ужасная притягательность  сокрыта  в
идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?!
     - Арестовали его, значит, в сорок втором...  Только он  не  Эрнст,  а
Пабло, он  здешнее  имя  взял  -  р а с т в о р и л с я...  Судили  его  в
Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это
с работы вытурили, такое не прощают...  Братец-то его из тюрьмы бежал,  да
снова схватили...
     - Кто вам сказал об этом?
     - Так моя дочь за здешнего вышла, а он секретарем в суде работал, все
подробности знает...
     - Почему вы убеждены, что Зитауэр не поставил об этом  в  известность
н а ш и х?
     - Хорошую жизнь любит... Я его на этом...
     - Ну, давайте, давайте, договаривайте!  Вы же на этом его  в з я л и,
когда решили открыть пивную?
     Вайц покачал головой и, как-то странно усмехнувшись, спросил:
     - Он уже признался?
     Через три дня Зитауэр передал  Штирлицу  имена  к о л л е г,  которые
приезжали из Европы в начале ноября  этого  года.  Они  -  доверительно  -
представляли  бывшие  корпорации  "Мессершмитт",  "Дорнье",   "Опель"    и
"Клекнер".  Гиганты поверженного рейха еще не функционировали,  однако  их
золото - основа основ  любого  дела  -  хранилось  в  швейцарских  банках.
П о д с т а в н ы е  лица уже мягко обсуждали вопрос о получении  лицензий
от  американских  и  британских  оккупационных  властей  на  развертывание
производства.
     Таким образом, первым  зарубежным  вояжем  людей,  создавших  военную
экономику Гитлера, оказался полет в  Аргентину  и  встречи  с  профессором
Танком и его ближайшими коллегами.
     - О  чем  они  говорили,  я  не  знаю,  -  потухшим  голосом,  словно
заученное, отвечал Зитауэр. -  Если  вы  обещаете  помочь  мне  с  братом,
который попал как кур в ощип, я выясню все, что вас интересует.  Пока же я
открыл вам то, что мог, не взыщите.
     - Скажите-ка мне, какова подлинная  фамилия  инженера  Хуана-Альфрида
Лопеса? - спросил Штирлиц. - Он работает  у  вас,  живет  на  калле  Санта
Анна...
     - Он только что сюда прибыл, кажется, из  Европы,  точно  не  знаю...
Профессор Танк однажды назвал его "герр Виккерс", но это было только  один
раз... "Роумэн зацепил звено, - удовлетворенно подумал Штирлиц, - его жена
славно поработала в Лиссабоне, еще бы - "герр Виккерс"  -  это  Кемп,  вот
куда он залетел, голубь долгожданный, вот кто  такой  "Лопес",  не  зря  я
начал работу с флангов, хорош бы я был, явись к нему на улицу Санта  Анна:
"3драсьте, я ваша тетя!""


     В  тот  же  день  Штирлиц  отправил  письмо  Роумэну  -  по   заранее
обговоренному  адресу.  Тайнописью  сообщил  обо  всем,  что  ему  удалось
сделать; запрашивал информацию, которую Роумэн  получил  в  Европе.  Купив
"лейку" (сто семь долларов) и высокочувствительную пленку, сделал на улице
нужные фотографии; качество получилось вполне пристойное.  Вложил в письмо
фотографии трех людей с надписями:  "от  любящего  дяди"  (это  был  Рольф
Ритнер, палач из университета), "дружески, на память"  ("банкир"  Нибель),
"от верного тебе брата" (профессор Гунман).
     ...Изо всех пред®явленных к опознанию портретов Лангер ткнул  пальцем
в Нибеля:
     - Он приезжает за деньгами...



        РОУМЭН                                   (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     Роумэн брился неторопливо,  о ц е н и в а ю щ е,  с  какой-то  особой
тщательностью; перед трудным разговором он простаивал в  ванной  минут  по
десять; звук скрипящего по коже лезвия действовал на него успокаивающе. Он
рассматривал  свое  изображение  в  зеркале  так,  словно  перед  ним  был
совершенно незнакомый человек; поглаживал новые  морщины,  появившиеся  за
последний месяц, осунулся;  лицо,  тем  не  менее,  продолжало  оставаться
округлым.
     - Конопушка! - крикнул он, не оборачиваясь. - Ты не находишь,  что  я
несколько оплыл?
     Криста готовила завтрак (они  остановились  в  пансионате,  где  была
предусмотрена кухонька с электроплитой и маленьким, но очень вместительным
холодильником), откликнулась сразу  же,  словно  бы  постоянно  ждала  его
вопроса:
     - Ты прекрасно выглядишь.
     - Это тебе кажется. Я действительно оплыл.
     - Давай проверим почки.
     - Они функционируют отменно.
     - Может быть, камни?
     - Это сердце.  Когда я волнуюсь перед делом, у меня молотит сердце  и
отекают глаза. С моей-то бабьей рожей...
     - Если ты еще раз посмеешь так сказать о своем лице, я уйду от  тебя.
Я считаю, что мой муж самый красивый  мужчина  на  земле!  Пожалуйста,  не
разубеждай меня, это нечестно: либо я вышла за тебя замуж по расчету, либо
ты женился на дуре с ужасным вкусом: только  безвкусные  дуры  выходят  за
мужиков с бабьими лицами.
     -  Да?  Ну,  хорошо,  -  Роумэн  улыбнулся  своему  изображению.    -
Пожалуйста, повторяй это почаще... Что у нас на завтрак?
     - Тебе - омлет с сосиской, стакан  апельсинового  сока  и  подогретый
хлебец. Мне - кефир.
     - Ты и так худая.
     - Я не "и так худая", а потому худая, что утром пью  кефир,  днем  ем
вареное яйцо; это позволяет мне пировать с тобою вечером,  проклиная  себя
за это утром. С завтрашнего дня сяду на голодную диету, я вычитала про это
новшество в "Балтимор сан".
     - Когда меня морили голодом в камере у наци, на третий  день  ноги  и
руки сделались совершенно ледяными...  Ужасное ощущение... Пожалуйста,  не
садись на эту дурацкую голодную диету,  прошу  тебя...  Ну-ка,  быстро,  в
каком ухе звенит?
     - В левом! - ответила Криста, потому что видела в полуоткрытую  дверь
ванной, что Роумэн стоял, прижавшись левым плечом к стене; звенит обычно в
том ухе, которое ближе к стене, странно. - Угадала?
     Звенело в правом ухе.
     - Умница, -  сказал  Роумэн.  -  Угадала.  Слушай,  когда  мы  начнем
ссориться,  а?  Все  знающие  люди  говорят,  что  после  первого   месяца
супружества неминуемо должна случиться ссора...  По  пустяку,  глупая,  но
обязательно ссора.
     - Мне тоже так говорили.  Это бы случилось, не будь ты Роумэном, а  я
Кристой.
     - Не будь я старше тебя на пятнадцать лет...
     - Не будь ты умнее меня в семьсот тридцать четыре раза... Я совсем от
тебя голову потеряла, когда ты до конца ломал Лангера... А особенно, когда
ты сказал, чтобы он сам открыл чулан и привел Ригельта...  Они ведь  могли
оба убежать.
     - В обкаканных штанах далеко не убежишь...
     Криста засмеялась:
     - Сюжет для Уолта Диснея - "волки в обкаканных штанишках".
     Роумэн протер лицо одеколоном и вышел в комнату:
     -  Ты  прекрасно  сказала:  "в штанишках"...  Очень  по-детски,   так
маленькие девочки говорят...  Я очень гордился - мне тогда было лет шесть,
- когда мне начали покупать брюки, а не штаны...  Давай завтракать, время.
Я должен быть у моего босса секунда в секунду, он педант, и за это  я  его
ценю.
     Криста знала, что в номере говорить нельзя.  Роумэн  предупредил  ее,
что, вполне возможно,  д р у з ь я  поставили  их  жилье  на  з а п и с ь.
Про то, чтобы она упомянула имена Лангера  и  Ригельта,  они  договорились
заранее, на улице, - так или иначе он будет рассказывать  о  них  Макайру,
пусть тот знает загодя, но ни одного другого имени тех, которые они узнали
во  время  стремительной  поездки  по  Европе  -  Рим,  Аскона,   Гамбург,
Стокгольм, называть не надо; еще рано; все зависит  от  того,  как  пойдет
разговор в кабинете  б о с с а, какова будет его реакция на ту информацию,
которую собрали Роумэн, Спарк и Штирлиц.
     Криста молча улыбнулась Роумэну,  показав  глазами  на  отдушину;  он
отрицательно покачал головой, кивнув на телефон.
     - Знаешь, конопуша, если сегодня разговор пройдет так, как я надеюсь,
и мне удастся за неделю закончить  дело,  мы  с  тобой,  наконец,  возьмем
отпуск и отправимся на какой-нибудь маленький остров...  Чтоб  ни  души...
Сейчас стали рекламировать Сан Блас, всего час лета от  Панамы,  крошечные
островки в океане, живут индейцы, ловят рыбу и собирают  кокосовые  орехи.
Правда, было бы чудно?
     - Я даже боюсь об этом мечтать.
     - Всегда надо мечтать о самом прекрасном.
     - Только мечтай без оглядки.
     - Буду.
     - Какой мне надеть костюм?
     - Поскольку их у тебя всего два, надень первый.
     Роумэн рассмеялся:
     - Первый - это серый? Или синий?
     - Синий. К твоей седине идет синий цвет.
     - А галстук? Серый?
     - Красный.  Почему все американцы так любят черные костюмы  и  черные
галстуки? Вы одеваетесь, как гробовщики.
     - Не оскорбляй нацию. Я патриот.
     - Разве можно считать оскорблением  замечание,  которое  продиктовано
желанием лучшего?
     - Можно, - вздохнул Роумэн  и  поднялся  из-за  стола.  -  Омлет  был
прекрасен, только ты забыла его посолить, конопушка.
     - Правда?! Почему же ты не сказал?
     - Потому что у нас нет соли.  Купи. Ладно? И потом никуда не уходи из
дома, портье предупрежден.  Двери запри на цепочку. Телефон, куда в случае
чего звонить, ты знаешь. Ругай меня.
     - Мои друзья из театра говорили иначе: "Пожелай мне счастья и удачи".
     - Так это ж актеры, конопуша...


     ...Выслушав Роумэна, - тот рассказал  д е л о  выборочно, Штирлица не
упомянув, профессора Танка тоже, - Макайр  поднялся  и,  закинув  руки  за
спину, начал быстро и сосредоточенно ходить  по  кабинету;  лоб  разрезала
продольная морщина, вокруг глаз собрались мелкие морщинки; остановившись у
окна, он тихо сказал:
     - Но ведь это ужасно.  Пол... Значит, они выжили! Неужели жертвы были
принесены понапрасну?
     - Нет. Будь наши жертвы напрасными, наци действовали бы открыто. И не
только в Европе, но и в нашей стране...
     - В какой мере ваши материалы против них носят уликовый характер?
     - Против каждого из тех людей, которых я назвал, есть по крайней мере
два свидетельских показания. Все они члены НСДАП, люди СС, СД, гестапо или
абвера.  За каждым из них - преступление. Они должны быть  отданы  в  руки
правосудия...
     - Легко сказать...  Те, кто  живет  в  Германии,  -  одно  дело,  там
легче...  А как быть со Швецией? Или Аргентиной? У  нас  и  так  натянутые
отношения с Пероном... А Испания? Португалия? Как быть там?
     - Очень просто:  брать  их  там  и  вывозить.  И  передавать  в  руки
Нюрнбергского трибунала.
     - "Вывозить"? Называйте вещи своими именами, Пол...  Не "вывозить"  и
не "брать", а организовывать похищения....  И вы прекрасно понимаете,  что
назавтра же после случившегося государственный департамент  будет  завален
нотами протеста по поводу вмешательства во  внутренние  дела  Мадрида  или
Байреса...
     - Что вы предлагаете? - Пол нахмурился, полез за сигаретами -  плохой
признак.
     - Ничего.  Предлагаю подумать. Есть  некоторая  разница  между  вами,
человеком, совершившим подвиг, - да, да, я понимаю,  каково  было  собрать
подобную информацию, это настоящий подвиг! - и мною,  чиновником,  который
обязан санкционировать действия.  Будь проклят мой пост, черт  его  совсем
побери! Как вы отнесетесь к тому, чтобы подключить к операции дипломатов?
     - То есть? - Роумэн несколько опешил, достал из пачки  "Лаки  страйк"
сигарету, закурил.
     -  Пусть  наши  юристы  подумают,  как  можно  побольнее  нажать   на
Аргентину, Испанию, Парагвай... На режимы, скрывающие у себя наци... Чтобы
они выдали нам преступников...
     - Ну, зачем же так усложнять задачу? -  Роумэн  тяжело  затянулся.  -
Лучше пошлите телеграммы скрывающимся нацистам, адреса я могу  вам  сейчас
продиктовать,  с  просьбой  добровольно  отдаться  в  руки   нюрнбергского
правосудия.
     - Мне не  до  смеха,  Пол,  -  сухо  заметил  Макайр.  -  Я  ошарашен
случившимся. Я думаю, как лучше поступить. Думайте и вы.
     - Я же внес предложение: я вылетаю с бригадой ваших ребят  и  привожу
всех этих наци в Нюрнберг.  Как я это сделаю - моя забота.  Риск  беру  на
себя.
     - Нет, я беру на себя риск. Я, именно я. Пол, не обольщайтесь. Потому
что я подпишу приказ на командирование вместе с вами моей бригады...  Я  и
никто другой...  А я не готов к тому, чтобы подписать такой приказ  -  его
попросту не утвердят... Как вы отнесетесь к тому, чтобы попросить совета у
Аллена?
     - Я считаю это оптимальным.
     - Думаете уговорить его на встречу? Он же  отошел  от  дел,  сидит  в
своем "Саливэн энд Кромвэл", делает бизнес...
     - А вы не уговорите?
     - Боюсь, что нет.  Я для него никто. Вы - это  вы,  за  вами  история
нашей разведки.
     - Будет вам, Роберт.  Не  надо  льстить  в  глаза,  я  себя  чувствую
законченным остолопом, потому что не знаю, как на это реагировать.
     - Решать, как реагировать, надо, если вам льстят в глаза.  А я говорю
правду. И вы это прекрасно знаете...
     "Зря я на него  п е р, - подумал Роумэн, - и я  бы,  видимо,  на  его
месте всаживал аппаратуру прослушивания в те  места,  где  появляется  мой
сотрудник, женившийся на бывшем агенте врага...  Для профессионала понятия
"бывший " не  существует...   Он  ни  разу  ни  словом  не   посмел   даже
т р о н у т ь  Кристу.  А может быть, тебе так удобнее себя чувствовать? -
спросил себя Роумэн. -  Это  ведь  ужасно,  когда  недоверие  к  своим  не
исчезает, а живет в тебе постоянно.  Нет ничего ужаснее, когда  ты  должен
оглядываться и перепроверять  каждое  слово  человека,  сидящего  напротив
тебя.  Высшая привилегия гражданина - полнейшее  доверие  к  окружающим  и
убежденность в том, что  тебе  платят  тем  же.  Ничто  так  не  поднимает
человека, не вселяет в него уверенность в успехе начинания" ничто  так  не
способствует  рождению  в  нем  борцовских  качеств,    как    абсолютное,
г а р а н т и р о в а н н о е  законом  доверие.  Это  угодно  обществу  -
средство против коррозии  людских  отношений,  верный  залог  выявления  в
личности всего самого хорошего, что заложено в генах".


     Аллен Даллес встретился с Роумэном в маленьком баре на  сорок  второй
улице, после ланча, который он провел с Макайром в своем клубе.  Здесь,  в
этом маленьком баре,  он  никогда  раньше  не  бывал,  масса  народа,  все
п р о х о д я щ и е,  клиентура  случайная,   что   вполне   соответствует
конспиративному характеру встречи разведчика  отставного,  каким  он  себя
представлял знакомым,  и  разведчика  функционирующего,  каким  он  назвал
Роумэна, запнувшись самую малость, когда тот  к  нему  позвонил:  "Роумэн?
Роумэн... Ах, да, Роумэн, ну, как же, конечно, помню! Помню и горжусь, мой
дорогой функционирующий разведчик!"
     Обсмотрев Роумэна со всех сторон, Даллес пыхнул трубкой, заметив:
     - Вы здорово набрали в сравнении с сорок пятым  годом.  Я  видел  вас
последний раз в сорок пятом весной, не так ли?
     - Именно так, мистер Даллес.
     - Что  это  вы  говорите,  как  заштатный  адвокат  в  бракоразводном
процессе? Аллен, я для вас Аллен, дорогой Пол.
     - Спасибо, я страшно рад, Аллен, что вы нашли для меня время.
     - Что будете пить?
     - Хайбол.
     - Орешки?
     - С удовольствием. Только позвольте мне угостить вас, о кэй?
     - Спасибо, я никогда не отказываюсь от угощения.  Вам чертовски  идет
седина, завидую.  Чем больше я седею, тем отчетливее становлюсь похожим на
старую китайскую мышь, которую берегут для  обращения  в  кисточки,  столь
важные в иероглифописи.  А вы начинаете походить на матерого голливудского
ковбоя.
     - С моей-то круглой мордой?
     - Никогда не отзывайтесь дурно о своей внешности, - заметил Даллес. -
Это позволит вашим недругам повторять  эти  слова,  и  вы  не  сможете  их
одернуть: "Мы же цитируем самого мистера икс, он говорил  это  о  себе  не
далее, как вчера, беседуя с мистером игрек!"
     Роумэн улыбнулся:
     - Мне всегда казалось, что, если  ты  сам  подтруниваешь  над  своими
недостатками, это выбивает козыри у недоброжелателей.
     - Зависит от талантливости недоброжелателей.  Пол. Кстати, если уж вы
меня действительно  угощаете,  попросите,  пожалуйста,  крохотный  кусочек
сыра, люблю сухой сыр.
     - С удовольствием угощу вас самым сухим сыром, Аллен.
     - Ну, рассказывайте, что стряслось?
     - Стряслось то, что по прошествии девятнадцати  месяцев  после  нашей
победы нацисты успели воссоздать свою цепь, - Роумэн достал "Лаки  страйк"
и начал крошить. маленькую, круглую сигарету.
     - Двадцати месяцев, - Даллес вздохнул. - Дальше.
     - Это, собственно, главное, -  Роумэн  несколько  смешался  от  такой
реакции собеседника.
     - И вас это действительно удивляет?
     - Конечно.
     - Почему? Вы что, не понимаете, с какого уровня врагом мы имеем дело?
Неужели вы всерьез полагали, что шесть миллионов членов  НСДАП  так  легко
смирятся с поражением, да еще таким неслыханным? Нельзя быть наивным. Пол.
Все, что угодно, только не наивность.
     - Больше это похоже на отчаяние, Аллен.
     - Ну, это уж совсем стыдно.  Неужели вы сомневаетесь в том, что у нас
найдутся силы для истребления этих гаденышей?
     - Я - нет. Другие - да.
     - Кто именно?
     - Те люди, от которых зависит принятие решений.
     - Вы говорите со мной как с представителем конкурирующей фирмы.  Пол.
Вряд ли я могу быть вам полезен, если вы не  знаете  имен.  Кто  конкретно
сомневается в том, что мы обязаны придушить нацистских гаденышей?
     - Человек, к которому я в общем-то хорошо отношусь, - Роберт Макайр.
     - Хм...  Это для меня несколько неожиданно... Не  скажу,  что  я  его
очень хорошо знаю, но по тем эпизодам, что у меня на памяти, могу судить о
нем как о человеке, склонном к волевым решениям.
     - Дело в том, что сеть разбросана  не  только  в  Германии,  но  и  в
Швеции, Испании, Португалии,  Парагвае,  Аргентине,  Бразилии,  Швейцарии,
Ватикане... Более того, сейчас я собираю улики против с и н д и к а т а...
У меня есть основания полагать, что наци нашли подходы и к этим людям...
     - А вот это крайне тревожно. Крайне, Пол. Есть имена?
     - Да.  Некий Пепе. Судя по всему, одна из его фамилий -  Гуарази,  на
контакт с лиссабонским  б р а т с т в о м  прилетал из Нью-Йорка, акцент -
бруклинский.
     - Так говорит агентура?
     - Так говорю я.
     Даллес улыбнулся; его жесткое лицо  собралось  морщинками,  подобрело
("У него самые счастливые внуки, - подумал Роумэн, - какая  радость  иметь
такого мягкого, но в то же время мужественного деда, человек из легенды; и
с Вольфом он говорил не  как  с  генералом  Гиммлера,  а  как  с  немецким
солдатом, это не есть нарушение правил,  это  по-мужски,  Штирлиц  неправ,
потому что ему-то как раз доносила агентура").
     - Вы думаете, меня  это  радует?  -  лицо  Даллеса  было  по-прежнему
мягким, морщинистым,  усталым.  -  Меня  это,  наоборот,  печалит.  Я  вам
прочитаю Ян Ваньли, великого китайского поэта, вслушайтесь в  его  строки.
Пол: "Пороги, слепя белоснежною пеной,  как  гром,  оглушают  разгневанным
ревом.  Потоки воды - изумрудные стены, а волны подобны  горам  бирюзовым.
Под®ем по дорогам - над бездной победа, путь вниз  по  реке  -  за  победу
награда.  Багорщикам трудно, им отдых неведом, и сердце под®емам и спускам
не радо...  Нелегок, опасен под®ем по порогам! Оставь самомнение, пускаясь
в дорогу..."
     Читая поэта, Даллес вдруг пожалел, что открылся: китайская литература
- его слабость, это известно только самым  близким  в  его  кругу:  "Никто
больше не имел права знать; ни перед кем нельзя  открываться;  в  разведке
порой запрещено верить даже брату - увы,  закон  профессии.  Я  становлюсь
сентиментальным, первый  признак  прогрессирующего  склероза;  я  засветил
себя, и, если дело пойдет не  так,  как  надо,  я  многим  рискую:  Роумэн
получил в руку шальной козырь".
     - Я не очень-то страдаю  самомнением,  -  ответил  Роумэн.  -  Скорее
наоборот.
     - Просто, получив данные  агентуры,  -  заметил  Даллес,  -  то  есть
множество разных мнений, вам было  бы  легче  прийти  к  б