а  без
акцента. Штирлиц заставил себя не отрывать глаз от своей сигареты, которую
он аккуратно разминал пальцами, чтобы не взглянуть на  ее  лицо  еще  раз,
наново.
     - Вообще былины - это любопытная штука, -  вздохнула  Дагмар.  -  Они
подталкивают к выводу, что в жизни во все времена обязательно надо выжить,
и не просто выжить, а победить, пробиться вверх, к славе, -  только  тогда
не страшна смерть, ибо лишь тогда твое имя сохранится для  потомства.  Чем
ты поднялся выше, тем надежнее  гарантия  неисчезновения...  Нет,  правда!
Почему вы улыбаетесь?
     - Потому что мне приятно слушать вас.
     - Пейте.
     - Выхлещу всю вашу водку.
     - Я покупаю ее на боны в шведском посольстве, там очень дешево.
     - Дальше.
     - А что - "дальше"? У русских был князь  Владимир,  он  крестил  свой
народ, стал святым, получил  прозвище  Красное  Солнышко.  Чем  князь  был
знаменитее, тем больше его надо было славить, тем красивее о  нем  слагали
былины, в лучах его известности оказывались близкие -  был  у  него  дядя,
Добрыня, друг и соратник Муромца...  Когда сложат эпос об этой  войне,  вы
окажетесь в фокусе славы рейхсфюрера... Замечательно, да?
     - Совершенно замечательно...  Только где логика? Князь Владимир, дядя
Добрыня и богатырь Муромец?
     - Все-таки я женщина...  Мы - чувство, вы, мужчины, -  логика...  Так
вот, есть русская былина про то,  как  Муромец  сражался  со  своим  сыном
Бориской...  Хотя иногда его  называли  Збутом,  порою  Сокольником,  а  в
поздние времена - Жидовином...  Илья, сражаясь с сыном, узнает,  что  этот
самый Жидовин приходится ему сыном, отпустил  его,  а  тот  решил  извести
отца, когда богатырь уснул...  Не вышло. Муромца спас его волшебный крест.
Сила в старце седьмого возраста была невероятной...
     - Что значит "старец седьмого возраста"?
     - По старым славянским исчислениям это возраст мудрости, с сорока  до
пятидесяти пяти лет... А теперь сравните Муромца с нижнегерманской сказкой
о Гильдебранде и его сыне Алебранде, когда  они  сошлись  на  битву  возле
Берна. Похоже? Очень. Отец тоже сражался с сыном, но помирился с ним в тот
миг, когда старик занес нож, чтобы поразить свое дитя...  Молодой богатырь
успел сказать старцу то, что знал от матери...  А она рассказала сыну, кто
его отец...  Слезы, радость, взаимное  прощение...  А  кельтская  сага  об
ирском богатыре Кизаморе и его сыне Картоне?  Она  еще  ближе  к  русскому
варианту, путь-то пролегал из варяг в греки, а не из немцев  к  персам.  В
битве отец, как и Муромец, убивает сына, но, узнав, кого он  убил,  плачет
над телом три дня, а потом умирает сам...  Видите, как мы все близки  друг
другу?
     Штирлиц пожал плечами:
     - Что ж, пора об®единяться...
     - Знаете, отчего я хочу, чтобы вы остались у меня?
     - Догадываюсь.
     - Скажите.
     - Вам страшно.  Наверно, поэтому вы и хотите,  чтобы  я  был  сегодня
рядом.
     - И это тоже...  Но по-настоящему дело в другом... Не только  мужчины
живут мечтами о придуманных ими прекрасных женщинах, которые все понимают,
хороши в беседе, а не только в кровати.  Настоящий друг нужен всем...  Мы,
женщины, придумщицы более изощренные, чем вы...  Знаете, если б  мы  умели
писать, как мужчины, мы б таких книг насочиняли...  И, между  прочим,  это
были б прекрасные книги...  Вот мне и  кажется,  что  я  вас  очень  давно
сочинила, а вы взяли и пришли...


     Он проснулся  оттого,  что  чувствовал  на  себе  взгляд,  тяжелый  и
неотрывный.
     Дагмар сидела на краешке кровати и смотрела в его лицо.
     - Вы разговариваете во сне, - шепнула она. - И это очень плохо...
     - Я жаловался на жизнь?
     Она вздохнула, осторожно погладила его лоб, спросила:
     - Закурить вам сигарету?
     - Я же немец, - ответил он. - Я  не  имею  права  курить,  не  сделав
глоток кофе.
     - Кофе давно готов...
     - Дагмар, что вам говорил о нашей предстоящей работе Шелленберг?
     По тому,  как  она  удивленно  на  него  посмотрела,  он  понял,  что
Шелленберг с ней не встречался.
     - Кто вам сказал, что я должен был увидеться с вами? - помог он ей.
     - Тот человек не представился...
     - Он лысый, с сединой, левая часть лица порою дергается?
     - Да, - ответила женщина. - Хотя, по-моему, я этого  тоже  не  должна
была говорить вам.
     - Ни в коем случае. Пошли пить кофе. А потом поработаем, нет?
     - В Швеции у меня была няня... Русская... Она мне рассказывала, что у
них во время обряда крещения священник закатывал волос младенца в  воск  и
бросал в  серебряную  купель.  Если  катышек  не  тонул,  значит  младенцу
уготована долгая и счастливая жизнь...  Ваша мама вам наверняка  говорила,
что ваш шарик не утонул, да?
     - Я никогда не видел мамы, Дагмар.
     - Бедненький... Как это, наверное, ужасно жить без мамы... А папа? Вы
хорошо его помните?
     - Да.
     - Он женился второй раз?
     - Нет.
     - А кто же вам готовил обед?
     - Папа прекрасно с этим справлялся.  А потом и я научился. А после  я
разбогател и стал держать служанку.
     - Молодую?
     - Да.
     - Ее звали Александрин? Саша?
     - Нет. Так звали ту женщину, к которой я привязан.
     - Вы говорили о ней сегодня ночью...
     - Видимо, не только сегодня...
     - Я на вас гадала...  Поэтому, пожалуйста, не встречайтесь сегодня до
вечера с человеком, у которого  пронзительные  маленькие  глаза  и  черные
волосы... Это король пик, и у него на вас зло.


     Женщина ушла на кухню - аккуратную, отделанную деревом, - а  Штирлиц,
поднявшись, поглядел в окно, на пустую  мертвую  улицу  и  подумал:  "Я  -
об®ект игры, это - точно.  И я не могу понять, как она окончится. Я принял
условия, предложенные мне Мюллером и Шелленбергом, и, видимо,  я  поступил
правильно. Но я слишком для них мал, чтобы сейчас, в такие дни, они играли
одного меня. Они очень умны, их комбинации отличает дальнобойность, а я не
могу уразуметь, куда они намерены бить, из каких орудий и по кому  именно.
Мог ли я быть ими расшифрован? Не знаю.  Но думаю, если бы  они  до  конца
высчитали меня, то не стали бы затевать  долговременную  операцию  -  бьет
двенадцатый  час,  им  отпущены  минуты.  Когда  я  пошел    напролом    с
Шелленбергом, я верно ощутил  единственно  допустимую  в  тот  миг  манеру
поведения.  А если и это мое решение Шелленберг предусмотрел  заранее?  Но
самое непонятное сокрыто в том, отчего имя  Дагмар  назвал  Шелленберг,  а
предупреждал ее обо мне Мюллер? Вот в чем вопрос!.."



        НЕОБХОДИМОСТЬ, КАК ПРАВИЛО, ЖЕСТОКА
__________________________________________________________________________

     У Эйхмана действительно были пронзительные маленькие, запавшие  глаза
и иссиня-черные волосы на висках - вылитый король пик. К далеким взрывам -
бомбили заводы в районе Веддинга - он прислушивался, чуть втягивая голову,
словно бы кланялся невидимому, но очень важному собеседнику.
     - Я ждал вас с самого утра, Штирлиц, - сказал он, - рад  вас  видеть,
садитесь, пожалуйста.
     - Спасибо. Кто вам сказал, что я должен быть у вас утром?
     - Шелленберг.
     - Странно, я никому не говорил, что намерен прийти к вам первому.
     Эйхман вздохнул:
     - А интуиция?
     - Верите?
     - Только потому и жив до сих пор...  Я подобрал вам пару  кандидатов,
Штирлиц...
     - Только пару?
     - Остальные улетучились. - Эйхман рассмеялся. - Ушли  с  крематорским
дымом в небо; слава богу, остались хоть эти.
     Он передал Штирлицу две папки, включил плитку, достал из шкафа  кофе,
поинтересовался, пьет ли  Штирлиц  с  сахаром  или  предпочитает  горький,
удивленно пожал плечами: "Сахарин бьет по  почкам,  напрасно".  Приготовил
две чашечки и, закурив, посоветовал:
     - Я не знаю, для какой цели вам потребны эти выродки, но рекомендовал
бы особенно приглядеться к Вальтеру Рубенау -  пройдоха,  каких  не  видел
свет.
     - А отчего не Герман Мергель?
     - Этот - с заумью.
     - То есть?
     - Слишком неожидан, трудно  предсказуем...  Он  технолог,  изобрел  с
братом какое-то мудреное приспособление для очистки авиационного  бензина,
а был конкурс, и как-то все проглядели, что они полукровки, и их допустили
к  участию.  Их  проект  оказался  самым  лучшим,  мировое  открытие,   но
рейхсмаршал насторожился по поводу их  внешности  -  в  личном  деле  были
фотографии - и высказал опасение, не евреи ли они.  А  фюрер  сказал,  что
такое блестящее изобретение могли сделать только арийцы. Евреи не способны
столь дерзостно думать.  Герман - младший брат, он в их тандеме  занимался
коммивояжированием, очень шустр, лишь поэтому я вам его и назвал, о других
качествах не осведомлен...  Желтую звезду, понятно, не носит, ему выписали
венесуэльский паспорт, так что особой работы  от  него  не  ждите,  он  из
н е р а з д а в л е н н ы х...  Изобрели еще что-то, совершенно новое, но,
думаю, придерживают, мерзавцы, ждут...
     - Чего?
     Эйхман разлил кофе по чашечкам и ответил:
     - Нашей окончательной победы над врагами, Штирлиц, чего же еще?
     - Шелленберг не проинформировал вас, зачем мне нужны эти люди?
     - Он говорил об одном человеке...
     - Но он об®яснил вам, зачем мне нужен такого рода человек?
     - Нет.
     - И вы рекомендуете мне Вальтера Рубенау?
     - Да.
     - Полагаете, ему можно верить?
     - Еврею нельзя верить никогда, ни в чем  и  нигде,  Штирлиц.  Но  его
можно использовать. Не отправь рейхсфюрер в концлагеря всю мою агентуру, я
бы показал, на что способен.
     - Да мы и так наслышаны о ваших делах, - усмехнулся Штирлиц, подумав:
"Ну, сволочь, и выродок же ты, мерзкий, черный расист,  лишивший  Германию
таких прекрасных умов, как Альберт Эйнштейн и Оскар Кокошка, Анна Зегерс и
Сигизмунд  Фрейд,  Энрико  Ферми  и  Бертольд  Брехт;  грязный  антисемит,
инквизитор, а в общем-то - серый,  малообразованный  выродок,  приведенный
всеми этими гитлерами и Гиммлерами к власти; как же страшно  и  душно  мне
сидеть с тобой рядом!.."
     - Что вы имеете в виду? - насторожился Эйхман.
     - Я имею в виду вашу работу.  Ведь концлагеря с печками - ваше  дело,
как не восторгаться механике такого предприятия...
     - Чувствую аллюзию...
     - Вы же не в аппарате рейхсминистерства пропаганды, Эйхман,  это  они
аллюзии ищут, вам надо смотреть в  глаза  фактам.  Как  и  мне,  чтобы  не
напортачить в деле, а уж аллюзии - бог с ними, право, не так они  страшны,
как кажутся.


     До своего первого ареста Вальтер Рубенау был адвокатом.  Когда указом
рейхсляйтера Гесса всем врачам, ювелирам, адвокатам, а также  фармацевтам,
кондитерам,  сестрам  милосердия,  булочникам,  массажистам,  колбасникам,
режиссерам, журналистам и актерам еврейской национальности было  запрещено
заниматься своей работой под  страхом  ареста  или  даже  смертной  казни,
Рубенау решил изловчиться и начал нелегальную правозаступную практику.
     Через семь дней он был схвачен и брошен в тюрьму; имперский  народный
суд приговорил его к десяти годам концентрационных лагерей.
     В сорок первом, в  Дахау,  он  оказался  в  одном  бараке  с  группой
коммунистов  и  социал-демократов,  руководителей  подпольных  организаций
Берлина и Кельна. Он тогда  д о х о д и л,  и Вольдемар Гиршфельд спас его
от голодной смерти,  делясь  своим  пайком.  В  отличие  от  шестиконечной
звезды, пришитой на лагерный бушлат Рубенау, Гиршфельд носил  на  спине  и
груди  к р а с н у ю  мишень, знак коммуниста. Шестиконечную звезду с него
сорвал унтершарфюрер Боде, сказав при этом:
     - Хоть по крови ты паршивый еврей, Гиршфельд, но, как  коммунист,  ты
вообще не имеешь права  на  национальность.  Мы  будем  целить  в  красную
мишень, она больше размером, чем желтая.
     Его застрелили "при попытке к бегству" во  время  работ  по  осушению
болота.  Он и ходил-то с трудом, бегать не мог, ноги распухли, особенно  в
голенях, страшно выперли ребра,  и  плечи  сделались  птичьими,  словно  у
ребенка, занимающегося в гимнастическом кружке.
     Шефство над Рубенау взял Абрам Шор, член подпольного бюро  кельнского
областного комитета социал-демократической  партии.  Он,  как  и  покойный
Гиршфельд,  понимал,  что  человек,  подобный  Рубенау,  лишенный  твердой
социальной идеи, попавший в лагерь случайно, сломается, сдастся, если  его
не поддерживать, не влиять на  него.  Поэтому  через  коммуниста  Грубера,
работавшего в канцелярии, т о в а р и щ и смогли перевести Рубенау с самых
тяжелых работ на более легкие - по обслуживанию больничного барака.
     С Шора тоже была сорвана  шестиконечная  звезда;  как  и  большинство
политических "хефтлингов", он был обречен на пулю, однако гестапо получило
сведения, что его жена, коммунистка Фаина Шор, смогла уйти в Чехословакию,
начала  работу  в  Пражской  "Красной  помощи  заключенным    гитлеровских
концлагерей",  установила  контакты  с  Международным  Красным  Крестом  в
Женеве, дважды ездила в Москву, в МОПР посетила Стокгольм,  встретилась  с
Брехтом, Пабло Пикассо, Элюаром и Арагоном,  заручилась  их  согласием  на
помощь и поддержку ее работы, дала несколько разоблачительных  интервью  в
британской и французской прессе.  Гестапо поручило своему человеку в Дахау
проанализировать возможность использования Шора для возвращения его жены в
рейх.
     Особый  представитель  четвертого  управления  РСХА  при   коменданте
штурмбанфюрер Ликсдорф полистал личное дело Шора, понял, что человек  этот
из породы марксистских фанатиков, играть с ним бесполезно;  п о д в е л  к
нему провокатора Клауса; тот, хоть и виртуозно работал,  р а з л о м а т ь
узника не смог; когда речь заходила о жене, он немедленно замыкался.
     Ликсдорф послал  телеграмму  на  Принцальбрехтштрассе,  в  Берлин,  в
штаб-квартиру РСХА, с просьбой разрешить ему привлечь  к  работе  Рубенау.
Если бы Рубенау был на восьмую часть евреем, а еще лучше на  шестнадцатую,
и не по материнской линии, а по отцовской, ибо по-настоящему, как  доказал
Альфред Розенберг, национальность определяет мать, но никак не отец  тогда
Ликсдорф мог привлечь его к агентурной работе на свой  страх  и  риск,  но
если дело касалось четвертькровки или, более того, полукровки, тогда -  по
указанию Гейдриха - об  этом  нужно  было  доложить  высшему  руководству,
вплоть до рейхсфюрера.  Как правило, Гиммлер запрещал привлечение таких  к
работе.  Только один раз  ему  пришлось  уступить  Канарису,  когда  абвер
наладил в Испании контакт с одним из членов финансового клана  Марча.  Сам
старик Марч дал Франко огромные деньги на приобретение  новейшего  оружия,
поставив единственное условие: после победы фалангистов  великий  каудильо
испанской нации не разрешит погромы.
     ...Ликсдорф полагал, что штаб-квартира СС ответит  ему  отказом;  так
бы, впрочем, и случилось, не знай Шелленберг - тогда еще только начинавший
свою карьеру  п о д  Гейдрихом могучим шефом главного управления имперской
безопасности, - что Фаина Шор делается  по-настоящему  опасной  для  рейха
из-за того, что ее связи с Москвой, Парижем, Стокгольмом и Берном день ото
дня наносят все больший ущерб рейху.  Он сумел доказать Гейдриху  важность
операции, которая позволила бы заманить Фаину Шор в рейх,  отдать  ее  под
суд и казнить, чтобы другим  коммунистическим  эмигрантам  было  неповадно
мутить воду - уехали, ну и сидите себе тихо, как мыши!
     Именно поэтому Вальтер Рубенау и был занесен в особую  картотеку  лиц
неарийского происхождения, допущенных к работе на чинов СС, представлявших
интересы РСХА в концентрационных лагерях рейха.
     Ликсдорф сначала провел арест жены Рубенау, немки Евы Шульц,  и  двух
его детей - Евы и Пауля, десяти и семи лет от роду;  узников  доставили  в
мюнхенскую тюрьму; туда же привезли Рубенау.
     Ликсдорф вызвал его в следственную камеру и сказал:
     - Подойди к окну и погляди в зону для прогулок.
     Тот увидел двор, разделенный на каменные мешки-секторы, обнесенные  к
тому же колючей проволокой, в одном из секторов гуляли его дети, одетые  в
огромные, не по росту бушлаты, в другом - жена.
     Рубенау почувствовал звонкое, гудящее головокружение и упал.
     Когда фельдшер привел его в чувство, Ликсдорф сказал:
     - Хочешь, чтобы они были освобождены?
     Рубенау заплакал.
     - Ну? Я не слышу ответа, мразь! - крикнул Ликсдорф.
     Рубенау кивнул.
     - Ты готов во имя этого на все?
     Рубенау молчал, продолжая, беззвучно сотрясаясь, плакать.
     Ликсдорф подошел к нему, оперся на плечо, заглянул в глаза,  нагнулся
и еще тише сказал:
     - Я не слышу ответа.  Ты должен сказать "да", и  тогда  мы  продолжим
разговор. Если же ты смолчишь, то судьба твоих детишек будет решена сейчас
же, на твоих глазах.
     Страшная машина гестапо работала по простому принципу: даже  на  краю
гибели человек надеется на благополучный  исход.  Гейдрих  как-то  заметил
приближенным: "Я советую каждому из вас зайти в те отделения наших клиник,
где лежат раковые больные. Понаблюдайте любопытный процесс "отталкивания",
когда больной не хочет, а скорее, уже не может об®ективно  оценивать  свое
состояние...  Арестованный нами преступник - тот же раковый  больной.  Чем
больнее вы ему сделаете, чем скорее вы  сломите  его,  тем  податливее  он
станет; он будет жить иллюзией освобождения, только умело намекните ему об
этом".
     - Я готов на  все,  -  прошептал  тогда  Рубенау,  -  но  сначала  вы
отпустите несчастных детей и жену.
     - Я отпущу их в тот день и час, когда ты выполнишь  то,  что  я  тебе
поручу.
     - Я выполню все, я умею все, но вы обманете  меня,  поэтому  я  стану
делать, что вам надо, только после того, как они будут освобождены. А если
нет - что ж, убейте меня.
     - Зачем же тебя убивать? - удивился Ликсдорф. - Мы их при тебе забьем
до смерти, ты же знаешь, мы слов на ветер не бросаем.
     И Рубенау согласился.  Он получил у Шора письмо к  жене,  сказав  что
передаст во время свидания с семьей. Тот не мог еще знать, что Рубенау уже
работает на гестапо.
     С Фаиной начали игру после того,  как  Рубенау  был  взят  из  Дахау,
помещен в госпиталь, подготовлен к   р а б о т е   и затем  переправлен  в
Прагу.  Фаина Шор установила через него "контакт" с  мужем.  Контакт,  как
сказал ей Рубенау, шел по надежной цепи.  Женщина согласилась на встречу с
так называемыми представителями "подполья",  которые  занимались  побегами
политзаключенных.  Встречу назначили на границе. Два  спутника  Фаины  Шор
были убиты, она сама схвачена, привезена в Берлин и гильотинирована вместе
с мужем.
     Участники этой комбинации были отмечены  благодарностями  рейхсфюрера
СС, однако в суматохе Ликсдорфа  забыли;  он  неосторожно  написал  письмо
Гейдриху: "Работа с полукровками не только возможна - судя  по  результату
поездки Рубенау в Прагу, - но и необходима, мой опыт  следует  внедрить  в
другие лагеря".  Гейдрих был в ярости: "Этот идиот разложен  большевизмом!
Он хочет частный случай возвести в принцип!  Он  открыто  замахивается  на
основной постулат,  гласящий,  что  национальность  -  суть  главное,  что
определяет  человека!  Нет,  работа  с  полукровками  невозможна,  а   он,
Ликсдорф, отравлен тлетворным ядом русского классового  сознания,  которое
было, есть и будет главным врагом нашего учения, базирующегося на  примате
национальной идеи!"
     Ликсдорф был изгнан из рядов СС; после двух месяцев тяжких об®яснений
его кое-как пристроили в пожарную  охрану  Бремена.  Он  запил.  Во  время
приступа  белой  горячки  повесился  в  туалете  пивной,  находившейся  по
соседству с командой, прикрепив на груди  листок  с  буквами,  написанными
кровью, которую он предварительно пустил из вены: "Я  -  жертва  проклятых
евреев во главе с Гитлером! Отплатите ему за жизнь погубленного арийца!"
     Шелленберг за Рубенау следил.  Жену и  детей  распорядился  на  время
освободить из тюрьмы, разрешив им проживание в гетто; раз в месяц  Рубенау
вызывал