Нужна пружина спектакля - вот я  и  пожертвовал  своим
положением...  Жертва во  имя  общего  блага...  Такое  бывало  в  мировой
юриспруденции, все верили, особенно если  подсудимые  хорошо  выглядят,  в
галстуках и без явных следов пыток.
     - То есть, -  мягко  уточнил  Визнер,  -  вы  предлагаете  ознакомить
Сульцбергера со всем делом?
     - А почему нет?
     И тут Визнер рассвирепел:
     - Потому что вы, Макайр, совершили преступление! А это  не  игра!  Вы
перепугались за себя, за привычку  каждое  утро  приезжать  сюда,  вертеть
кадры, расставлять своих людей и конструировать комбинации! Причем все это
б е с к о р ы с т н о!  А вот я, например, постоянно думаю о моем бизнесе,
когда обсуждаю вариант предполагаемой комбинации! В этом, видимо,  главная
сила этой страны - каждый защищает собственные  интересы,  где  бы  он  ни
работал: чистильщиком сапог,  директором  департамента  или  губернатором!
Только несчастный президент трудится во имя общего  блага!  Все  остальные
связаны друг с другом незримыми путами интереса...  А вы - нет...  Почему,
Макайр? Почему бы вам не вложить ваши паршивые сорок девять тысяч в  акции
наших компаний в Чили накануне расторжения отношений с русскими и  запрета
профсоюзов? Вы же знали об этом  заранее.  Отчего  не  сделали  того,  что
обязан сделать любой американец?! Жадность?  Или  какая-то  иная  причина?
Какая? Неверие в успех? Какие основания? Или у вас были  такие  основания?
От кого поступила информация?
     Макайр выбросил руки, словно заслоняясь от удара:
     - Перестаньте! Хватит! Как вам не  совестно!  Я  так  и  впрямь  могу
подумать о себе невесть что!
     Ну  и  прекрасно,  подумал  Визнер,  этого  я  и  добиваюсь,  ублюдок
безмозглый; мы изучаем  возможные  связи  сотрудников  с  красными,  какая
глупость. Их надо проверять на  п л а с т и л и н о в о с т ь,  вот на что
их надо проверять!
     - Ладно, - вздохнул Визнер. - Думаю, вариант введения прессы  в  игру
мы отвели.  Будет скандал, превыше всего  журналисты  блюдут  достоинство.
Какие еще предложения?
     - Вы позволяете мне отправиться в Панаму, - еще тише, шепотом  сказал
Макайр. - Прямо сейчас. Если нет рейса, можно сговориться с Пентагоном, от
них в зону канала самолеты уходят каждый час.  Я лично  включусь  в  поиск
четверки.  Все же Роумэна я лучше всех вас знаю, я замечу его  из  тысячи,
даже в камуфляже... Не говоря уже о Гуарази.
     - Прекрасная идея. Допустим, вы их нашли. Дальше?
     - Я привожу их сюда.
     - Макайр, думайте, что говорите! Никто из нас  не  знает,  зачем  они
рванулись на юг.  Никто. Ясно, что на встречу с русским  агентом,  с  этим
самым  Штирлицем...  А  зачем?  Почему  такая  срочность?  Отчего  в   это
предприятие вошел синдикат? Почему  в а ш и  люди, Макайр, ваши, вы с ними
контачили, разорвали контракт и стали поддерживать  Роумэна?  Можете  дать
ответ на эти вопросы? Допустим, вы привезли сюда Роумэна и  Гуарази,  -  а
что дальше? Кто  будет  выплачивать  им  нанесенный  ущерб?  Люди  поехали
отдыхать в Панаму, а вы одели на них наручники.  Выплачивать ущерб станете
вы, сотрудник новой разведывательной институции.
     - Хорошо, - Макайр  как-то  по-новому,  подобострастно  кивнул,  -  я
попытаюсь... Я нахожу их там и неотступно следую за ними...
     Визнер изумился:
     - Вы следите за Гуарази и Роумэном?! Вы, который ни разу не был ни на
фронте, ни в тылу врага, следите за двумя профессионалами?!
     - Значит, выхода нет?
     - Я  с  самого  начала  предложил  вполне  достойный  выход,  Макайр.
Нашкодили - умейте платить по векселю. Причем, поскольку вы наш, поскольку
вы  п о в е д е т е  роль, вам переведут триста тысяч долларов.  С  такими
деньгами вас возьмут в любое дело...
     - Что я должен сейчас делать?
     - А ничего.  Идти к себе и продолжать работу. Как ни в чем не бывало.
Когда я получу какую-то информацию с юга, вызовите врача - боли в  области
сердца... И ждите указаний... Еще выпьете?
     - Да.
     - Разбавить водой?
     - Не надо.
     Макайр  выпил  полстакана,  содрогаясь;  долго  тяжело  дышал,  потом
откинулся на спинку низкого, мягкого дивана и сказал:
     - Я хочу встретиться с Алленом.
     - Он не станет с вами встречаться.
     - Я согласен сделать все, что вы сказали, мистер Визнер.  И поэтому я
должен увидеться с Даллесом.
     - В таком случае считайте, что нашего разговора не  было.  Пусть  все
идет, как шло.  Повторяю, у Даллеса свои игры, у меня свои. Я решил начать
с той игры, которую доверчиво открыл вам. Если вы расскажете о ней Даллесу
-  выкручивайтесь  из  создавшегося  положения  сами.   Меня    перестанет
интересовать ваша судьба, если в дело войдет кто-нибудь третий.  Я не вижу
какую-либо выгоду во всем этом предприятии.
     Макайр поднялся.
     - И тем не менее, я обязан увидаться с ним.
     - Валяйте, - Визнер кивнул. - И передайте ему вот это, - он достал из
кармана пять страниц бумаги.
     - Что это? - спросил Макайр, обрушиваясь на диван.
     - Ваша исповедь.  Когда вы написали ему, каким  образом  протащили  в
Штаты агента абвера  Вальтера  Кохлера...  Берите,  берите,  у  меня  есть
копии... Да и потом это собственность Аллена, а не моя...
     - Я написал... это... в одном экземпляре и передал... Даллесу...
     Визнер раздраженно закурил:
     - Только, бога ради, не падайте больше в обморок! Не вызывать же  мне
сюда доктора...
     - Я хочу знать, как очутилась у вас эта бумага?
     - Это не бумага, а ваш приговор.  Даллес не любит выносить приговоры.
Он любит миловать и помогать идти вверх.  Он не станет встречаться с вами.
Вы меня вынудили сказать вам правду.  Я не хотел этого,  честное  слово...
Садитесь к столу и пишите то, что я вам продиктую.
     - У меня трясутся руки...
     - Помассируйте...  Соберитесь в конце концов, как не стыдно...  Итак,
договорились или нет?
     - Да. Мы договорились.
     - Ну и слава богу.  Боб. У меня камень свалился с  плеч.  Садитесь  и
пишите...
     Макайр медленно, по-стариковски поднялся, шаркающе обогнул диван, сел
в кресло Визнера,  взял  ручку,  медленно,  как-то  заторможенно  отвернул
колпачок, придвинул блокнот и сказал:
     - Диктуйте, мистер Визнер.
     - Фрэнк.  Теперь я снова Фрэнк, ладно? Я снова для тебя Фрэнк.  Пиши,
Боб: "Пепе.  Сколько можно травить меня Кохлером? Кто сказал  вам  о  нем?
Поверь, я не знал, что он нацист, когда привез его в Штаты.  Вы поступаете
как марионетка в руках Штирлица.  Вы на грани измены  этой  стране,  Пепе.
Одумайтесь.  Я готов понести наказание за  Кохлера,  но  оно  будет  сущей
ерундой в сравнении с тем, что может ждать вас.  Ваш  друг  Макайр".  Дату
пока не ставь, помозгуем вместе...  Теперь второе: "Пепе, я никогда не был
человеком робкого десятка.  Тебе не удастся меня запугать. Я не  пойду  на
то,  чего  ты  требуешь.  Молю  тебя,  одумайся!  Макайр".  Это    подпиши
сегодняшним днем...  А первое датируй тем днем, когда Роумэн  был  у  тебя
перед вылетом в Голливуд...  Он вернулся из Кордовы, помнишь,  со  списком
нацистов, которые скрывались в Аргентине, а ты выгнал его из кабинета...


     ...Эти письма обнаружат в кабинете Макайра, в его сейфе, после  того,
как тело найдут в порту, с тремя огнестрельными ранами в животе,  -  месть
мафии; на этом Лаки Луччиано будет сломан - раз и  навсегда.  Лаки  терять
нельзя - умница и настоящий мастер своего дела, без таких, как он, будущая
работа серьезной разведки немыслима...



        МЮЛЛЕР, ШТИРЛИЦ                                            (сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Штирлиц проснулся, словно от  удара;  не  открывая  глаз,  совершенно
явственно ощутил, что  на  него  кто-то  пристально,  неотрывно,  изучающе
смотрит.
     Сколько  сейчас,  подумал  он,  видимо,  восемь,  а  может,    восемь
пятнадцать, но никак не больше, правда, ящерка?
     Он ощущал время, ошибаясь  в  пределах  десяти,  максимум  пятнадцати
минут.  В детстве, когда был жив папа, он мог спать  до  десяти,  а  то  и
одиннадцати, особенно если накануне собирались гости; впервые он проснулся
ни свет ни заря после того, как Мартов и Воровский привели в их  маленькую
цюрихскую квартирку вождя мирового анархизма князя Кропоткина.
     Петр Александрович пил чай легкими глотками (отец потом заметил,  что
весь  аристократизм  князя  как  бы  сфокусировался  в   той    грациозной
элегантности, с какой князь держал чашку, ставил ее  на  блюдце,  пробовал
варенье и брал крекер), говорил по-юношески увлеченно:
     - Перед  тем  как  поспешить  к  границам,  чтобы  спасти  страну  от
нашествия чужестранцев, восставшие парижане казнили дворян,  содержавшихся
в тюрьмах. Нет сомнения, что аристократы примкнули бы к немцам и вздернули
всех революционеров на столбах. Тех, кто обвиняет в жестокости поднявшихся
против тирании, следует спросить:  "А  ты  сам  страдал  в  темницах?!  Ты
провожал своих друзей на гильотину?!" Если не страдал -  молчи  и  стыдись
обвинять восставших! Тем более, что в массе своей  народ  сострадателен  к
своим жертвам; террор подготовляет диктатуру, а гильотина  требует  нового
прокурора и попа, все возвращается на  круги  своя.  Зло  заразно,  как  и
добро.  Людей будущего надо приучать к мысли: "Поступай с другими так, как
ты  хочешь,  чтобы  они  поступали  с  тобой".  Справедливость  и  энергия
перевернут мир.  Энергия еще более заразна, чем зло.  Будущее  за  людьми,
наделенными  энергией,  которая  всегда    окрашена    созидающим    духом
творчества...
     Эти слова Кропоткина навсегда запали  в  душу  Исаева;  именно  после
того, как князь, приезжавший на встречу с социал-демократами (высоко  чтил
Ленина, несмотря на кардинальные разногласия идейного порядка), посетил их
дом, отношение Всеволода к самому себе во многом  изменилось:  "энергия  и
справедливость" сделались путеводными  звездами  юности;  пожалуй,  именно
тогда, в Швейцарии, он начал ощущать время,  его  быстротечность,  а  ведь
именно в  м и н у т е  реализуются как энергия, так и справедливость...
     Штирлиц открыл глаза; комната, куда его ночью проводил  Мюллер,  была
на третьем этаже особняка; окно, закрытое тяжелыми металлическими  жалюзи,
выходило на поле аэродрома; видимо,  подумал  он,  за  мною  наблюдают  из
соседних комнат; зеркало возле умывальника -  особое,  сквозь  него  видно
каждое мое  движение,  каждый  жест,  выражение  лица,  только  цвет  чуть
изменен, синеватый, трупный какой-то; через такое же зеркало  из  соседней
камеры  наблюдали  за  Канарисом,  довольно  часто  в   тюрьму    приезжал
Кальтенбруннер, садился возле  этого  чуда  техники  и  молча  смотрел  на
адмирала, стараясь открыть для себя что-то такое, что  мучало  его  -  чем
дальше, тем, судя по всему, больше.
     Штирлиц протянул руку, взял со столика часы, посмотрел на  циферблат:
восемь часов девять минут, у меня осталось еще два дня; если  через  сорок
восемь часов не произойдет то, что запланировано у  нас  с  Роумэном,  мое
пребывание на этой прекрасной, сумасшедшей, не  собранной  воедино  земле,
окончится раз и навсегда.  Перевоплотишься в волка, сказал он себе. Или  в
березку.  Ничего,  посуществуешь,  лишенный  счастья  общения  посредством
языка; волки об®ясняются по-своему, да и березы  обладают  даром  говорить
друг с другом. Только мы еще не сумели разгадать их язык. Впрочем, язык ли
это? Наверное, явление совершенно иного порядка; даже перемещение  облаков
каким-то  образом  организовано  -  нет  той  давки  и  сумятицы,    какая
сопутствует людским перемещениям в часы пик.
     Штирлиц не стал затыкать пробочкой раковину, как это делают немцы,  -
время  и г р  кончилось, разговор идет в открытую, времени мало, поступать
надо так, как хочется, а  мне  хочется  мыться  из-под  крана,  по-русски,
подставляя под ледяную струю голову, шею, лицо, ощущая  при  этом  особый,
горный запах этой воды, таящей в себе легкую голубизну, до того чиста; что
значит источник, бьющий в горах!
     Дверь, понятно, была заперта снаружи; Штирлиц трижды постучал,  замок
сразу же открылся, видимо, в коридоре дежурил постоянный пост.
     Двое рослых парней, стриженных "под бокс", стояли прямо перед ним,  и
в глазах у них была нескрываемая, тяжелая ненависть.
     - Доброе утро, ребята, - сказал Штирлиц, - как отдохнули?
     Те, не ответив, сопроводили его в холл, - там уже  был  накрыт  стол:
ветчина, фаршированные колбасы, сухой  сыр,  молоко;  Мюллер  сидел  возле
окна, задумчиво перелистывая книгу; услышав  шаги  по  широкой  деревянной
лестнице, поднялся, пошел навстречу Штирлицу:
     -  Вы  слишком  долго  спите,  Штирлиц,  -  сказал  он,  чуть  кивнув
охранникам; те  р а с т в о р и л и с ь;  ну и школа, ай  да  Мюллер,  так
сохранить былое дано не каждому, да здравствует незыблемость традиций!
     - Я сплю ровно столько, сколько  необходимо  для  реанимации  нервных
клеток, - ответил Штирлиц.
     - Единственно, что не  реанимируется,  а  постоянно  умирает,  именно
нервные клетки, мой друг...  Кстати, я запамятовал, какое у вас  звание  в
русской секретной службе?
     - Было полковник, - ответил Штирлиц.
     - Значит, сейчас вы генерал? -  оживился  Мюллер.  -  Или,  наоборот,
разжалованы до рядового? Со всеми вытекающими последствиями?
     - Вполне может быть, - согласился Штирлиц.
     - У вас еще много информации, которую предстоит обсудить?
     - Много.  На три дня, как минимум. Кстати, гулять  вы  меня  намерены
пускать? Или полный  з а т в о р?
     Мюллер сел во главу стола:
     - Погуляем, Штирлиц, погуляем.  Располагайтесь по  правую  руку,  мне
приятно ухаживать за вами.
     - Спасибо, группенфюрер...  Или,  быть  может,  вы  хотите,  чтобы  я
обращался к вам как к сеньору "Рикардо Блюму"?
     Лицо Мюллера закаменело:
     - Мне жаль, что эта информация  стала  вашим  достоянием.  Сейчас  вы
нанесли мне удар, Штирлиц.  Я полагал, что "Рикардо Блюм" известен  только
четырем моим самым верным контактам... Кто вам назвал это имя?
     - Угостите кусочком фаршированной колбасы, группенфюрер,  -  попросил
Штирлиц. - Я опасаюсь, как бы вы  не  решили  вновь  попробовать  меня  на
выдержку, перед пытками надо как следует подкрепиться...
     - Надеюсь, вы  понимаете,  что  мои  люди  восстанавливают  весь  ваш
маршрут? Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что я узнаю,  как  вы  сюда
прибыли, откуда, с чьей помощью?
     - Убежден.
     - Хорошо держитесь.  Порою я вообще сомневаюсь: есть у вас нервы  или
вам  сделали  какую-то  хитрую  операцию,  заменив  их  совершенно   новой
субстанцией,  которая  ни  на  что  не  реагирует,  а    лишь    фиксирует
происходящее?
     Штирлиц несколько удивился:
     - Раз вы сомневаетесь,  значит,  у  меня  есть  нервы.  Все  то,  что
вызывает сомнение, - существует... У меня, например, тоже есть сомнения по
поводу вашей активности в северной Италии в апреле сорок пятого... Я снова
хочу спросить: нас никто не слышит, группенфюрер? Я  не  зря  задавал  вам
этот вопрос вчера, не зря повторяю его сегодня.  Не думайте,  что  в  мире
мало людей, которые хотят занять ваше место. А будет - когда кончится "дух
Нюрнберга" - еще больше... Так что мой вопрос в ваших интересах...
     И Мюллер дрогнул.
     По-кошачьи, бесшумно поднявшись, он подошел  к  двери,  что  вела  на
кухню, резко распахнул  ее:  два  индейца-повара  сидели  на  подоконнике,
наблюдая за тем, чтобы не переварить  кофе,  стоявший  на  большой  плите;
Мюллер подкрался к той двери, что вела в его кабинет; там тоже  никого  не
было.
     - Тем не менее включите радио, - посоветовал  Штирлиц.  -  Дело  того
стоит.
     Мюллер ткнул пальцем в шкалу  "Блаупункта";  как  обычно,  передавали
испанские песни - гитара, кастаньеты и захлебывающийся голос женщины.
     - Теперь вы спокойны? - спросил Мюллер, вернувшись на свое место.
     Штирлиц покачал головой:
     - Теперь спокойны вы, группенфюрер...  Помните, как двадцатого апреля
сорок пятого года вы расписались на приказе, полученном от фюрера: "службе
гестапо обеспечить вывоз в Альпийский редут вождя мирового  фашизма,  дуче
Италии Бенито Муссолини"?
     - Если я и забыл, то у вас должен быть этот приказ, не правда ли?
     - Конечно.
     - Дадите ознакомиться?
     - Пожалуйста, - Штирлиц  протянул  ему  копию,  сделанную  на  тонкой
бумаге.
     Мюллер пробежал глазами текст, кивнул:
     - Да, подпись моя.  Но ведь в получении этого же приказа расписался и
Кальтенбруннер, и обергруппенфюрер СС Вольф.
     - Кальтенбруннера повесили, Вольф в  тюрьме,  а  вы  являетесь  неким
преемником идей  фюрера,  нет?  Следовательно,  отвечать  за  неисполнение
приказа - перед лицом членов партии - придется вам, группенфюреру  Генриху
Мюллеру; больше некому.
     - Я сделал все, что мог, Штирлиц, - Мюллер  положил  себе  ветчину  и
начал тщательно жевать, скрывая полнейшее отсутствие аппетита.
     Штирлиц покачал головой, сострадающе вздохнул:
     - Нет, группенфюрер.  Все не так.  У  меня  есть  документы,  которые
говорят об обратном...
     - Очень любопытно услышать систему доказательств от противного...
     - А кофе дадут?
     Мюллер нажал на кнопку под столом; индейцы принесли кофейник,  аромат
был горьким, чуть пьянящим.
     - Сливки нужны? - поинтересовался Мюллер.
     - Ни за что, - ответил Штирлиц. - Водкой не угощаете, напьюсь крепким
кофе.
     - Могу угостить и водкой.
     - Спасибо. Чуть позже.
     - Я весь внимание, Штирлиц...
     - Сейчас,  только  доем  фаршированную  колбасу...  Вкусна,  сил  нет
оторваться...
     Он деловито, с видимым, а не наигранным  наслаждением  доел  колбасу,
налил себе кофе и неторопливо заговорил:
     - Как мне кажется, Гитлера на самом деле не очень-то тревожила  жизнь
Муссолини...  Его более всего волновала  с у д ь б а  диктатора: если бы с
дуче не произошло то, что ныне известно всем, - а случилось  это  двадцать
восьмого апреля, и Гитлер читал радиосообщение о трагедии, -  я  не  знаю,
как бы себя повел великий фюрер германской нации... Я расскажу вам, отчего
оставшиеся в  живых  лидеры  национал-социализма  не  простят  вам  гибели
Муссолини...  Помните, еще в феврале сорок  пятого,  когда  генерал  Вольф
впервые прибыл в Швейцарию к Даллесу, вам поступили сведения  о  контактах
Муссолини с миланским кардиналом Шустером?
     - Я не помню этого, Штирлиц, - ответил Мюллер скрипучим голосом,  что
свидетельствовало о высшей степени  раздражения.  -  Я  руководил  слишком
большим подразделением, чтобы помнить все...
     - Сохранилась ваша переписка с представительством гестапо  при  штабе
дуче.  Я оперирую фактами. Иначе я рискую  провалить  ту  миссию,  которая
возложена на меня американскими друзьями...  Так вот, уже в конце  февраля
вы знали, что кардинал  Шустер  передал  англо-американскому  командованию
письмо Муссолини... Текст помните?
     - Нет.
     - Я помню. "Силы  социальной  республики,  -  писал  дуче,  -  должны
воспрепятствовать тому, чтобы жизнь нации  потонула  в  хаосе,  анархии  и
гражданской  войне.  Всякое  неконтролируемое   экстремистское    движение
(коммунистические партизанские отряды, митинги,  забастовки)  должно  быть
подавлено совместными силами моей  социальной  республики  и  союзников  с
помощью священников, которые  приложат  все  усилия  для  пропаганды  идей
всеобщего умиротворения.  При этом я, как дуче республики,  должен  знать,
какова будет судьба членов  правительства  и  руководящих  деятелей  моего
движения". Вспомнили?
     - Да вы продолжайте, Штирлиц, продолжайте, - сказал Мюллер. - Смеется
тот, кто смеется последним.
     - Ладно, не буду смеяться, - согласился Штирлиц. - Да и до  смеха  ли
мне, группенфюрер? Вскоре после этого  начальником  "корпуса  добровольцев
свободы" стал генерал Кадорна,  помните?  Интересная  личность:  противник
фашизма, но при этом практик  а