рю Мирковича),
     по словам людей, близких к ним, готовы предпринять любые шаги, только
     бы  не  позволить Югославии стать официальной союзницей Гитлера.  Эти
     люди настаивают на заключении с Гитлером лишь договора о ненападении.
     Риббентроп   категорически   отвергает  эту  идею.  Как  сообщил  мне
     болгарский журналист П. Неделков, в беседе с болгарским посланником в
     Берлине Драгановым Риббентроп заявил,  что рейху необходим монолитный
     балканский тыл,  поскольку именно здесь закончится превращение Европы
     в   зону,   подвластную   -   в   той   или   иной  мере  -  практике
     национал-социализма.
          Народ не  скрывает  антипатии  к Гитлеру и открыто выражает свои
     искренние чувства традиционной любви к нашей стране - об этом  громко
     говорят  на улицах,  в театрах,  кафе,  в учреждениях.  Правительству
     будет трудно,  почти невозможно об®яснить народу присоединение страны
     к  гитлеровскому  блоку.  Здесь высказывают мнение,  что Цветкович не
     решится пойти на этот шаг.  Во всяком случае,  он понимает,  что этот
     шаг чреват для него серьезными последствиями.
          ...Югославия осталась единственной балканской  страной,  которая
     не участвует в войне и пока еще сохраняет нейтралитет. От ее позиции,
     видимо,  будет зависеть многое. Поэтому, уважаемый Андрей Януарьевич,
     я  и обращаюсь к Вам с этим письмом:  сейчас самый подходящий (и,  по
     моему   мнению,   последний)   момент,   когда   мы    можем    путем
     дипломатического демарша остановить продвижение Германии на Балканах,
     наладив контакт и оказав поддержку  тем  силам  в  Белграде,  которые
     думают  о  будущем  их родины.  Меня даже не смущают контакты здешней
     оппозиции с  англичанами  -  другой  силы,  которая  поддерживала  бы
     антигитлеровские  элементы  в  правительстве,  в  настоящий момент не
     существует.  Если бы мы более четко высказали свою позицию в связи  с
     требованиями Гитлера о присоединении Югославии к пакту, мы бы нашли в
     Белграде много серьезных и сильных политиков,  готовых  установить  с
     нами прочные контакты.
                                                               С уважением
                                                 А. Потапенко, корр. ТАСС,
                                                             п/б э 654921.
                                                             20 III 1941>.

     Вышинский подчеркнул все местоимения <я>,  <по-моему>,  <с моей точки
зрения> и, сняв трубку <вертушки>, позвонил начальнику ТАССа.
     - Послушайте,  Хавинсон,  -  сказал он,  -  у вас,  как я погляжу,  в
Белграде сидят не журналисты,  а прямо-таки теневые послы, этакие эмиссары
центра.
     - Кого вы имеете в виду, товарищ Вышинский?
     - Потапенко я имею в виду, - ответил Вышинский и положил трубку.
     Вышинский раздумывал,  стоит ли  сообщить Сталину о  том,  что  среди
белградских военных существует <мобильная личность>, стоящая в оппозиции к
режиму  Цветковича,  но,  зная,  как  крут  бывает  Сталин,  когда  важная
информация приходит к  нему  без  достаточно авторитетной проверки,  решил
поначалу сказать об этом наркому.
     Молотов выслушал Вышинского и спросил:
     - От кого эти сведения?
     Мгновение поколебавшись, Вышинский передал Молотову письмо Потапенко.
Нарком прочитал письмо сначала бегло,  потом -  второй раз - внимательно и
цепко,  водя  остро  отточенным красным карандашом по  машинописным ровным
строчкам,  спотыкаясь в  тех  лишь местах,  которые были жирно подчеркнуты
Вышинским: <я>, <по-моему>, <с моей точки зрения>.
     - Думающий человек  писал,  -  заметил  Молотов,  мельком взглянув на
Вышинского.
     Тот чуть улыбнулся:
     - Я  уже поздравил ТАСС с тем,  что у них работают такие инициативные
люди.  <Теневые послы> - совсем, по-моему, неплохое определение для такого
рода журналистов.
     - Ну,  это зависит от интонации,  - сразу же поняв Вышинского, сказал
нарком.  -  Попросите размножить это письмо,  я думаю,  его стоит показать
товарищу Сталину и  членам Политбюро.  И вызовите Гавриловича.  Он ведь не
просто посол,  он один из лидеров оппозиции в Белграде. Задайте ему вопрос
в лоб: нужен им договор с нами или нет?
     - Позавчера Гаврилович сказал,  что этот вопрос зависит от того,  как
будут развиваться отношения между Белградом и Лондоном.
     - Позавчера у нас не было этой информации,  - сказал Молотов и тронул
рукой письмо Потапенко.  -  Перед тем как мы будем докладывать этот вопрос
товарищу Сталину,  прощупайте Гавриловича: кто такой Рибар? Мера весомости
Симовича?  И - главное: сломает Гитлер Цветковича или тот сможет устоять и
не пойти на требование Берлина?


     Цветкович почувствовал,  как у  него занемела рука в локте.  <Видимо,
растянул сухожилие,  когда играл с Миланом,  -  подумал он. - Если все это
кончится,  я  уеду в  Дубровник и  полежу на солнце,  и все пройдет -  без
массажей и утомительного лечения токами высокой частоты>.
     Он надел очки, пробежал текст, напечатанный на немецком, итальянском,
японском  и  сербском  языках,   быстро  подписал  все  четыре  экземпляра
документа и,  дожидаясь,  пока Риббентроп,  Чиано и  адмирал Ошима так  же
молча,  как  и  он,  подписывают  протокол  о  присоединении  Югославии  к
Тройственному пакту,  внимательно осмотрел  большой  зал  и,  встретившись
взглядом с пустыми глазами купидонов, глазевших на него с высокого лепного
потолка,  снова вспомнил пятилетнего племянника Милана -  драчуна, который
так  любил  возиться  с   ним  на  широкой  тахте,   застланной  волосатым
крестьянским ковром, присланным в подарок болгарским премьером Георгиевым.
     <Господи, о чем я? - вдруг ужаснулся Цветкович и быстро глянул вокруг
себя,  словно испугавшись,  что мысли его могут быть услышаны.  - Как же я
могу об этом в такой момент?!>
     Он вспомнил -  со стремительной четкостью -  весь этот март;  встречу
князя-регента с  Гитлером,  когда тот терзал свою левую руку,  то  и  дело
ударяя по ней белыми пальцами правой,  словно проверяя,  чувствует ли кожа
боль,  и, глядя поверх голов югославских представителей, громко отчеканил:
<Мы можем ждать еще две недели!  Либо - либо! Если Югославия присоединится
к  пакту,  война обойдет ее  границы;  если же  Югославия решит остаться в
стороне - я умою руки. Ваше предложение о договоре дружбы - неприемлемо>.
     Он  вспомнил,  как  после этого разговора в  Брехтесгадене германские
танки  вошли  в  Болгарию  и  устремились  к  югославским границам  и  как
болгарский посол  путано  и  унизительно об®яснял ему  вынужденность этого
шага Софии.
     Цветкович  вспомнил  и  то,  как  представитель  Рузвельта  полковник
Донован,   прибывший  из  Афин,  грохотал  в  его  кабинете:  <Одумайтесь!
Присоединение к Тройственному пакту запятнает вас позором! Мы не останемся
равнодушными к  этому  шагу!>  Он  ясно  увидел лицо  британского министра
Антони Идена,  который прилетел в Белград в те же дни:  <Лучше война,  чем
позор сговора с  Гитлером!  Мы  победим Гитлера -  рано или  поздно.  Мощь
Соединенных Штатов  и  наша  воля  к  победе  одержат  верх  над  кровавым
фанатиком!  Как  вы  тогда сможете смотреть в  глаза европейцам,  господин
премьер?!>
     Все эти видения пронеслись перед глазами Цветковича,  и  он с  трудом
подавил  вздох  и  постарался настроиться на  происходящее здесь  событие,
долженствующее изменить ситуацию на  Балканах,  но с  отчетливой ясностью,
словно бы  отстраненно наблюдая себя  со  стороны,  услышал свои мысли,  а
думал он  о  том,  что  левый ботинок жмет в  пятке и  что надо бы  успеть
вовремя  принять  чесночный отвар  после  обеда  для  профилактики желчных
протоков,   а   от  этих  желчных  протоков  мысль  его  легко  и  странно
перепорхнула на проливы, и он вспомнил, как князь-регент Павел рассказывал
ему о последней встрече с Милюковым, когда русский изгнанник горько и умно
говорил о том, что нерешенная проблема Босфора и Дарданелл еще долго будет
маячить  общеевропейской  угрозой,  а  потом  мысль,  не  подвластная  уже
Цветковичу,   перенеслась  к  Иоганну  Штраусу,  и  Цветкович  нахмурился,
стараясь понять, отчего именно Штрауса вспомнил он сейчас, и он понял, что
лицо венского композитора так  явственно стало перед ним оттого,  что пять
дней  назад в  американском посольстве показывали новый голливудский фильм
<Большой вальс> с  Граусом в главной роли;  именно в этот момент церемония
подписания  кончилась,  и  фотокорреспондент  <Фелькишер  Беобахтер>  Отто
Кастенер  сделал  первый  снимок,  а  скорые  на  предположения лондонские
журналисты  прокомментировали  морщину   на   лбу   Цветковича  как   знак
трагических переживаний югославского премьера, загнанного в угол <жесткой>
дипломатией Берлина.
     Под  этой  же  фотографией,  перепечатанной в  нью-йоркской  <Таймс>,
стояли  жирно   набранные  слова  Риббентропа,   произнесенные  им   после
подписания  протокола:   <Отныне  на   Балканах  нет   больше  нейтральных
государств>.
     <Сандей телеграф> прокомментировал это событие шире:  <Итак, 25 марта
1941  года  совершился  исторический парадокс:  Гитлер  сделал  славянскую
страну   участницей   антиславянского   по   сути   и    лишь   по   форме
антикоминтерновского  пакта,  обращенного  прежде  всего  против  колыбели
славянства - России>.


     Через  сорок  минут  после подписания венского протокола,  сделавшего
Югославию  союзницей Гитлера,  старомодный <роллс-ройс>  английского посла
сэра   Кемпбелла  медленно  остановился  около  белградского  министерства
иностранных дел,  и  сухопарый,  в  традиционном черном  смокинге и  серых
полосатых   брюках,   Кемпбелл   вручил   заместителю   министра   протест
Даунинг-стрит против присоединения Югославии к странам оси.
     Через  полтора  часа  после  подписания венского  документа  помощник
государственного секретаря США С.  Уэллес вызвал югославского посла Фотича
и   вручил   ему   послание   президента  Рузвельта:   <Если   югославское
правительство подпишет  с  Германией соглашение,  противоречащее интересам
Англии и Греции,  которые борются за всеобщую свободу,  то я буду вынужден
заморозить все югославские активы и вместе с тем пересмотреть американскую
политику в отношении Югославии>.
     - Америка далеко, - ответил посол, - а Германия рядом, мистер Уэллес.
Ваши гарантии -  это слово;  гарантии мистера Гитлера обрели форму сапога:
сие реальность. И соглашение уже подписано.


     Сообщение из  Вены Черчилль принял спокойно,  с  ироничной улыбкой на
похудевшем лице,  сделавшемся из-за  этого более молодым и  здоровым -  не
было обычной отечности, - и сказал секретарю:
     - Чем хуже -  тем лучше.  Не всегда,  естественно, но в данном случае
бесспорно.  Скажите постоянному заместителю министра иностранных дел,  что
именно сейчас пора действовать.  Он ведь держит руку на пульсе белградской
жизни... Пусть его люди помогут нашим югославским друзьям, пусть помогут.
     Премьер поднялся из-за стола и валко прошелся по кабинету,  поправляя
широкий пояс брюк.
     - Как  всякий  немец,   Гитлер   хочет   п о р я д о к   выразить   в
протокольной форме.  Просто симпатизирующий ему Цветкович не годен;  нужен
такой   Цветкович,   который   подпишет   договор,   расстелившись   перед
Гитлером-политиком. Фюрер не учел балканской амбиции, и на этом мы щелкнем
его по носу...
     Шеф  управления социальных служб  Хью  Дальтон через полчаса отправил
шифровку секретарю посольства в Белграде Тому Мастерсону:  <Время работы!>
В тот же день генерал Боря Миркович встретился с англичанами.


     Гитлер не дослушал Риббентропа. Он поднялся, отошел к карте и сказал:
     - Теперь мы готовы к последнему сражению:  после того как наши войска
в  течение первых недель апреля сметут английское сопротивление в  Греции,
мы выйдем всей нашей мощью на рубежи России;  дни Сталина сочтены,  потому
что   отныне   Европа   от    Адриатики   до    Балтики   подчинена   воле
национал-социализма,  моей воле. Риббентроп, я поздравляю вас с победой. Я
понимаю,  как было трудно поставить на колени Югославию, - тем выше успех.
Точно  организованный вами  нажим  на  сербских гегемонов Белграда угрозой
акций  хорватских сепаратистов-усташей,  готовых  на  отторжение Загреба и
создание независимой Хорватии, сыграл свою роль! Это прекрасно: сталкивать
лбами славянские племена - таков путь к разгрому русского гиганта!
     Гитлер налил себе воды,  сделал маленький глоток, на мгновение закрыл
глаза,  и странная улыбка тронула его лицо.  Эта странная его улыбка много
раз дискутировалась в  западной прессе,  и Гитлер,  читая выдержки из этих
статей,   приготовленные  для  него  секретариатом  на   маленьких  листах
мелованной  бумаги,   презрительно  фыркал:   <смех   тирана>,   <игра   в
апостольскую доброту>, <гримасы политического актера>. Он-то знал, когда и
почему рождалась эта  странная,  не  зависевшая от  его  воли или  желания
улыбка.  В  минуты  высшего  успеха  его  захлестывала огромная,  горячая,
возвышенная  любовь  к  тому  человеку,   имя  которого  было  Гитлер.  Он
чувствовал себя  со  стороны  не  таким  совсем,  каким  он  представлялся
миллионам в кадрах хроники и на тысячах портретов,  вывешенных в родильных
домах, канцеляриях, спортивных обществах, спальнях и пивных залах. Нет, он
видел себя голодным, в мятом сером пиджаке, тогда, давно, когда он впервые
встретился с Хаусхофером: тот только что вернулся из Тибета, где он провел
годы в поисках таинственной шимбалы,  - страны <концентрата духа>, страны,
где  живут боги  арианы,  увидеть которых и  понять может лишь  избранный.
Хаусхофер сказал  тогда  молодому  фюреру  национал-социализма,  что  лишь
мессия может стать мессией, и что человек есть не что иное, как выразитель
духа,  заданного извне,  и  лишь тот человек,  который отринет <прогнившую
мораль  буржуа> и  осмелится выразить свое  изначалие,  не  оглядываясь на
предрассудки;  лишь человек,  который будет говорить то, что является ему,
что он чувствует и  что вливает в  него волнение и  азарт;  лишь тот,  кто
скажет открыто:  <Жестокость в пути -  счастье на привале>;  лишь тот, кто
поймет высшее,  угодное высшим,  кто разобьет правду на малую -  доступную
толпе -  и  великую -  достойную избранных,  лишь тот победит в этом мире,
раскачавшем  свою   сущность  порядком,   который  чужд  духу  разрушения,
заложенному  в   двуногом  звере,   ибо   он   призван  осознанно  служить
неосознанной,  но постоянной идее величия расы арийцев.  И вот он, Гитлер,
достиг великой правды,  он,  которого избивали на улицах,  он, на которого
рисовали  карикатуры,   которого  сажали  в  тюрьму,   кормили  капустными
котлетами и  вонючим бульоном из протухших костей,  -  он достиг всего;  а
может быть,  это уж  вовсе и  не  он,  а  тот отделившийся от него символ,
который несет  миру  неведомое новое,  построенное на  подчинении порядку,
идее и силе, именно силе, ибо ничто так не организует разум, деяние, идею,
как  точное  осознание собственной силы.  Лишь  осознание великой сущности
силы заставит слабого ощутить свою слабость,  а сильного сделает еще более
сильным.  Но примат силы расе арийцев может принести только особая сильная
личность.  Человек силы  станет  религией силы,  а  эта  религия,  в  свою
очередь, родит новую нацию - нацию силы. Мессия лишь угадывает то, что ему
предписано высшим разумом,  саккумулированным в  шимбале,  а  не в детских
сказках  Ветхого  завета.  Прежние мессии  приходили со  словами всеобщего
добра  и  -  гибли  на  кострах  или  в  катакомбах.  Изменить раздираемый
противоречиями мир  и  остаться в  веках может лишь  тот  мессия,  который
подчинит его высшей логике: <Пусть победит сильный>. Лишь мессия силы смог
сегодня связать воедино, в один лагерь, арийца, венгра, француза, норвежца
и  болгарина.  Этот конгломерат неравенств подчинен догмату будущей победы
сильного.  Иерархия целей позволяет жертвовать буквой доктрины - не духом.
Придет время,  и серб отправится к Ледовитому океану,  француз - в Африку,
чех -  на Камчатку.  Но это потом; сейчас все пальцы должны быть собраны в
кулак силы - его силы, силы Гитлера, того, который стеснялся своей худобы,
желтых  угрей  на  лбу  и  грязной  рубашки  с  пристегнутым  целлулоидным
воротничком.  Как  же  ему не  обожать человека,  который привел свою идею
послеверсальского реванша,  припудренную  догмами  национал-социализма,  к
господству?!  Как же  не  любить ему тот далекий образ,  который ныне стал
богом Германии?! Как же не преклоняться ему перед Гитлером, поставившим на
колени всю Западную Европу?! Кому же любить его особой, трепетной любовью,
как не ему?!


                             <Загреб. Первому заместителю премьер-министра
                                                       Хорватского банства
                                                      г-ну доктору Мачеку,
                                председателю Крестьянской партии Хорватии.
                                              Бану Хорватии д-ру Шубашичу,
                                     заместителю председателя Крестьянской
                                                           партии Хорватии

                Сводка первого отдела королевской полиции.

          Реакция коммунистов на присоединение Югославии  к  Тройственному
     пакту  яснее  всего  просматривается на основании данных,  полученных
     путем оперативных мероприятий.  Сектор <б> смог установить аппаратуру
     звукозаписи  на квартире профессора Огнена Прицы в то время,  когда у
     него собрались его коммунистические единомышленники:  писатель Август
     Цесарец   (хорват),  журналист  Божидар  Аджия  (хорват),  журналист,
     редактор <Израза>  Отокар  Кершовани  (хорват).  Единственным  сербом
     является  Прица.  Все  четверо  отвечают  за  идеологическую работу в
     партии. Все, кроме Цесарца, отбывали десятилетнее тюремное заключение
     за коммунистическую агитацию.  Цесарец неоднократно бывал в СССР, где
     выпустил ряд книг,  изданных потом в Югославии,  Франции, Болгарии. В
     1938    году   вернулся   из   Испании,   где   находился   в   рядах
     интернациональных бригад.
          Обсуждая создавшуюся     ситуацию,     Цесарец    заявил,    что
     <присоединение Югославии к Тройственному пакту  стало  возможно  лишь
     потому,   что  в  стране  отсутствует  демократия>.  По  его  словам,
     <отсутствие  демократии  неминуемо  подводит  к  блоку  с  фашизмом>.
     Цесарец  предложил  связаться с низовыми партийными организациями для
     того,  чтобы вывести на улицы рабочих и студенчество.  Прица  сказал,
     что  <демонстрации  должны  показать  Цветковичу  и  Мачеку неприятие
     широкими слоями общественности политики национального  предательства.
     Народ  поддержит  лозунги  о  расторжении  договора  с  Гитлером  и о
     немедленном заключении пакта дружбы с Советским Союзом>.
          К сожалению,  Кершовани,  Аджия  и  Цесарец  смогли разойтись по
     городу,  поскольку данные звукозаписи были  расшифрованы  лишь  через
     пятнадцать  минут  после  того,  как они покинули квартиру профессора
     Прицы.
          Считаю необходимым  задержать означенных членов нелегальной КПЮ,
     весьма близких к секретарю ЦК Иосипу Броз (Тито).

                                                 Генерал-майор Я. Викерт>.

              Р е з о л ю ц и я  д о к т о р а  М а ч е к а:

          <Задержать -  целесообразно,  но  при  условии,  если  подобраны
     материалы,   дающие   основание   на   арест.   Суд    должен    быть
     демократическим,  с  привлечением прессы.  Клеветников надо карать по
     закону>.

            Р е з о л ю ц и я  д о к т о р а  Ш у б а ш и ч а:

          <Считаю представленную   запись   достаточным   основанием   для