дом, очень старинный, с большой силосной башней на усадьбе...
     - Я часто езжу по этой трассе, милый Ганс, но, увы,  сейчас  не  могу
вспомнить ваш красивый старинный дом... Наверняка под красной черепицей, а
балки каркаса прокрашены яркой коричневой краской?
     - Ну конечно! Значит, все же помните?!
     - Начинаю припоминать, -  сказал  Штирлиц.  -  Если  вам  не  трудно,
пожалуйста, сделайте мне еще кофе.
     - Конечно, господин Бользен.
     - Или попозже? Ваш кофе остынет, допейте, Ганс...
     - Ничего, я люблю холодный кофе. Сын группенфюрера научил меня делать
"айс-кофе". Пробовали?
     -  Это  когда  в  высокий  стакан  с  холодным  кофе  кладут  катышек
мороженого?
     - Да.
     - Очень вкусно, пробовал. А вы пили кофе "капучини"?
     - Нет, я даже не слыхал о таком.
     - Помните, в средние века жили капуцины, странствующие монахи?
     - Я не люблю попов, они ведь все изменники, господин Бользен...
     - Почему же все?
     - Потому  что  они  болтают  про  мир,  а  нам  воевать  надо,  чтобы
изничтожить большевиков и американцев...
     - В общем-то верно, хорошо думаете...  Так вот, о  кофе  капуцинов...
Это  когда  в  горячий  кофе  кладут  мороженое  и  образуется  совершенно
невероятная  шоколадная  пена.  Боюсь,  что  кофе  "капучини"  мы  с  вами
попробуем лишь после победы...  Идите, милый, я не задерживаю вас более...
Сделайте заварки кофе на три чашки, я тоже люблю холодный кофе, мне  потом
предстоит поработать...
     Когда  Ганс  вышел,  Штирлиц  достал  из  кармана  пиджака  маленькую
таблетку  снотворного,  положил  ее  в  чашку  Ганса,  закурил,    глубоко
затянулся; снял  трубку  телефона  и  набрал  номер  Дагмар  Фрайтаг,  той
женщины, дело которой передал ему Шелленберг.
     Голос ее был низким,  чуть  что  не  бас;  Штирлицу  нравились  такие
голоса, как правило, бог наделял ими высоких, худощавых, спортивного  типа
женщин с лицом римлянок.
     "Ты все всегда придумываешь, старина", - сказал себе Штирлиц.  "Ну  и
что? - ответил он себе же. - Это прекрасно.  Надо  навязывать  явлениям  и
людям, тебя окружающим,  самое  себя;  незаметно,  подчиняясь  непознанным
законам, твои представления,  твоя  концепция,  твои  идеи  обретут  право
гражданства, только надо быть уверенным в том, что поступаешь правильно  и
что твоя идея не есть зло, то есть безнравственность".
     - Мне разрешили побеспокоить вас звонком, профессор  Йорк,  -  сказал
Штирлиц. - Моя фамилия Бользен, Макс Бользен.
     - Добрый вечер, господин Бользен,  -  ответила  женщина.  -  Я  ждала
вашего звонка.
     - У вас глаза зеленые, - утверждающе заметил Штирлиц.
     Женщина рассмеялась:
     - По вечерам, особенно когда во время бомбежек  выключают  свет,  они
желтеют. А вообще вы правы, зеленые, кошачьи.
     - Прекрасно. Когда вы найдете для меня время?
     - Да когда угодно. Вы где живете?
     - В лесу. Бабельсберг.
     - А я в Потсдаме. Совсем рядом.
     - Когда ложитесь спать?
     - Если не бомбят - поздно.
     - А если бомбят?
     - Тогда я принимаю люминал и заваливаюсь в кровать с вечера.
     - Сейчас я обзвоню моих друзей - я только что вернулся,  надо  кое  с
кем переброситься парой слов - и свяжусь с вами еще раз.  Может быть, если
вы согласитесь, я приеду к вам сегодня, только позже.
     "Сейчас пишут каждое мое слово, - подумал он, положив трубку. - И это
замечательно.  Вопрос о том, когда расшифровку записей передадут  Мюллеру:
сразу же или завтра? И в том и в другом случае  мой  выезд  замотивирован.
Поглядим, как крепок его Ганс; он свалится через  сорок  минут,  два  часа
беспробудного сна это зелье гарантирует.  Впрочем, он может отставить свою
чашку, и сна не будет.  Что ж, тогда я поеду вместе с ним. После беседы  с
этой зеленоглазой Дагмар совершу прогулку по Потсдаму.  Ее дом  находится,
если мне не изменяет память, в трех блоках от  того  особняка,  где  живет
радист.  А может быть, у Дагмар есть удобный  выход  во  двор  -  придется
полазать через заборы, ничего не попишешь: Москва должна знать о том,  что
теперь уже и Борман не мешает переговорам с Западом и  что  в  дело  будут
включены серьезные люди как в Швейцарии, так и в Швеции".
     Ганс вернулся с кухни, налил Штирлицу кофе, допил свой,  холодный,  с
сильно действующим снотворным; поинтересовался, что господин Бользен будет
есть на завтрак: он, Ганс, отменно готовит яичницу с ветчиной.
     - Спасибо, милый Ганс, но ко мне приходит девочка, она знает,  что  я
ем на завтрак...
     - Господин Бользен, группенфюрер сказал, что девочка погибла во время
налета... Простите, что я вынужден вас огорчить...
     - Когда это случилось?
     - А еще я умею делать морковные котлеты, - сказал Ганс.
     Он просто пропускал  мимо  ушей  тот  вопрос,  на  который  ему  было
предписано не отвечать.
     - Я задал вам вопрос, Ганс: когда погибла моя горничная?
     - Но я не знаю, господин Бользен.  Я вправе отвечать вам лишь про то,
что мне известно.
     - Вот видите, как  славно,  когда  вы  об®ясняете  мне.  Не  очень-то
воспитанно молчать, когда вас спрашивают, или говорить о другом, нет?
     - Да, это совсем невежливо, вы правы, господин Бользен, но я не люблю
врать. По мне лучше промолчать, чем говорить неправду.
     - Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
     - Группенфюрер сказал, что я должен спать внизу. Мне надо блокировать
вход к вам на второй этаж. Если вы позволите, я стану устраиваться на ночь
в кресле... Вы разрешите подвинуть его к лестнице?
     - Нет. На втором этаже нет туалета, я буду вас тревожить...
     - Ничего страшного, тревожьте, я моментально засыпаю.
     - В данном случае я  говорю  о  себе.  Я  не  люблю  тревожить  людей
попусту.  Пожалуйста, подвиньте кресло... Нет, еще ближе  к  лестнице,  но
так, чтобы я мог ходить, не обращаясь к  вам  с  просьбой  отодвинуться  в
сторону.
     -  Но  группенфюрер  сказал  мне,  что  я  должен  быть  вашей  тенью
повсюду...
     - Вы в каком звании? Капрал? Ну а я - штандартенфюрер.
     - Я вас охраняю, господин Бользен, а приказы мне  дает  группенфюрер.
Простите, пожалуйста...
     - Видимо, вы хотите, чтобы я позвонил Мюллеру?
     - Именно так, господин Бользен, пожалуйста, не сердитесь на меня,  но
вы бы сами не поняли солдата, не выполняющего приказ командира.
     - Пожалуйста, милый Ганс, подайте мне аппарат, шнур  удлинен,  можете
брать со стола спокойно.
     Ганс передал Штирлицу телефон, прикрыв рот ладонью, зевнул, смутился,
спросил:
     - Могу я выпить еще полчашки кофе?
     - О да, конечно. Плохо спали сегодня?
     - Да, пришлось много ездить, господин Бользен.
     Штирлиц набрал номер.
     Ответил Шольц.
     - Добрый вечер, здесь Штирлиц.  Не были бы так любезны соединить меня
с вашим шефом?
     - Соединяю, штандартенфюрер.
     - Спасибо.
     Мюллер поднял трубку, засмеялся своим мелким, быстрым,  прерывающимся
смехом:
     - Ну что, уже начался нервный приступ?  Молодец  Ганс!  Дальше  будет
хуже. Дайте мне его к телефону.
     Штирлиц  протянул  трубку  Гансу,  тот  выслушал,   дважды    кивнул,
вопросительно посмотрел на Штирлица, хочет ли тот еще говорить с шефом, но
Штирлиц поднялся и ушел в ванную.
     Когда он вернулся, Ганс сидел в кресле и тер глаза.
     - Ложитесь, - сказал Штирлиц. - Можете отдыхать, вы  мне  сегодня  не
понадобитесь более.
     - Спасибо, господин Бользен. Я не буду мешать вам?
     - Нет, нет, ни в коем случае.
     - Но я временами храплю...
     - Я сплю с тампонами в ушах, храпите себе на здоровье. Белье возьмите
наверху, знаете где?
     И Ганс ответил:
     - Да...


     ...Ганс уснул через двадцать минут.
     Штирлиц укрыл его вторым пледом и спустился в гараж.
     Когда он вывел машину со двора, Ганс,  шатаясь,  поднялся  с  кресла,
подошел к телефону, набрал номер Мюллера и сказал:
     - Он уехал.
     - Я знаю.  Спасибо, Ганс. Спи спокойно  и  не  просыпайся,  когда  он
вернется. Ты у меня молодчага.
     ...Штирлиц остановил машину в переулке, не  доезжая  двух  блоков  до
маленького трехэтажного особняка радиста;  он  позвонил,  осветив  спичкой
фамилии квартирос®емщиков - их здесь было четверо.
     Радистом оказался пожилой немец, истинный берлинец, Пауль Лорх.
     Выслушав  слова  пароля,  произнесенные  гостем  шепотом,  он   мягко
улыбнулся,  пригласил  Штирлица  к  себе;  они  поднялись   в    маленькую
двухкомнатную квартиру, Лорх передал Штирлицу  два  крохотных  листочка  с
колонками цифр.
     - Когда получили? - спросил Штирлиц.
     - Вчерашней ночью.
     Первая шифровка гласила: "Почему медлите с передачей  информации?  Мы
заинтересованы в получении новых данных ежедневно. Центр".
     Вторая  в  какой-то  мере  повторяла  первую:  "По  нашим  сведениям,
Шелленберг  развивает  особую  активность  в   Швеции.    Насколько    это
соответствует истине? Если факт подтверждается, назовите  имена  людей,  с
которыми он контактирует. Центр".
     - Где передатчик? - одними губами, очень тихо спросил Штирлиц.
     - Спрятан.
     - Можем сейчас с®ездить?
     Лорх отрицательно покачал головой:
     - Я могу привезти его завтра к вечеру.
     - Хорошо бы это сделать сегодня... Никак не выйдет?
     - Нет, я должен быть на работе в шесть, а мы только в пять вернемся.
     - Ждите меня завтра или послезавтра.  Круглые сутки. Вызовите  врача,
замотивируйте болезнь, но сделайте  так,  чтобы  вы  были  на  месте.  Ваш
телефон не изменился?
     - Нет.
     - Я могу позвонить...  У меня довольно сложная ситуация... Мне сейчас
трудно  распоряжаться  своим  временем,  понимаете  ли...  Вы  по-прежнему
служите собачьим парикмахером?
     - Да, но теперь приходится стричь и  людей...  Поэтому  я  езжу  рано
утром в госпиталь...
     - Ваш телефон в справочной  книге,  как  и  раньше,  связан  с  вашей
профессией?
     - Да.
     - Сколько еще осталось собачьих парикмахеров в городе?
     - Две дамы, они специализируются по пуделям.  Отчего  вы  шепчете?  Я
вполне надежен.
     - Конечно, конечно, - по-прежнему беззвучно ответил Штирлиц. -  Я  не
сомневаюсь в вашей надежности, просто я устал, и у меня нервы на  пределе,
простите...
     - Хотите крепкого чая?
     - Нет, спасибо.  Может быть, вам позвонит мой... словом,  шофер.  Его
зовут Ганс.  Он приедет за вами - если не смогу я - на моей машине.  Номер
машины эсэсовский, не пугайтесь, все в порядке. Будете стричь моего пса, в
том случае, если я сам не смогу прийти к вам.  Но я должен  прийти  к  вам
обязательно. Вот текст шифровки, передайте ее завтра до моего прихода.
     "Шелленберг действительно начал  новую  серию  тайных  переговоров  в
Швейцарии и Швеции. Контрагентами называет Бернадота - в Стокгольме и Музи
- в Монтре. Мне поручено подготовить к переброске в Стокгольм, в окружение
графа Бернадота, некую  Дагмар  Фрайтаг,  филолога,  тридцати  шести  лет,
привлечена  к  работе  Шелленбергом  после  ареста  ее  мужа,  коммерсанта
Фрайтага, за высказывания против Гитлера.  Мюллер приставил ко мне  своего
человека.  Борман,  видимо,  информирован  о  контактах  с  Западом,   ибо
потребовал от меня сделать  все,  чтобы  факт  переговоров  с  нейтралами,
представляющими на самом деле Даллеса, был пока что высшей  тайной  рейха,
более всего он не хочет, чтобы об этом узнал Кремль. Ю с т а с".


     ...Мюллер выслушал руководителя особой группы  наблюдения,  пущенного
за Штирлицем, записал адрес Лорха и сказал:
     - Спасибо, Гуго, прекрасная  работа,  снимайте  с  него  ваши  глаза,
видимо, он поедет сейчас к этой самой Дагмар Фрайтаг. Отдыхайте до утра.
     Затем Мюллер пригласил доктора филологии штурмбанфюрера Герберта Ниче
из отдела дешифровки и спросил его:
     - Доктор, если я дам ряд слов из вражеской радиограммы, вы сможете ее
прочесть?
     - Какова длина колонки  цифр?  Сколько  слов  вам  известно  из  тех,
которые зашифрованы? Что за слова? Мера достоверности?
     - Хм...  Лучше б вам не знать этих слов, право... Вы раскассируйте те
слова, которые я вам назову, по группам, работающим вне  нашего  здания...
Слова, которые я  вам  назову,  опасны,  доктор...  Если  их  будет  знать
кто-либо третий в нашем  учреждении,  я  не  поставлю  за  вас  и  понюшку
табаку... Итак, вот те слова, которые о б я з а т е л ь н о  будут звучать
в шифрограмме:  "Дагмар", "Стокгольм", "Фрайтаг",  "Швейцария",  "Даллес",
"Мюллер", "Шелленберг", "Бернадот"; вполне вероятно, что в  провокационных
целях будут названы святые для каждого члена  партии  имена  рейхсмаршала,
рейхсфюрера и рейхсляйтера.  Более того, вполне возможно упоминание  имени
великого фюрера германской нации...  Я  не  знаю,  каким  будет  шифр,  но
вероятно, что он окажется таким же, каким оперировала русская радистка...
     - Та, которую арестовал Штирлиц? В госпитале?
     - Да, Штирлиц сумел обнаружить ее именно в  "Шарите",  вы  совершенно
правы.
     Мюллер достал из сейфа перехваченные шифровки,  положил  их  на  стол
перед Ниче и сказал:
     - Пока суд да дело, попробуйте помудрить с этими  цифрами,  подставив
сюда следующие  слова:  "Вольф",  "Даллес",  "Шлаг",  "пастор",  "Мюллер",
"Швейцария", "Берн", "Шелленберг"...  Возможны упоминания имен Гиммлера  и
Бормана в гнусном, клеветническом подтексте.  Если не все, то  большинство
этих слов, я полагаю, присутствует в этих цифрах...  Я  останусь  ночевать
здесь,  так  что  звоните,  Шольц  предупрежден  -  он  меня    немедленно
разбудит...


     Шольц его разбудил в шесть, когда уже  светало;  небо  было  высоким,
пепельным; сегодня ночью не бомбили, поэтому не было дымных пожарищ  и  не
летала мягкая, невесомая, крематорская копоть.
     Доктор Ниче положил перед Мюллером расшифрованный текст:
     "Шелленберг с санкции Гиммлера намерен вести переговоры в Швейцарии с
американцами.  Мне  санкционирована  свобода  действия,  срочно необходима
связь, подробное донесение передаст пастор, которого я переправляю в Берн.
Ю с т а с".
     Мюллер закрыл глаза, а потом мягко заколыхался в кресле  -  смех  его
был беззвучным, он качал головою и хмыкал, словно бы простудился на ветру.
А когда ему передали шифровку, отправленную Штирлицем  через  Пауля  Лорха
после его бесед с ним, с  Мюллером,  с  Шелленбергом  и  с  Борманом,  шеф
гестапо ощутил такое удовлетворение, такую сладостную  радость,  какую  он
испытывал лишь в детстве, помогая дедушке работать в поле,  весною,  когда
наступала пора ухода за саженцами на их винограднике.
     Он имел право на такую радость.
     Он добился того, что Штирлиц оказался слепым исполнителем  его  воли:
отныне вопрос возможной конфронтации между Кремлем и Белым домом  перестал
быть отвлеченной идеей.  Случись такое - Мюллер спасен. Впрочем, шансы его
и Бормана  на  спасение  увеличились  неизмеримо,  даже  если  вооруженной
конфронтации между русскими и  американцами  не  произойдет  -  все  равно
разведка красных не может не заинтересоваться  тем,  как  будут  и  дальше
реагировать на мирные переговоры Борман и он, Мюллер; от них ведь зависит,
прервать их или же содействовать их продолжению...



        ОПОРЫ БУДУЩЕГО РЕВАНША
__________________________________________________________________________

     Борман выехал из Берлина на рассвете.
     Он отправился  в  Потсдам;  здесь,  в  лесу,  в  маленьком  особняке,
обнесенном высокой оградой, охраняемой  пятью  ветеранами  НСДАП  и  тремя
офицерами СС, выделенными Мюллером, доктор Менгеле оборудовал  специальную
лабораторию "АЕ-2".  Так закодированно обозначался его  госпиталь,  высшая
тайна Бормана, не доложенная им фюреру.
     Именно сюда привозили - ночью, в машинах с зашторенными окнами -  тех
к а н д и д а т о в,  которых по его личному поручению отобрали  для  него
самые доверенные люди рейхсляйтера.
     Менгеле делал здесь пластические операции; первым  был  прооперирован
оберштурмбанфюрер СС  Гросс,  сын  "старого  борца",  друга  рейхсляйтера,
осуществлявшего его защиту на судебном процессе в двадцатых годах.  Именно
он  подсказал  адвокатам  идею  квалифицировать   убийство,    совершенное
Борманом, как акт  политической  самообороны  в  борьбе  с  большевистским
терроризмом. Ныне, спустя двадцать два года, Борман сориентировал младшего
Гросса на будущую работу в сионистских кругах Америки; парень кончил Итон,
его английский был абсолютен, служил под началом Эйхмана, помогал Вальтеру
Рауфу, когда тот опробовал свои душегубки, в которых уничтожали  еврейских
детей.
     Менгеле изменил Гроссу форму  носа,  сделал  обрезание  и  переправил
татуированный эсэсовский номер на тот,  который  накалывали  евреям  перед
удушением в газовых камерах в концентрационных лагерях, - "1.597.842".
     Вторым  в  лабораторию  "АЕ-2"  был  доставлен  Рудольф  Витлофф;  он
воспитывался в России, отец работал в  торговой  фирме  Симменса-Шуккерта,
мальчик посещал русскую школу, язык знал в совершенстве;  практиковался  в
группе Мюллера, занимавшейся "Красной капеллой".  Менгеле сделал  Витлоффу
шрам на лбу, наколол  -  через  кусок  кожи,  вырезанной  с  левого  плеча
русского военнопленного,  -  портрет  Сталина  и  слова  "Смерть  немецким
оккупантам".
     Сегодня  Менгеле  провел  третью  операцию:  к  внедрению   в    ряды
радикальных арабских антимонархистов готовился Клаус Нейман.
     Борману предстояло поговорить с каждым из трех его людей: по  законам
конспирации никто из этой тройки не должен был видеть друг друга.
     Борман ехал по израненному городу и до сих пор не мог ответить  себе,
имеет ли он право поставить все точки над "и" в беседе с тремя избранными.
Он колебался: просто ли ориентировать людей на глубинное внедрение в  тылы
врага или же сказать то, что было ясно всем: "Наша битва проиграна,  война
закончится  в  ближайшие  месяцы,  если  только  не  чудо;   вам    выпала
ответственнейшая  задача  -  отдать  себя  великому  делу   восстановления
национал-социализма.  Притягательность нашего движения заключается в  том,
что мы открыто  и  недвусмысленно  провозглашаем  всепозволенность  лучшим
представителям избранной нации арийцев в борьбе за господство сильных. Да,
видимо, мы были в чем-то неправы, выпячивая право  одних  лишь  немцев  на
абсолютное  и  непререкаемое  лидерство.  Надо  было    разжигать    пламя
национальной исключительности в тех регионах мира, где только можно зажечь
м е ч т у  стать первыми. Да, мы учтем эту ошибку на будущее, и вы, именно
вы, будете теми хранителями огня, которые обязаны саккумулировать  в  себе
п а м я т ь  и  м е ч т у.  Немцы так или иначе сделаются лидерами,  когда
пожар  национальной  идеи  заполыхает  в  мире.  Нет  классов,  это  вздор
марксистов, одержимых тайной еврейской идеей;  нет  и  не  будет  никакого
"интернационального братства",  проповедуемого  русскими  большевиками,  -
каждая нация думает только о себе; нет никаких  противоречий  в  обществе,
если  только  это  общество  одной  нации;  чистота  крови  -  вот   залог
благоденствия общества арийцев".
     Борман понимал, что если  он  сейчас  не  скажет  всей  правды  своим
избранникам, то его делу - делу истинного, хоть и необ®явленного пока  что
преемника фюрера - может быть нанесен определенный  урон;  но  он  отдавал
себе отчет в том, что ему  подобрали  таких  людей,  которые  воспитаны  в
слепой, фанатичной вере в Гитлера.  Если сказать открыто, что конец  рейха
неминуем  и  близок,  предугадать  реакцию  этих  людей  на  слова  правды
невозможно.  Он вправе допустить, что  один  из  них  немедленно  отправит
письмо  фюреру,  в  котором  обвинит  Бормана  в  измене,  распространении
панических слухов и потребует суда над предателем.  Уже были зафиксированы
несколько доносов мальчиков и девочек на своих отцов: "Они смели говорить,
что фюрер проиграл войну"; эти письма детей показывал Борману председатель
народного  имперского  суда  Фрейслер,  плакал  от  умиления:  "С   та