леке национализма всегда лежат интересы тех
или иных групп населения, связанных с делом, или,  используя  марксистскую
фразеологию, - с производством.  Когда я сам произвожу что-то, я  чувствую
себя по-одному. Но когда появляется конкурент, я себя чувствую по-иному. В
условиях нашей системы конкуренция живительна.  В условиях системы Сталина
конкуренция лишь травмирует людей.  Посылать в будущую Россию диверсантов,
которые бы взрывали заводы, - смешная затея.  А вот если  наша  пропаганда
точно и аргументирование докажет национальностям России, что каждая из них
может существовать, разговаривая только на своем языке, - это  будет  наша
победа, и противопоставить этой победе русские не смогут ничего.
     - Мои друзья в Ватикане считают, что русские за годы войны  научились
маневренности - и в действиях и в мышлении.
     - Видите ли, - ответил Даллес, набив трубку, - я  сейчас  перечитываю
русских писателей: Пушкина, Салтыкова, Достоевского... Я проклинаю себя за
то, что не знаю их языка: русская литература, пожалуй, самая поразительная
- я имею в виду их литературу девятнадцатого века.  Я вывел для себя,  что
русскому характеру свойственно  чаще  оглядываться  на  идеальные  примеры
прошлого, чем рисковать в построении модели будущего.  Я представляю себе,
что они решат сделать ставку на аграрный класс России, уповая на  то,  что
земля "все исцеляет"  и  все  единит.  Тогда  они  войдут  в  конфликт  со
временем, а выхода из этого конфликта нет.  Уровень  развития  техники  не
позволит этого.
     - Это интересно, - сказал кюре. - Но я опасаюсь, что вы ставите  себя
в ваших умопостроениях над ними, а не рядом с ними...
     - Вы призываете меня вступить в ряды ВКП(б)? -  улыбнулся  Даллес.  -
Они меня не примут...



        11.3.1945 (16 часов 03 минуты)

     На  пограничной   заставе   Штирлиц   быстро   решил   все   вопросы:
обер-лейтенант оказался покладистым, славным парнем.  Сначала Штирлиц даже
подивился такой покладистости: пограничники славились чрезмерным  гонором,
словно бурши прошлого века.  Но, поразмыслив, Штирлиц  понял,  в  чем  тут
дело: жизнь в горах, на  границе  с  нейтральной  Швейцарией,  в  каком-то
особом лунно-снежном мире, вдали от бомбежек, разрухи и голода, заставляла
и  обер-лейтенанта,  командовавшего  зоной,  и  всех  остальных    местных
начальников угождать каждому,  приехавшему  из  центра.  Манера  поведения
пограничников, их угодливость и непомерная суетливость привели Штирлица  к
важному выводу: граница перестала быть непроходимой.
     Было бы идеально, думал он, связаться прямо отсюда с  Шелленбергом  и
попросить  его  дать  указание  кому-то  из  верных  сотрудников  разведки
доставить пастора прямо сюда, на заставу.  Но он понимал, что любой звонок
в Берлин будет зафиксирован ведомством Мюллера, а провал Шелленберга и той
миссии, которую он возлагал на пастора, должен был стать  козырной  картой
именно его, Штирлица, когда он будет  докладывать  об  этом  Борману  -  с
фотографиями, данными магнитофонных записей, с адресами, явками и рапортом
пастора, чтобы скомпрометировать те переговоры, не фиктивные, а настоящие,
которые должен был вести в Швейцарии генерал Карл Вольф.
     Договорившись о месте, в котором он переведет через границу  пастора,
- это было ущелье, поросшее хвойным  молодым  лесом,  -  Штирлиц  еще  раз
расспросил о том, как  называется  маленький  отель  в  Швейцарии,  видный
отсюда, с границы; он узнал, как зовут хозяина  отеля  и  сколько  времени
придется ждать такси из города; он выяснил, где находится ближайший  отель
на равнине, - по  легенде  пастор  шел  на  лыжах  с  равнины,  в  горы  и
заблудился в ущельях.  В Берне и Цюрихе у пастора были  друзья.  Открытка,
которую пастор должен отправить, с видом набережной Лозанны,  значила  бы,
что предварительные разговоры закончены, связь налажена,  можно  приезжать
для серьезных бесед.  Поначалу  Шелленберг  возражал  против  этого  плана
Штирлица.
     - Слишком просто, - говорил он, - слишком все облегченно.
     - Он не сможет вести себя иначе, - ответил Штирлиц. - Для него лучшая
ложь - это абсолютная правда. Иначе он запутается, и им займется полиция.
     ...К себе в Бабельсберг Штирлиц  вернулся  поздно.  Он  отпер  дверь,
потянулся к выключателю, но услышал голос, очень знакомый и тихий:
     - Не надо включать свет.
     "Холтофф, - понял Штирлиц. - Как он попал сюда? Что-то случилось,  и,
видимо, очень важное..."


     Отправив телеграмму в Стокгольм,  профессор  Плейшнер  снял  номер  в
маленьком отеле в Берне, принял ванну, потом спустился в ресторан и  долго
недоумевающе смотрел меню.  Он переводил взгляд со слова  "ветчина"  -  на
цену, с "омары" - на цену, он изучал эту вощеную, отдающую синевой бумагу,
а после, неожиданно для самого себя засмеявшись, сказал:
     - Гитлер - сволочь!
     Он был в ресторане один, на  кухне  повар  гремел  кастрюлями,  пахло
топленым молоком и свежим хлебом.
     Плейшнер повторил - теперь уже громче:
     - Гитлер - дерьмо!
     Видимо, кто-то услышал его: появился молодой розовощекий официант. Он
подплыл к профессору, сияя улыбкой:
     - Добрый день, мсье.
     - Гитлер - собака! - закричал Плейшнер. - Собака! Сволочь! Скотина!
     Он ничего не мог с собой поделать - началась истерика.
     Поначалу официант пытался  улыбаться,  считая  это  шуткой,  а  потом
побежал на кухню; оттуда выглянул повар.
     - Позвонить в больницу? - спросил официант.
     - Ты сошел с ума, - ответил повар, - к нам в ресторан приедет  карета
скорой помощи! Сразу же распустят слух, что у нас отравили человека.
     Через час Плейшнер выписался из этого  отеля  и  переехал  в  частный
пансион на берегу реки.  Он понял, что оставаться там после этой  дурацкой
истерики глупо.
     Истерика  сначала  очень  испугала  его.  А  потом  он   почувствовал
облегчение.  Он ходил по улицам, то и дело оглядываясь: боялся, что сейчас
у него за спиной  заскрипят  тормоза,  его  схватят  под  руки  молчаливые
молодчики, увезут в подвал  и  там  станут  бить  за  то,  что  он  посмел
оскорбить великого фюрера.  Но он шел по улице, и никому до него  не  было
дела.  В киоске он накупил  английских  и  французских  газет,  на  первых
полосах были карикатуры на Гитлера и  Геринга.  Он  тихонько  засмеялся  и
сразу же испугался, что снова начнется истерика.
     - Бог мой, - вдруг сказал он. - Неужели все позади?


     Он шел на конспиративную квартиру, адрес которой ему дал Штирлиц,  по
пустынной улице.  Оглянувшись несколько раз, профессор  вдруг  -  и  снова
неожиданно для себя - стал кружиться в вальсе.  Он напевал  себе  под  нос
какой-то старинный вальс и упоенно кружился,  по-старомодному  пришаркивая
мыском туфель и делая такие пробеги, которые -  он  это  помнил  -  делали
эстрадные танцоры в начале века.
     Дверь ему открыл высокий плотный мужчина.
     - Отто просил передать, - сказал профессор слова пароля, - что  вчера
вечером он ждал вашего звонка.
     - Заходите, - сказал мужчина, и Плейшнер зашел в квартиру, хотя он не
имел права этого делать, не дождавшись отзыва; "Странно, я был  дома,  но,
видимо, он перепутал номер".
     Пьяный воздух свободы сыграл с  профессором  Плейшнером  злую  шутку:
явочная квартира советского разведчика была провалена фашистами, и  сейчас
здесь ждали "гостей".  Первым гостем оказался связник Штирлица - профессор
Плейшнер.
     - Ну? - спросил высокий мужчина, когда они вошли в комнату. - Как  он
там?
     - Вот, - сказал Плейшнер, протягивая ему крохотную ампулу, - тут  все
сказано.
     Это его спасло: немцы не знали ни пароля,  ни  тех  возможных  людей,
которые должны были бы прийти на связь. Поэтому было принято решение: если
связник не войдет без отзыва, его  надо  схватить  и,  усыпив,  вывезти  в
Германию.  Если же он войдет в контакт, установить за  ним  наблюдение  и,
таким образом, выйти на главного резидента.
     Высокий человек ушел в соседнюю  комнату.  Там  он  вскрыл  ампулу  и
разложил на столе листочек папиросной бумаги. Цифры слагались в донесение.
Такие же цифры находились сейчас в центре  дешифровки  в  Берлине:  именно
этим  шифром  передавались  донесения  русской  радисткой,  которая   дала
согласие работать на Гиммлера.
     Высокий мужчина протянул донесение своему помощнику и сказал:
     - Срочно в посольство.  Передай нашим, чтобы организовали  наблюдение
за этим типом.  Я задержу его и постараюсь с ним поговорить: он  дилетант,
его, видимо, используют, я его расшевелю...


          (Из партийной характеристики члена НСДАП  с  1944  года  Барбары
     Беккер,  унтершарфюрера  СС  (IV  отдела  РСХА):  "Истинная   арийка.
     Характер - нордический, стойкий.  Безукоризненно выполняет  служебный
     долг.  С  товарищами  по  работе  ровна  и  дружелюбна.  Спортсменка.
     Беспощадна  к  врагам  рейха.  Незамужняя.  В  порочащих  связях   не
     замечена...")


     Кэт ходила по комнате, укачивая сына. В отсутствие Штирлица, как он и
говорил, ее перевели на конспиративную квартиру гестапо,  где  оборудовали
небольшую, но мощную радиостанцию. Кэт смотрела на лицо спящего мальчика и
думала: "Всему в жизни надо учиться: и как готовить яичницу, и где  искать
книгу в каталоге, математике надо учиться тем  более.  А  вот  материнству
учиться не надо..."
     - Мы зовем людей к естественности, -  сказала  ей  как-то  охранница,
фройляйн Барбара.  Она была совсем еще молода  и  любила  поболтать  перед
ужином.  Солдат СС Гельмут, живший в соседней комнате, сервировал стол  на
троих, чтобы отпраздновать  двадцатилетие  воспитанницы  гитлерюгенда.  Во
время этого торжественного ужина, с картофелем и гуляшом, Барбара сказала,
что, после того  как  Германия  выиграет  войну,  женщины  наконец  смогут
заняться своим делом - уйти из армии и с  производства  и  начать  строить
большие германские семьи.
     - Рожать и кормить - вот задача женщины, - говорила  Барбара,  -  все
остальное - химера.  Люди должны стать здоровыми и  сильными.  Нет  ничего
чище животных инстинктов. Я не боюсь говорить об этом открыто.
     -  Это  как?  -  хмуро    поинтересовался    Гельмут,   только-только
откомандированный с фронта после сильнейшей контузии. - Сегодня  со  мной,
завтра с другим, а послезавтра с третьим?
     - Это гнусность, - ответила Барбара, брезгливо поморщившись. -  Семья
свята и незыблема.  Но разве в постели с мужем, с главой дома, я  не  могу
так же наслаждаться силой любви, как если бы он был и вторым, и третьим, и
четвертым? Надо освободить себя от стыдливости - это тоже химера...  Вы не
согласны со мной? - спросила она, обернувшись к Кэт.
     - Не согласна.
     - Желание  произвести  лучшее  впечатление  -  тоже  уловка  женщины,
древняя как мир.  Уж не кажется ли вам, что наш добрый Гельмут  предпочтет
вас - мне? - засмеялась  Барбара.  -  Он  боится  славян,  и  потом,  я  -
моложе...
     - Я ненавижу женщин, - глухо сказал Гельмут. - "Исчадие  ада"  -  это
про вас.
     - Почему? - спросила Барбара и озорно подмигнула Кэт. - За что вы нас
ненавидите?
     - Вот за то самое, что вы тут проповедовали. Женщина хуже злодея. Тот
хоть не обманывает: злодей - он сразу злодей.  А тут сначала такую  патоку
разольют, что глаза слипаются, а после заберут в кулак и вертят как хотят,
а при этом еще спят с твоим ближайшим другом.
     - Вам жена наставила рога! - Барбара даже  захлопала  в  ладоши.  Кэт
отметила для себя, что у  нее  очень  красивые  руки:  мягкие,  нежные,  с
детскими ямочками и аккуратно отполированными розовыми ногтями.
     Эсэсовец  тяжело  посмотрел  на  Барбару  и  ничего  не  ответил:  он
подчинялся ей, он был рядовым солдатом, а она унтершарфюрером.
     - Простите, - сказала Кэт, поднимаясь из-за стола, - я  могу  уйти  к
себе?
     - А что случилось? - спросила Барбара. - Сегодня не бомбят,  работать
вы еще не начали, можно и посидеть чуть дольше обычного.
     - Я боюсь, проснется маленький.  Может быть, вы позволите мне спать с
ним? - спросила Кэт. - Мне  жаль  господина,  -  она  кивнула  головой  на
Гельмута, - он, наверное, не высыпается с маленьким.
     - Он тихий, - сказал Гельмут, - спокойный парень. И совсем не плачет.
     - Это запрещено, - сказала Барбара. - Вам полагается  жить  в  разных
помещениях с ребенком.
     - Я не убегу, - попробовала улыбнуться Кэт. - Обещаю.
     - Отсюда невозможно убежать, - ответила Барбара. -  Нас  двое,  да  и
запоры надежные.  Нет, я  очень  сожалею,  но  есть  приказ  командования.
Попробуйте поговорить с вашим шефом.
     - А кто мой шеф?
     - Штандартенфюрер Штирлиц.  Он может нарушить указание начальства - в
случае, если вы преуспеете в работе.  У одних стимул - деньги, у других  -
мужчины, у вас самый верный стимул к хорошей работе - ваше  дитя.  Не  так
ли?
     - Да, - ответила Кэт. - Вы правы.
     - Между прочим, вы до сих пор не дали ребенку имя, - сказала Барбара,
отрезая от картофелины маленький ломтик.  Кэт заметила,  что  девушка  ест
словно на дипломатическом приеме - ее  движения  были  полны  изящества  и
картофель,  испорченный  червоточинами,  казался    каким-то    диковинным
экзотическим фруктом.
     - Я назову его Владимиром...
     - В честь кого? Ваш отец был  Владимиром?  Или  его  отец?  Как  его,
кстати, звали?
     - Кого?
     - Вашего мужа.
     - Эрвин.
     - Я знаю, что Эрвин. Нет, я спрашиваю его настоящее имя, русское...
     - Я знала его как Эрвина.
     - Он даже вам не называл своего имени?
     - По-моему, - улыбнулась Кэт, - ваши разведчики так  же,  как  и  все
разведчики мира, знают друг друга по псевдонимам.  То, что я  Катя,  а  не
Кэт, знал мой шеф в Москве  и,  вероятно,  знали  те  люди,  которые  были
связаны с Эрвином, его здешние руководители.
     - Владимиром, мне кажется, звали Ленина, - помолчав сказала  Барбара.
- И благодарите бога, что вами  занимается  Штирлиц:  он  у  нас  славится
либерализмом и логикой...


                                         "Рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру,
                              Строго секретно. Только для личной передачи.
                                                       В одном экземпляре.

          Рейхсфюрер!
          Вчера ночью я приступил к практическому  осуществлению  операции
     "Истина".  Этому  предшествовало  предварительное   ознакомление    с
     ландшафтом,  дорогами,  с  рельефом  местности.   Я    считал,    что
     неосмотрительно наводить более подробные справки о  шоферах,  которые
     будут перевозить архив рейхслейтера  Бормана,  или  о  предполагаемом
     маршруте. Это может вызвать известную настороженность охраны.
          Я задумал  проведение  акции  по  возможности  бесшумно,  однако
     события вчерашней  ночи  не  позволили  мне  осуществить  "бесшумный"
     вариант.  После того как мои  люди,  одетые  в  штатское,  развернули
     посередине шоссе грузовик, колонна, перевозившая архив  рейхслейтера,
     не останавливаясь, открыла стрельбу  по  грузовику  и  по  трем  моим
     людям.  Не спрашивая, что это за люди, не проверяя документов, первая
     машина  охраны  партийного  архива  наскочила  на  наш  грузовик    и
     опрокинула его в кювет.  Дорога оказалась свободной. Пять человек  из
     первой машины прикрытия перескочили в следующий автомобиль, и колонна
     двинулась дальше.  Я понял, что в каждом грузовике следует по крайней
     мере  пять  или  шесть  человек,  вооруженных  автоматами.  Это,  как
     выяснилось впоследствии, не солдаты и не офицеры.  Это функционеры из
     канцелярии НСДАП, мобилизованные в ночь перед эвакуацией  архива.  Им
     был дан личный приказ Бормана:  стрелять  в  каждого,  независимо  от
     звания, кто приблизится к машинам более чем на двадцать метров.
          Я понял, что следует изменить тактику, и отдал приказ расчленить
     колонну. Одной части своих людей я приказал следовать по параллельной
     дороге до пересечения шоссе с железнодорожной  линией:  дежурный  там
     был изолирован, его  место  занял  мой  доверенный  человек,  который
     должен был преградить путь,  опустив  шлагбаум.  Я  же  с  остальными
     людьми,  разбив  колонну  надвое  (для   этого    пришлось    поджечь
     фаустпатроном грузовик, следовавший тринадцатым по счету от  головной
     машины), остался на месте.  К сожалению, нам пришлось пустить  в  ход
     оружие: каждый грузовик отстреливался до последнего патрона, невзирая
     на то, что мы предложили вступить  в  переговоры.  Первые  двенадцать
     грузовиков подошли к переезду в одно время с нашими машинами, но  там
     уже стояло десять танков из резерва 24-го корпуса, которые  взяли  на
     себя  охрану  грузовиков  рейхслейтера.  Наши  люди  были   вынуждены
     отступить. Те грузовики, которые мы отбили, были сожжены, а все мешки
     и цинковые ящики, захваченные нами, перегружены в бронетранспортеры и
     отвезены  на  аэродром.  Шоферы,  доводившие  бронетранспортеры    до
     аэродрома, были ликвидированы нашей ударной группой.
                                                             Хайль Гитлер!

                                                           Ваш Скорценни".


     На конспиративную квартиру пришел Рольф с двумя  своими  помощниками.
Он  был  слегка  навеселе  и  поэтому  все  время  пересыпал  свою    речь
французскими словами.  Мюллер сказал ему, что Кальтенбруннер дал  согласие
на то, чтобы именно он, Рольф, работал с русской в то время,  как  Штирлиц
отсутствует.
     - Шелленберг отправил Штирлица на задание.  Рольф в это  время  будет
работать на  контрасте:  после  злого  следователя  арестованные  особенно
тянутся к доброму.  Штирлиц - добрый, а? - И Кальтенбруннер,  засмеявшись,
предложил Мюллеру сигарету.
     Мюллер закурил и какое-то мгновение раздумывал.  Мюллера  устраивало,
что разговор Бормана с кем-то из работников РСХА был известен  Гиммлеру  и
прошел мимо Кальтенбруннера: эта "вилка" создавала  для  него  возможность
маневрировать между  двумя  силами.  Поэтому  он,  естественно,  никак  не
посвящал Гиммлера в суть подозрений Кальтенбруннера по поводу Штирлица;  в
свою очередь, Кальтенбруннер ничего не знал  о  таинственном  разговоре  с
Борманом, который Гиммлер оценил как предательство и донос.
     - Вы  хотите,  чтобы  я  посмотрел,  как  Штирлиц  будет  работать  с
радисткой? - спросил Мюллер.
     - Зачем? - удивился Кальтенбруннер. - Зачем вам  смотреть?  По-моему,
он достаточно ловкий человек именно в вопросах радиоигры.
     "Неужели он забыл свои слова? - удивился  Мюллер.  -  Или  он  что-то
готовит под меня? Стоит ли напоминать ему? Или это делать нецелесообразно?
Проклятая контора, в которой надо хитрить! Вместо  того  чтобы  обманывать
чужих, приходится дурачить своего! Будь все это неладно!"
     -  Рольфу  дать  самостоятельную  "партитуру"  в  работе  с   русской
"пианисткой"?
     Радистов обычно называли "пианистами", а руководителя группы разведки
- "дирижером".  В последнее время,  в  суматохе,  когда  Берлин  наводнили
беженцы, когда приходилось размещать эвакуированных работников,  прибывших
с архивами из Восточной Пруссии, Аахена, Парижа и Бухареста,  эти  термины
как-то забылись, и арестованного агента чаще стали определять  не  по  его
профессии, а по национальному признаку.
     Поэтому Кальтенбруннер грустно повторил:
     - С "пианисткой"...  Нет, пусть Рольф контактирует со Штирлицем. Цель
должна быть одна, а способы достижения могут быть разными...
     - Тоже верно.
     - Как успехи у дешифровальщиков?
     - Там очень мудреный шифр.
     - Потрясите русскую. Я не верю, что она не знает шифра резидента.
     - Штирлиц ведет с ней работу своими методами.
     - Штирлица пока нет, пусть пока ее потрясет Рольф.
     - Своим способом?
     Кальтенбруннер хотел что-то ответить, но на столе зазвонил телефон из
бункера фюр