушения на Гитлера...  Мы пытались найти  те  пленки,  в
которых несчастные говорили о том, отчего они решились  на  такой  подвиг,
но, увы, все было уничтожено вами.
     - У вас есть документ с моей подписью, в котором я приказывал изымать
какие-то части этого фильма?
     - Свидетели покажут.  Опять-таки вы научили мир, как надо работать со
свидетелями в нужном направлении...
     - Вы говорите не как солдат, но как инквизитор.
     -  А  кого  вы  себе  напоминали,  когда  шантажировали  Димитрова  и
Торглера,  зная,  кто  именно  поджег  рейхстаг?  Солдата?  Или   Великого
инквизитора? Кого вы себе напоминали, когда приказывали  сжигать  в  печах
миллионы евреев? Когда благословляли убийство тридцати  миллионов  славян?
Когда приказывали расстреливать наших пленных летчиков?
     - Покажите мою подпись под этими приказами, - повторил Геринг, ощущая
жжение в груди и тяжелую боль в висках.
     - Есть и подписи, есть показания Кейтеля и Розенберга...
     - Кейтель - половая тряпка.  Он никогда не имел  своего  мнения,  его
справедливо называли "лакейтелем".  А Розенберг, этот  истерик,  готов  на
все, лишь бы  выгородить  себя,  он  всегда  был  мелким  честолюбцем,  он
выпрашивал у Гитлера министерскую Должность и  плакал,  когда  Риббентропа
сделали ответственным за внешнюю политику, а не его.  Хороших же вы  нашли
свидетелей... Я разобью их в пух и прах...
     - Во-первых, - заметил Донован, набычившись,  -  эти  наши  свидетели
являлись членами вашей партии, во-вторых, именно они  стояли  на  трибунах
рядом с вами и фюрером, и, в-третьих, они выполняли ваши приказы, а не  вы
- их.  Послушали б вы, какие показания дает о вас Бальдур фон Ширах, вождь
гитлерюгенда, а ведь вы всегда говорили о нем как об искрометном  таланте,
идейном борце и надежде рейха.
     - Так ведь он был гомосексуалистом! Гиммлер, слава богу, не  знал  об
этом, иначе бы красавцу не поздоровилось...  Они очень слабы - в моральном
плане - эти несчастные, он может сказать все, что угодно...
     - Значит, вы возглавляли группу  педерастов,  лакеев  и  честолюбивых
истериков? Если  добавить  сюда  Гесса,  то  и  безумцев?  Кто  же  правил
Германией?
     Геринг понял, что Донован послал его в  нокдаун;  он  ничего  не  мог
поделать с лицом - он чувствовал,  как  к  щекам  прилила  кровь;  значит,
набухнут жилы у висков, это ужасно выглядит.  Геббельс лично  цензурировал
фильмы, снятые во время выступлений Геринга  и  вырезал  те  куски,  когда
приливала кровь и набухали жилы: неэстетично;  ближайший  соратник  фюрера
должен быть красивым, молодым и притягательным для широких масс.
     - Что вы от меня хотите?
     - Вот этого я и ждал, - усмехнулся Донован. - Я рад, что вы, наконец,
задали тот вопрос, ради которого я вас вызвал. Собственно, дело, которое я
намерен с вами обсудить, сводится к следующему: либо вы помогаете мне,  то
есть обвинению  Соединенных  Штатов,  и  мы  с  вами  разрабатываем  форму
совместного сценария Нюрнбергского процесса,  либо  вы  отказываетесь  мне
помочь, и в таком случае, я начинаю думать о своих последующих шагах...
     - Как обвинителя? Или  как  шефа  разведки,  который  может  сообщить
прессе о моей внезапной смерти перед началом процесса?
     - Ну, зачем же так резко, - ответил Донован. - Это Гиммлер - с  вашей
санкции - пошел бы на такой шаг.  Мне - трудно, я лицо подотчетное,  масса
инстанций имеет право вмешаться в мою работу, назначить расследование -  в
Сенате или Конгрессе, при публике и представителях прессы... Впрочем, ваша
идея заслуживает того, чтобы над нею  подумать  -  в  плане,  конечно  же,
оценки тех моральных принципов, которыми ваша система руководствовалась  в
каждодневной жизни...  Как же точно писал о ней Карл фон Осецки, не  устаю
поражаться его дару провидения...
     - Кто это?
     - Вы действительно не знаете это имя?
     - Нет.
     - Лауреат Нобелевской премии, он был журналистом, выступал  в  прессе
против вашей доктрины... Его заморозили в концлагере...
     - Он заболел в лагере, вы хотите сказать.
     - Нет, его намеренно обливали холодной водой,  предварительно  раздев
донага...
     - Какое  варварство...  Никто  не  гарантирован  от  проникновения  в
государственные учреждения садистов...
     - Нет, его замораживали вполне нормальные люди. Они выполняли приказ.
     - Чей?
     - Вышестоящего начальника.
     - Вот он и был садистом.  Явное отклонение от нормы...  Наказание  за
противоправительственную агитацию - да, это по  закону,  но  мучить  людей
никому не разрешалось.
     - А убивать? Или душить газом?
     - Докажите. У вас есть мои подписи?
     - Да.  У нас есть тексты  ваших  выступлений  по  поводу  уничтожения
евреев.
     - Неправда! Я никогда не выступал за их уничтожение.  Я настаивал  на
их устранении из общественной жизни, на эмиграции, но не на уничтожении. Я
не был согласен с фюрером в этом вопросе.
     - Вы выступили против него на партайтаге? На  заседании  в  имперской
канцелярии?
     - Нет, я говорил об этом с глазу на  глаз.  Мы  жили  в  авторитарном
государстве, я присягнул на  верность  фюреру,  следовательно,  я  не  мог
выступать против него, это акт неповиновения, а закон карает неповиновение
верховному главнокомандующему.
     -  Он  стал  верховным  главнокомандующим  во  время   войны.    Ночь
"хрустальных ножей" вы провели до войны.
     Геринг почувствовал себя маленьким, словно бы вжатым в  металлический
стул, укрепленный посреди комнаты; сказал устало:
     - Излагайте ваше предложение, генерал.
     - Я уже изложил его.  Вы готовы сесть  вместе  со  мной  за  сценарий
процесса?
     - В котором я помогу вам обвинить самого себя?
     - Нет.  Тех, кто будет сидеть рядом с вами на  скамье  подсудимых.  Я
готов оставить за вами роль идейного вождя, человека, доверившего  текущие
дела  ш т а б у  - Кейтелю, Заукелю, Кальтенбруннеру, Розенбергу,  Франку,
Штрайхеру...  Они обманули ваше доверие, злоупотребили властью, преступили
черту закона - даже вашего,  нацистского.  А  когда  вы  дадите  показания
против  этих  садистов  -  думаю,  вы  не  станете  спорить  с  тем,   что
Кальтенбруннер, Заукель и Штрайхер - типичные садисты, когда придет  время
для защитительных речей, я обещаю вам карт  бланш...  Можете  выступать  с
программным заявлением, отделяйте злаки от плевел, проводите  грань  между
идеей и ее воплощением в жизнь...
     - Но ведь я могу заболеть чумой или хроническим нефритом в тот  день,
когда мне предоставят микрофон для защитительной речи, генерал.
     - Я готов дать вам слово солдата, что вы выступите со своей речью,  и
вас не будут ограничивать во времени, и позволят вызвать в заседание  всех
ваших свидетелей, всех без исключения...
     Геринг долго молчал, потом улыбнулся:
     - Даже Бормана?
     Донован ответил ему такой же улыбкой:
     - Мы прилагаем все силы, чтобы найти его.
     - Но вы понимаете, что я не умею быть  доносчиком?  Вы  отдаете  себе
отчет в том, что я не вправе терять лицо?
     -  Вас  никто  не  понуждает  быть  доносчиком.  Если  я  покажу  вам
документы, подобранные обвинением против  Франка,  Штрайхера,  Розенберга,
Кальтенбруннера,  Кейтеля,  вы  содрогнетесь...  Вы  же  не  знали    всех
подробностей, не так ли?
     - Конечно, я не мог знать подробностей, - ответил  Геринг,  чувствуя,
что он готов потянуться к Доновану, принять его, поверить ему до конца.  -
Погодите, - он заставил себя откинуться на спинку стула,  -  но  ведь  мои
показания  против  тех,  кто  запятнал  себя  преступлениями,  вызовут  их
встречные ходы. Они начнут лить на меня ушаты грязи...
     - "Грязь" надо собрать в архивах.  Они  лишены  такой  возможности  в
камерах.  Они будут говорить по памяти,  апеллировать  к  чувству,  а  это
гибельно на  суде.  Вес  имеет  только  документ,  подпись,  свидетельство
бесстрастного очевидца.
     - Я должен подумать, - сказал Геринг. - Я обдумаю ваше предложение.


     В тот же день Донован встретился с главным обвинителем США Джексоном:
     - Все-таки я глубоко верю в то, что если  единственный  оставшийся  в
живых  главарь  банды  признается  в  преступлениях,  творимых  остальными
гангстерами, это откроет глаза немцам.  Больше всего я  боюсь  всеобщей  и
тихой покорности нации...
     - Думаете, он так просто признает себя виновным?
     - Нет, "так просто" он не признается в своей вине, отнюдь...  Но если
мы добьемся того, что он ощутит себя фюрером хотя бы на скамье подсудимых,
если он, наконец, получит то, о чем мечтал, оставаясь наци номер два, если
мы именно так проведем его  первый  допрос  в  суде,  тогда  с  ним  можно
договориться о линии  поведения  по  отношению  к  другим  обвиняемым.  Он
поможет нам доказать вину Розенберга, Штрайхера, Кальтенбруннера.
     Джексон медленно поднял глаза на Донована, осмотрел его с изумлением,
потом спросил:
     - Вы что же, предлагаете заключить сделку с Герингом?
     -  Я  бы  не  называл  таким  словом  это  предложение.  Мы  получаем
возможность для широкого маневра, а нам  придется  маневрировать,  незачем
закрывать на это глаза. Это будет серьезное дело, если он пойдет на такого
рода договоренность.
     - Он - может быть.  Но я не пойду, Билл. А  если  пойдете  вы,  то  я
сделаю все, чтобы такого рода сделку нарушить.
     - Это недальновидно.
     - По крайней мере, это честно.  Здесь не спектакль, Билл, а трибунал,
которого  ждет  человечество.  Игра  невозможна,  сделка  -  чудовищна  по
отношению к памяти тех, кого погубил этот жирный мерзавец.
     Донован пожал плечами:
     - Он похудел...
     - Погодите, вы что, уже вели с ним такого рода разговор?
     - Я допрашивал его.  Очередной допрос. И  обсудил  возможность  общей
линии...
     - Вы что, с ума сошли?! Общей линии?! С кем?! Билл,  я  запрещаю  вам
впредь общаться с этим чудовищем!
     - Вы не имеете права запрещать мне что-либо, - ответил Донован.  -  Я
не ребенок, а вы не бабушка.  У меня есть свой взгляд на  вещи,  у  вас  -
свой. Давайте посмотрим, чей взгляд победит.


     ...Победил, однако, Джексон.  Гневу его не было предела; он намекнул,
что обратится к прессе, будет скандал; Донована отозвали в Америку;  перед
от®ездом он тем не менее встретился с Герингом еще раз.


     Да, думал Геринг в короткие минуты перед сном, не занятые работой над
документами, единственно правильная линия моей защиты - это защита  чистой
идеи и обвинение тех, кто отклонялся от нее.  Да, конечно,  Донован  прав:
Ганс Франк и Эрнст Кальтенбруннер больные люди, психика их разболтана, они
жили грезами, они были до такой степени наивны, что даже не позволяли себе
думать о возможной катастрофе, совершенно лишены охранительного инстинкта,
никак не думали о будущем, когда придется  отвечать  за  каждый  документ,
вышедший из твоей канцелярии.  Я был ближе к фюреру, я никогда не  забуду,
как он, на третий день после прихода в имперскую канцелярию, с  удивлением
посмотрел на толстенные  папки,  которые  ему  принесли  чиновники  -  для
прочтения и подписи.  Я помню, как  он  сказал:  "Если  я  буду  читать  и
подписывать ваши бумаги, я не смогу думать и  выступать  перед  нацией.  Я
назначил министров, с ними и решайте все текущие дела,  я  не  подпишу  ни
одного  документа,  кроме  поздравительных  или  соболезнующих   телеграмм
лидерам моего уровня". И уехал ужинать в свой любимый мюнхенский ресторан,
пригласив,  как  всегда,  Шпеера  и  двух    ветеранов,    работавших    в
Гейдельбергском университете.  А несчастный Штрайхер каждый день писал  по
статье в свою газету с требованием покончить с евреями! Наивный  идеалист,
он подписывал каждую свою строку, ему и в голову не приходило, что все  же
фюрер представлял трагический  исход  всего  нашего  предприятия,  поэтому
придумал себе защиту заранее, в далеком тридцать третьем...  Что  ж,  ему,
Герингу, придется защищаться таким же образом здесь, в  Нюрнберге,  спустя
двенадцать лет после тех событий, боже мой, всего двенадцать лет,  а  ведь
кажется - жизнь прошла, долгая, счастливая и прекрасная жизнь...
     Да,  думал  он,  я  признаю  свое  лидерство,    я    настаивал    на
целесообразности  наших  постулатов,  да,  мы  хотели  спасти  Европу   от
марксизма, сделать это  могла  лишь  сильная  Германия,  а  не  Веймарская
республика, да, были издержки, да, я клеймю позором ненужные жестокости, о
которых я ничего не знал, но все, что я делал, было подчинено лишь  одному
- спасению немецкого  народа,  европейской  культуры  и  противоборству  с
большевизмом.



        ШТИРЛИЦ - IX                               (Бургос, октябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     Он не знал, сколько времени  продолжалось  расслабленное  забытье,  в
которое он провалился, едва только голова прикоснулась к подушке.
     Он проснулся, потому что ему показалось, будто кто-то тронул  его  за
плечо.  В номере, однако, никого не было: тишина,  привычное  одиночество;
только здесь просторно, не как в мадридском пансионате; два окна,  альков,
большая ванна; человек быстрее привыкает к маленьким пространствам; здесь,
в огромном номере, Штирлиц чувствовал себя неуверенно.
     Спи, сказал он себе.  Ты  вырвался.  Завтра  ты  будешь  на  границе,
поэтому надо как следует отдохнуть; все позади, ты  вернешься  на  Родину,
только наберись сейчас сил, нужно быть собранным и крепким,  завтра  будет
трудный день, но ты сделаешь все, что задумал,  только  уверенное  желание
приносит победу, ты победишь.  Повернись на правый  бок,  как  учил  папа,
начни считать до ста и сразу уснешь.  Нет, возразил он себе, я не усну,  и
это очень плохо, действительно плохо, потому что буду совершенно разбитым,
а когда задумано главное дело, нужно ощущать свое тело собранным,  а  мозг
отдохнувшим, готовым на стремительные, но выверенные решения.
     Он посмотрел на часы - половина третьего; а я хотел встать в семь, не
получилось.  А может, высплюсь в автобусе? Нет,  в  автобусе  не  поспишь,
нигде нет таких шумных  и  веселых  людей,  как  в  Испании,  да  и  ехать
предстоит через те места, где  я  был  девять  лет  назад;  возвращение  в
молодость - если тридцать семь лет допустимо считать молодостью, - бьет по
нервам, я не смогу не  думать  о  Яне  Пальма,  о  Васеньке,  который  был
Базилем, о прекрасной Клаудии, я не смогу не вспоминать, как мне  устроили
переход за линию фронта  к  н а ш и м,  к  Владимиру  Антонову-Овсеенко  и
Михаилу Кольцову.
     Штирлиц поднялся с кровати, света включать не стал,  поймав  себя  на
мысли, что по-прежнему боялся слежки, хотя полагал, что наблюдения  сейчас
не должно быть, найти его  практически  невозможно,  тем  более  субботний
день, в полиции ведь тоже работают люди, имеют  же  они  право  на  отдых;
пожалуйста, отдыхайте  как  следует,  милые  жандармы,  пейте,  гуляйте  с
подругами, спите, только не сидите в своих кабинетах  на  Пуэрта-дель-Соль
возле телефонных аппаратов, не надо, сядете  послезавтра,  когда  меня  не
будет уже в вашей стране...
     Он подошел к столу, на котором высился большой приемник;  Штирлиц  не
слышал иностранного радио с тех пор, как оказался в Испании, потому что  в
его  пансионате  старик  портье  держал  репродуктор,  который   передавал
сообщения одной лишь мадридской станции, а знакомых у него не было - он не
имел права их  заводить  без  санкции  связника  из  ОДЕССы,  иначе  лишат
дотации, на что тогда жить, - так  что  информацией,  кроме  той,  которую
о р г а н и з о в ы в а л и  франкисты,  он  не  располагал,  о   реальном
положении в мире скорее догадывался, чем знал,  а  он  относился  к  числу
таких людей, которые верили только факту, а никак не домыслу, какой в  нем
прок, расслабляющая мозг маниловщина, безысходность...
     Наверное, не работает эта древняя бандура, подумал  Штирлиц,  включая
приемник; он, однако, ошибся,  б а н д у р а  работала, причем отменно. Он
долго пытался поймать Москву; безрезультатно.  Германия  -  как  восточная
зона, так и западная - передавала фокстроты; Париж вальсировал; повезло  с
Англией - он нашел станцию, которая транслировала передачу  из  Нюрнберга;
обозреватель  комментировал  речи   правозаступников;    более    подробно
остановился на  выступлении  адвоката,  защищавшего  Альфреда  Розенберга,
цитировал отрывки из речи:
     - "В июле 1942 года Борман писал Розенбергу.  Смысл  письма  Бормана,
которое в оригинале не существует, сводился к следующему:  славяне  должны
на нас работать, а те, кого  мы  не  можем  использовать,  пусть  умирают.
Заботиться  о  состоянии  их  здоровья  излишне.    Плодовитость    славян
нежелательна.  Образование  опасно.  Достаточно  будет,  если  они  смогут
считать до ста.  Каждый образованный русский - наш враг в будущем. Религию
мы оставим им как  средство  отвлечься.  Что  касается  их  снабжения,  то
обеспечить надо только самым необходимым.  Мы - господа и должны  получать
все в первую очередь.
     На это письмо ближайш