из-за
стекла и заставить бежать перед машиной через город, подталкивая его своим
бампером.
     Возле одного из особняков он увидел женщину, которая доставала  почту
из большого ящика, - по  крайней  мере,  десять  газет,  килограммов  пять
бумаги, и все пусто, никакой информации; фашизм -  это  полное  отсутствие
информации, то есть правды; все лгут друг другу, заведомо зная, что  лгут,
тем  не  менее  даже  авторы  этой  лжи  ищут  среди  строк   этой    лихо
сконструированной чуши хоть какую-то толику правды; вот парадокс, а?! А  -
не парадокс, возразил себе Пол, фашизм - это отсутствие гарантий для  кого
бы то ни было; не  понравится  Франко,  как  на  него  посмотрел  какой-то
министр или генерал, вот и нету голубчика,  авиакатастрофа,  отставка  или
ссылка куда подальше.
     - Простите, вы не поможете мне найти  калье  Сан-Педро?  -  аккуратно
притормозив, спросил Роумэн.
     - Но это совершенно в другом конце города, - откликнулась женщина.  -
По-моему, где-то на юге...
     - По-вашему, или точно? - раздраженно спросил Пол.  -  Я  же  говорю:
Сан-Педро... Что, таких улиц много в городе?
     Женщина улыбнулась, и Пол заметил,  что  ее  прелестное  зеленоглазое
лицо обсыпано  веснушками,  хотя  на  дворе  октябрь,  весна  давным-давно
кончилась.
     - Большинство наших улиц названо в честь "сан"  или  "санта",  -  она
по-прежнему улыбалась. - Ничего не попишешь, мы большие католики, чем папа
римский.
     - Да уж, - усмехнулся Пол и подумал, что, если  бы  он  задержался  с
нею, поговорил, потом пригласил ее на ужин, а потом повел  бы  куда-нибудь
танцевать, могло случиться чудо,  могло  оказаться,  что  она  именно  тот
человек, которого он  ищет  все  те  годы  после  того,  как  вернулся  из
гитлеровского плена, чудом переплыв на рыбацкой лодочке залив, и  оказался
в Швеции, прилетел оттуда домой, не позвонив Лайзе из аэропорта,  -  решил
сделать сюрприз, ну и сделал - поднял с постели нежданным звонком в дверь,
а на его маленькой думочке лежал мулат в желтой, тончайшего шелка, тунике.
     Но я не стану говорить с ней,  понял  Роумэн,  я  подобен  впрягшейся
лошади, устремлен в дело, оно  стало  моим  естеством,  я  боюсь  от  него
оторваться, потому что никому теперь не верю, и себе  перестаю  верить,  а
когда в деле, голова занята  им  одним,  очень  надежно,  никаких  эмоций,
злость и устремленность, ничего больше.
     Он от®ехал метров сорок, резко притормозил, решив все-таки вернуться,
подумав, что встретился именно с той женщиной, какая ему нужна;  посмотрел
в зеркальце; на улице никого уже не было; более всего он боялся  выглядеть
смешным; неловко звонить в под®езд и спрашивать: "Простите,  где  здесь  у
вас живет девушка,  у  нее  лицо  в  веснушках  и  очень  хорошие  зеленые
глаза..."
     Чертов Брунн, подумал он, грязная нацистская скотина  Бользен,  я  бы
мог сейчас пить с Вейнбергом, а не гонять по этому  несчастному  застенку,
именуемому Испанией; трусы, а не люди, как можно терпеть фашизм?!
     Он  вернулся  на  Пласа-Майор;  полицейский,  выслушав  его   вопрос,
глубокомысленно ответил:
     - Вамос абер...'

_______________

     ' В а м о с  а б е р - посмотрим (исп.).


     Потом  он  достал  потрепанную  карту  города,  развернул  ее,  долго
рассматривал, из чего Пол  заключил,  что  страж  порядка  не  в  ладах  с
грамотой, взялся ему помочь, нашел эту проклятую Сан-Педро, но поехал мимо
того особняка - девушка с веснушками,  конечно  же,  на  улицу  больше  не
выходила.
     Каждому из нас отпущен в жизни только один шанс, сказал он  себе,  мы
знаем это, но все равно торопимся или медлим, в конце концов получаем  тот
шанс, который был уготован другому, отсюда весь бедлам на нашей планете.
     ...Дом, который  был  ему  нужен,  оказался  старым,  трехэтажным,  в
большом тенистом парке. Мужчина, стоявший у металлических ворот, предложил
запарковать машину и пройти по центральной аллее, обсаженной кипарисами, -
около под®езда вас встретят.
     Вышагивая по красной гальке, неведомо как сюда привезенной, Пол снова
подумал: "Отчего нашей банде так нужен этот Брунн, ума не  приложу?  Зачем
он им понадобился? Почему такой интерес? Мало  ли  здесь  осело  нацистов,
живут себе по норам, затаились, сволочи,  а  с  этим  прямо-таки  какая-то
свистопляска. Я-то знаю, отчего он интересует меня, но почему и они в него
вцепились, вот что интересно".


     -  Здравствуйте,  мистер  Роумэн,  -  приветствовал  его  на  хорошем
английском невысокий, плотный крепыш  в  голубом  костюме  и  ярком  синем
галстуке; лицо хранило  следы  морского  загара,  отличимый  цвет  старого
оливкового масла, простоявшего зиму в сухом, темном подвале.
     - Здравствуйте, - ответил Роумэн. -  Честно  говоря,  я  не  очень-то
привык к такого рода конспиративным играм, времени у меня в  обрез,  да  и
дел хватает.
     -  Понятно,  понятно...  Но  ничего  не  попишешь,  выражение  "тайны
мадридского двора" придумано не в Вашингтоне, а в этой стране.
     Этот из породы боссов, понял Пол, такие шутки  позволяют  себе  здесь
только крупные парни из центра.  Он явно не здешний или же сидит в Бургосе
эмиссаром Пуэрта-дель-Соль.
     - Как вас зовут? Вы не представились, - сказал Роумэн.
     - О, простите, пожалуйста.  Можете называть  меня  Хайме...  Грегорио
Пабло-и-Хайме.
     - Очень приятно. Я - Пол Роумэн. Где тот человек, которого я ищу?
     - Он под контролем.  Я помогу вам. Но я бы хотел понять, что подвигло
моего давнего друга Эронимо на  такую  рьяную  заинтересованность  в  том,
чтобы вы нашли этого самого никарагуанца с внешностью скандинава?
     - Дружба. Мы дружим с Эронимо.
     - Давно?
     - С тех пор как Франко стал заинтересован  в  развитии  экономических
отношений со Штатами.  И в том,  чтобы  мы  протащили  его  в  Организацию
Об®единенных Наций...
     - Не "его", а "нас". Мы не разделяем себя с каудильо.
     - Это понятно.  Ваше право... Раз вы не разделяете себя  с  каудильо,
значит, и вам пора  завязать  со  мной  дружбу,  поскольку,  увы,  я  тоже
вынужден не очень-то разделять себя с нашим галантерейщиком, с президентом
Трумэном.
     - Вы имеете санкцию на то, чтобы так отзываться о своем лидере?
     - Поправка к Конституции - вот моя санкция, ясно? Вы  меня  извините,
Хайме, я в детские игры не играю, вырос; есть вопросы - задавайте.  Хотите
помочь найти этого самого Брунна - помогите.  Нет-ну, и черт с ним,  скажу
послу, что службы Испании не смогли оказать нам должного содействия. Скоро
ваш  национальный  праздник,  пусть  Томас  обсуждает  это  дело  с  вашим
каудильо...
     - Томас... Кто это?
     - Посол. Вы что, не знаете, как его зовут?
     - Ах,  да,  да,  конечно,  но  я  как-то  не  очень  связывал  вас  с
дипломатической службой.
     - Других у нас пока нет, увы. Но, думаю, скоро появятся.
     - Когда примерно?
     Ему надо что-то  о т д а т ь,  понял Пол; пусть напишет отчет в  свою
паршивую Пуэрта-дель-Соль, тогда он не будет чувствовать  себя  униженным;
иначе выходит, что он мне - Брунна, а ему - шиш.  Только  здесь  я  с  ним
говорить не стану, на них слишком большое влияние оказали арабы  и  евреи,
но те хоть при их врожденной хитрости умные, а в этих одни  эмоции,  может
напортачить, проиграет еще наш разговор не тем, кому надо...
     - По дороге к тому месту, где сейчас находится мой клиент,  -  сказал
Роумэн, - я с радостью отвечу на ваши вопросы.
     - Вас отвезет туда мой помощник, Пол.  У меня нет  времени  ездить  с
вами в поисках никарагуанца. Было бы славно, ответь вы мне сейчас.
     - У вас обычно плохая запись, Хайме.  Все будет шуршать и трещать, вы
же получали аппаратуру от людей ИТТ, а они гнали вам  товар  из  Германии,
никакой гарантии, работали узники концлагерей...  Хотите говорить -  пошли
погуляем по парку, там тень, заодно и  разомнемся,  я  просидел  за  рулем
шесть часов...
     - Тем не менее.  Пол, моя услуга зависит именно  от  того  разговора,
который я намерен провести здесь, в этой комнате.
     - Ну и проводите, - Роумэн поднялся. - С самим собою. До свиданья.
     Он  рассчитал  верно:  секретная  служба  Франко   позволяла    своим
сотрудникам  работать  самостоятельно  лишь  до  определенной  степени   -
особенно после того, как об®ект сломан и пошел на сотрудничество;  что  же
касается широкой инициативы, такой, какую Донован,  например,  дал  Аллену
Даллесу, позволив ему  н е с а н к ц и о н и р о в а н н о с т ь, здесь не
было, да и быть не могло; все нужно согласовать  и  утвердить  у  главного
хефе, все  обязано  быть  доложено  штаб-квартире  каудильо,  обсуждено  с
военными и каким-то образом увязано с дипломатической службой режима. Этот
голубой пыжится, он привык к беседам с мелкими торгашами,  которые  не  то
что Штаты продадут, а родную маму, лишь бы сбыть свой  тухлый  товар  этим
грандам, не умеющим работать, только спят и болтают...
     - Погодите, Пол, -  остановил  его  Хайме  у  двери.  -  Вы  напрасно
нервничаете...
     - Я нервничаю? - искренне удивился Роумэн. - Вот уж  чего  нет,  того
нет. Что, пошли гулять?
     - Я вас догоню, - сказал Хайме, - одна минута.
     Будет брать диктофон, понял Роумэн, ну и болван.
     Когда Хайме догнал его в парке, Пол показал глазами на его  пиджак  и
шепнул:
     - Отключите вашу штуку.  Все равно я стану  говорить  так  тихо,  что
ничего не запишется, галька трещит под ногами, все заглушит.
     - Что за подозрительность, - улыбнулся Хайме, - можете меня ощупать.
     - Позвонили в Мадрид? Получили санкцию на разговор без записи?
     - Слушайте, с таким человеком, как вы, одно удовольствие  дружить.  Я
теперь понимаю Эронимо. Может, встретимся в Мадриде?
     - А что вы мне сможете дать? Я не привык зря терять время.
     - Я тоже.
     - Меня интересуют люди со специальностью.
     - Испанцы?
     - Упаси господь! Мы не вмешиваемся в ваши  внутренние  дела.  Живите,
как хотите. Если испанцам нравится Франко, пусть он ими и правит.
     - Нами, Пол, нами.  Не отделяйте меня от испанцев, я хочу, чтобы нами
правил каудильо.
     -  Не  говорите  за  всех,  Хайме.  Целесообразнее  сказать   "мною".
Понимаете? "Я хочу, чтобы мною правил Франко".
     - Я только тогда  что-нибудь  стою,  когда  моя  служба  представляет
мнение нации. Один - он и есть один, пустота...
     - Один - это один, Хайме. Это очень много, да еще если один - то есть
каждый - есть явление.  Вот когда сплошные нули, мильон нулей, а  впереди,
отдельно от них, единица - тогда это ненадолго, единица сковырнется,  нули
рассыпятся...
     Хайме засмеялся:
     - А мы зачем? Мы не дадим нулям рассыпаться.  Мы их хорошо  держим  в
руках...  Так вот, меня тоже интересуют люди со специальностью,  ясно,  не
нашего гражданства.
     - Какого конкретно?
     - Не вашего.  Я понимаю вас  и  ценю  ваш  такт:  вас  не  интересуют
испанцы, меня - американцы.  А все другие  пусть  станут  об®ектом  нашего
общего интереса. Согласны?
     - Предлагаете обмен информацией?
     - Именно.
     - Почему нет? Конечно, согласен... Вы - мне, я - вам, очень удобно.
     - Оставите свой телефон?
     Роумэн поморщился:
     - Слушайте, не надо так.  Вы же  не  ребенок,  ей-богу...  Я  отлично
понимаю, что мой телефон вами прослушивается.  Будьте профессионалом,  это
надежно,  таких  ценят...  Любителями,  которые  слепо  повторяют    план,
разработанный дядями, расплачиваются. Будьте единицей, Хайме. Бойтесь быть
нулем.  Звоните мне  в  среду,  в  девятнадцать,  вечер  не  занят,  можем
встретиться. Где Брунн?


     - Эй, - Пол окликнул Штирлица, когда тот, посмотрев на часы, поднялся
из-за столика маленького кафе в двух блоках от автовокзала. - Вы куда?
     - А вам какое дело? - Штирлиц пожал плечами, сразу же ощутив  боль  в
пояснице и усталость, которая давяще опустилась на  плечи,  словно  кто-то
надавил очень сильной рукой хрупкую косточку ключицы.
     - То есть как это?! - Роумэн оторопел от этих слов; ждал  всего  чего
угодно, только не такой реакции.
     - Да так.  Какой сегодня день? То-то и оно. Не человек для субботы, а
суббота для человека. Или я должен отмечаться перед тем, как решу покинуть
квартиру?
     - Звонить должны.
     - Почему? Не должен. Мы об этом не уговаривались.
     - Ладно, Брунн.  Если вы не скажете, зачем приехали сюда - я  передам
вас здешней полиции.
     - Они любят нас. Мне ничего не будет.
     - Верно, они вас любят.  Но они, как и мы, не любят тех, кто похищает
деньги, принадлежащие фирме. Тем более такой крепкой, как ИТТ. Эрл Джекобс
повязан с испанцами, за кражу вас отправят на каторгу.
     Штирлиц закурил, вздохнул, щелкнул пальцами; куда ему до испанцев,  у
тех это с рождения; щелчка не получилось, шепот  какой-то,  а  не  щелчок,
тогда он медленно обернулся к стойке, опасаясь,  что  боль  растечется  по
всему телу, и попросил:
     - Два кофе, пожалуйста.
     - Нет у меня времени распивать с вами кофе, - сказал Роумэн. - Или вы
отвечаете на мой вопрос, или я  связываюсь  с  полицией,  там  ждут  моего
звонка.
     - Да отвечу я вам... Не злитесь. Выпейте кофе, гнали небось... Дорога
дурная, надо расслабиться...  Сейчас пойдем туда, куда я хотел пойти один.
Я буду любить женщину, а вы посидите  в  соседней  комнате...  Только  она
крикливая, возбудитесь, лучше сразу кого прихватите.
     - Бросьте дурака валять! - Роумэн начал яриться по-настоящему.
     - Послушайте, Пол, я здесь работал...  Понимаете? В тридцать седьмом.
И снимал квартиру в доме женщины, к которой решил приехать в  гости...  Вы
же знаете, что нам при Гитлере запрещалось спать с иностранками...
     - Вашему уровню не запрещалось.
     - Я здесь был еще не  в  том  уровне,  которому  разрешалось.  Я  был
штурмбанфюрером, шавкой...  И потом, когда нацизм прет вперед -  всем  все
запрещают, и эти запреты все принимают добровольно, почти даже с радостью;
начинают разрешать, лишь когда все сыплется...
     - Пошли.  Я импотент. Приятно послушать, как нацист рычит  с  местной
фалангисткой, зоосад в Бургосе.
     Штирлиц допил кофе, положил на стол доллар, официант, казалось бы  не
обращавший на него внимания,  подлетел  коршуном,  смахнул  зелененькую  и
скрылся на кухне.
     А ведь другого выхода у меня нет, понял Штирлиц.  Слава богу,  что  я
вспомнил Клаудиа, неужели она все еще здесь? А  куда  ей  деться?  Испанки
любят свой дом, она никуда не могла отсюда уехать.  А сколько же ей сейчас
лет? Она моложе меня лет на пять, значит, сорок  один.  Тоже  не  подарок;
единственно, чего я совершенно не умею делать, так это разыгрывать  любовь
к женщине, слишком уж безбожное злодейство, они слабее нас и  привязчивее,
это как обманывать  ребенка...  Но  она  любила  меня,  мужчина  чувствует
отношение к себе женщины лучше, чем они  сами,  они  живут  в  придуманном
мире, фантазерки, нам не снились такие фантазии, какие живут в них, каждая
подобна нереализовавшему себя Жюлю Верну; мальчишки никогда  не  играют  в
свою  войну  с  такой  изобретательностью,  как  девочки  в  куклы  и    в
дочки-матери.
     Он поднялся, устало думая о  том,  как  Роумэн  смог  его  вычислить;
сделал вывод, что здешняя служба начала контактировать с американцами; еще
один удар по его надежде на дружество  победителей;  жаль;  бедный  шарик,
несчастные люди, живущие на нем; какая-то обреченность тяготеет над  ними,
рок...
     - У вас машина рядом? - спросил Штирлиц.
     - Да.
     - Впрочем, здесь недалеко. Пойдем пешком?
     - Как хотите, - ответил Роумэн. - Я-то здоровый, это вы калека.
     Они шли молча, Штирлиц снова чуть прихрамывал, боль в пояснице  стала
рвущей, будь она проклята; все  в  нашей  жизни  определяют  мгновения;  я
прекрасно себя чувствовал, не ощущал никакой боли, казался себе молодым до
той минуты, пока этот парень не окликнул меня; один миг, и все изменилось.
     ... Он вошел в холодный мраморный под®езд первым и, лишь нажав медный
сосок звонка, понял, какую непоправимую ошибку совершил: Клаудиа знала его
как Штирлица, а никакого не Брунна или Бользена...
     А эти про Штирлица, видимо, еще не знают, подумал он,  и  чем  дольше
они будут этого не знать, тем вероятнее шанс на то, чтобы вернуться домой;
я должен сделать все, чтобы она не успела назвать  меня  так,  как  всегда
называла - "Эстилиц".  Я должен - в тот именно миг, пока она будет идти  к
двери, - придумать, что надо сделать, чтобы не позволить ей произнести это
слово.



        ВЫДЕРЖКА ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СС БРИГАДЕНФЮРЕРА ВАЛЬТЕРА ШЕЛЛЕНБЕРГА - II         (апрель сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     В о п р о с. - Об®ясните цель вашего визита в Мадрид и Лиссабон летом
сорокового года.
     О т в е т. - Вы имеете в виду июль сорокового года?
     В о п р о с. - Да.
     О т в е т.  -  Я  был   вынужден   выполнить   приказ   рейхсминистра
Риббентроп...
     В о п р о с. - В чем он состоял?
     О т в е т.  -  Это  был  совершенно   безумный   приказ...   Позвонил
Риббентроп  и  тоном,  полным  издевки,  -  это  было  свойственно  ему  и
Герингу - спросил, имею ли я время приехать к нему немедленно.  Я ответил,
что, конечно, имею, но спросил, каков будет предмет беседы, чтобы я  успел
подготовить нужные материалы. "Это не тема для телефонного  разговора",  -
ответил Риббентроп и положил трубку.  Поскольку мой  непосредственный  шеф
Гейдрих  был  ревнив,  словно  женщина,  и  все  мои  контакты  с  близким
окружением фюрера воспринимал как личное оскорбление, я не мог не  сказать
ему об этом звонке, все равно он узнал бы о  нем  в  конце  недели,  когда
специальная  служба  докладывала  ему  обо  всех  телефонных    разговорах
руководителей рейха; запрещалось подслушивать только фюрера, но  поскольку
ничего не было  сказано  об  остальных,  все  равно  телефонные  разговоры
Гитлера  с  Герингом,  Риббентропом,  Геббельсом,  Розенбергом,   Кейтелем
ложились на  стол  Гейдриха,  и  он  один  определял,  о  чем  докладывать
Гиммлеру, а что - умолчать...  Гейдрих выслушал мой рапорт,  заметил,  что
"д ж е н т л ь м е н,  видимо,  не  хочет  консультировать  со  мною  свои
проекты, что ж, это  свидетельствует  о  том,  что  господин  рейхсминистр
сделался старым идиотом. Езжайте, Шелленберг, и выразите ему мое искреннее
уважение"...
     Как правило, Риббентроп не предлагал мне садиться, когда  я  бывал  у
него по поручению Гиммлера, однако на этот раз  он  вышел  мне  навстречу,
пригласил устроиться возле кофейного столика, сел напротив меня и спросил,
в какой мере правильны  слухи  о  том,  что  у  меня  прекрасные  связи  с
секретными службами в Испании и Португалии.  Я ответил, что мои связи  там
действительно надежны...  Тогда он спросил, в какой мере  они  надежны.  Я
сказал, что связи разведчиков носят  особый  характер,  вопрос  надежности
отходит на второй план, главным делается проблема взаимной выгоды и  общей
целесообразности.  Риббентроп довольно долго обдумывал мой  ответ,  он  из
породы трудно соображающих людей, потом, наконец,  спросил,  хорошо  ли  я
знаком с герцогом Виндзорским. "Вас ведь представили ему  на  том  вечере,
который мы устраивали в его честь?" Я ответил, что не был приглашен на тот
прием, но что, конечно, знаю это имя.  Риббентроп спросил, отдаю ли я себе
отчет в том, какого уровня другом  рейха  является  этот  член  британской
королевской семьи. Я ответил, что могу об этом догадываться.
     "Какие у вас есть о нем материалы?" - спросил Риббентроп.  Я ответил,
что затрудняюсь ответить,  потому  что  не  имел  возможности  затребовать
архивы.  Тогда он попросил меня высказать свое  личное  мнение  о  герцоге
Виндзорском. Я сделал это, и Риббен...
     В о п р о с. - Изложите то, что вы говорили Риббентропу по поводу его
высочества герцога Виндзорского.
     О т в е т. - Я сказал, что дело герцога Виндзорского  свидетельствует
о прекр