ером, а вас привозят сюда,
как  правило,  ночью  и  освобождают по  прошествии многих лет  -  утром>.
Собирая информацию по крупицам,  он не торопился,  справедливо считая, что
атака  понадобится  в  решающий  момент,  только  тогда  она  сможет  дать
результаты и вытолкнуть его, Ковалича, в первый ряд борцов против крамолы,
и оценят это не полицейские служаки, а идеологи и политики.
     - Я не увел вас от дела,  -  сказал Ковалич.  -  Наоборот, я довольно
точно  сформулировал  свою  позицию:   нельзя  выпускать  коммунистических
цекистов. Нельзя. В настоящий момент они могут стать лидерами всенародного
движения против Германии.
     - Что вы предлагаете?
     - Заразить  кого-нибудь  брюшным  тифом.   Или  дизентерией.   Мы  бы
подписали приказ об освобождении коммунистов, но карантин, по крайней мере
двадцатидневный,  они  обязаны  будут  пройти  в  тюрьме.  Таким  образом,
выполним оба указания: Загреба - об аресте и Белграда - об амнистии.
     Начальник тюрьмы деланно зевнул, потянулся.
     - Вы сегодня без меня кухню проверьте,  милый, а то я занемог что-то,
с утра кости ломит.  Как весна,  так аллергия мучает,  кашель -  аж в ушах
звенит. Если что особо важное, звоните, а я недельку вылежу, от греха.
     Ковалич понял, старик решил выйти из игры.
     - Вас они повесят первым, - усмехнулся Ковалич, поднимаясь. - Меня-то
пощадят, потому что именно я выговаривал для них поблажки, арестанты этого
не забывают.
     - По мне одинаково,  повесят или снимут погоны, дружочек. Если с меня
погоны эта власть снимет -  конец.  Новая -  тоже конец.  Кроме как запоры
проверять,  что я умею?  То-то и оно,  ничего, А ведь власть пока что эта.
Эта, дорогой. Вы молодой, вам и сражаться.


     Звонимир Взик долго не  поднимал трубку телефона,  потому что не  мог
оторваться от  гранки:  в  номере  шла  статья профессора Ричича,  который
исследовал  правомочность правительства-преемника  расторгать  заключенные
ранее договоры,  основываясь на нормах международного права. Белград решил
опубликовать эту статью именно в Загребе, чтобы продемонстрировать Берлину
общенациональное  единство   взглядов   на   сложившуюся   ситуацию.   Это
мероприятие было задумано в  отделе печати министерства иностранных дел и,
как  большинство подобного  рода  действий,  являло  собой  некую  игру  в
<жмурки>,  ибо  и  югославское и  германское правительства знали  истинное
положение вещей в Загребе,  знали,  что в Хорватии зашевелилось усташеское
подполье,  а  два  эмиссара поглавника Павелича вылетели в  Берлин и  были
встречены   там   представителями  СС   и   вермахта.   Однако   в   любой
государственной машине существуют разные ведомственные интересы,  и  в тот
момент,  когда  военные  планируют  нападение,  дипломаты обязаны  крепить
дружеские контакты и -  хотя бы внешне - предпринимать все возможные шаги,
чтобы избежать вооруженного конфликта,  добиваясь своих целей, не <вынимая
шпаги из ножен>.
     Звонимир Взик подумал было,  что звонит Ганна, она обычно в это время
интересовалась,  придет ли он к  обеду.  В первые годы Взик приглашал жену
пообедать вместе с его друзьями,  но Ганна всегда отказывалась:  <Не люблю
незнакомых людей>.  Как-то раз Звонимир сказал,  что ему нужно,  чтобы она
поехала  вместе  с  ним,   когда  он  принимал  полковника  из  албанского
генерального штаба -  тот слыл женским угодником.  Ганна ответила:  <Ляпну
что-нибудь не то и спугну твоего вояку.  Я ведь не понимаю,  как проводить
ваши <деловые> встречи>.  Звонимир хотел поправить ее: <Наши встречи>,- но
решил, что не стоит. Характер - это такая данность, которую можно сломать,
но нельзя изменить. Он пригласил на обед свою стенографистку. Девушка была
влюблена в  него,  и  он,  ничуть не смущаясь,  как это было бы с  Ганной,
об®яснил ей,  что  с  полковником надо  в  меру  пококетничать.,  проявить
особенное  внимание,   намекнув  при   этом,   что   любит-то   она   его,
шеф-редактора,  но  при случае не  прочь встретиться и  с  албанцем.  Обед
прошел великолепно,  полковник цокал языком и говорил,  какое это счастье,
когда  мужчину любит такая прелестная девушка,  находил в  ней  сходство с
дочерью, рассказывал о том, какая у него умница жена, а когда девушка - ее
звали Лиляна -  отлучилась,  чтобы вызвать машину,  спросил Взика,  где  в
Загребе надежный <дом любви>.
     Продолжая читать гранку, Взик снял трубку.
     - Слушаю,  -  сказал он,  завидуя настойчивости человека, который так
упорно звонит.  (<Это,  конечно,  не  Ганна.  При  том,  что  она  ленива,
нетерпеливость у нее чисто горская>.) - Взик слушает.
     - Здравствуй, Звонимир, как поживаешь?
     - Боже мой! Господин полковник! Петар! Чем обязан?
     - Событиям,  -  ответил полковник. - Мы все обязаны в жизни событиям,
которые подвластны року, не людям. Ты где обедаешь сегодня?
     - Я не обедаю сегодня, Петар! У меня полная запарка.
     - Жаль.  Я хотел пригласить тебя в славную харчевню.  Заказал молодую
косулю...
     Петар Везич учился со  Звонимиром в  университете,  но  потом пути их
разошлись.  Везич сказал Звонимиру на  выпускной пирушке:  <Мир все  более
тяготеет к  силе,  и  государственные идеологи будут формировать подданных
<под  себя>.  Однако вечно так  быть не  может.  Югославия дождется своего
часа,  когда на сцену выйдет тот,  который предложит программу действий, а
не прозябания.  Я буду ждать этого часа.  Не фыркай,  когда узнаешь, где я
решил  пройти школу <силы>.  Не  уподобляйся либералам,  которые оценивают
лишь очевидное, забывая про компоненты, из коих это очевидное слагается.
     Они встречались на приемах,  театральных премьерах,  но не так часто,
как в  студенческие годы.  Звонимир признавался себе в том,  что отнесся к
странному решению Петара именно как либерал,  считающий,  что брезгливость
по  отношению к  человеку,  решившему служить силе -  то  есть полиции,  -
главное чувство, отличающее его от остальных.
     - Может, перенесем на завтра?
     - Ладно,  - согласился Везич, - у меня к тебе ничего срочного, просто
захотелось увидеться. И потом, что может быть срочного в эти дни? Они сами
по себе так стремительны, так быстролетны, что любая срочность в сравнении
с ними подобна черепахе.
     Звонимир угадал в  голосе своего студенческого приятеля что-то такое,
что заставило его сказать:
     - Знаешь,  все-таки я  отложу свои бумаги и приеду.  Мы и так слишком
редко видимся, чтобы терять шальной шанс на встречу. Говори адрес.


     Они  выпили по  стакану сухого вина,  которое им  налили из  бурдюка,
пахнувшего козьей шкурой.
     - Рад тебя видеть, - сказал Петар, - чертовски рад!
     - И я. Ты здорово растолстел, полковник.
     - Государство бережет мое время - езжу на машине.
     - Надо по воскресеньям ходить в горы.
     - Ты ходишь?
     - У  меня  в  воскресенье самая  работа:  вечерний выпуск должен быть
особенно интересным.
     - И у меня самая работа в воскресенье.
     - Какая же у тебя работа в воскресенье?  - улыбнулся Звонимир. - Ведь
по воскресеньям не бастуют.
     - По воскресеньям я должен пьянствовать с итальянскими дипломатами.
     - А в понедельник этим заниматься нельзя?
     - В   понедельник   бастуют,   это   ты   правильно   отметил.   Нет,
действительно,  суббота и  воскресенье у меня самые занятые дни в неделе -
сплошные рауты и  приемы,  А  в  будни обычная суматоха.  То  усташи хотят
взорвать  мост,  то  профессор  Мандич  устраивает  бунтарское выступление
Цесарца в университете,  то твой обозреватель,  профессор Ричич,  входит в
контакт с немецким эмиссаром Веезенмайером...
     Звонимир понял,  что Петар пригласил его отнюдь не  из-за  того,  что
заскучал по другу молодости.  И даже не для того, чтобы сказать о встречах
Ричича с  Веезенмайером -  перед тем,  как ехать к нему,  Ричич связался с
соответствующим отделом тайной полиции.  Звонимир понял,  что Петар просил
его  приехать  в  связи  с  деканом  исторического факультета  профессором
Мандичем, потому, что знал об их давней дружбе.
     - Что писать обозревателю,  если у него нет контактов с разведчиками,
шлюхами и спекулянтами?  Кто его будет читать,  Петар?  Мы с тобой мечтали
заниматься высокой политикой,  а нынешние молодые ребята, когда приходят в
газету, жаждут попасть в отдел криминальной хроники.
     - Почему?
     - Потому что  это  интересно и  логично.  Поиск карманника отличается
логикой.  Да и карманник -  отброс общества. Это не какой-нибудь воротила,
который наймет лучших адвокатов города и  любую свою  махинацию представит
как акт борьбы за экономический прогресс.
     <Пусть сам вернется к Мандичу, - подумал Взик, - я не стану проявлять
заинтересованность>.
     - Как Ганна? - спросил Петар.
     - Спасибо, хорошо.
     - Она у тебя прелесть.
     Везич знал из агентурных сводок,  что прилетел Мийо, за ним следили с
тех пор, как он принимал участие в молодежных демонстрациях после убийства
в  Скупщине хорватских депутатов.  Потом он  отошел от  политики,  занялся
философией, но бюрократизм полицейского дела обязывал тем не менее держать
его в поле зрения и составлять досье на его публикации в научных журналах.
Петар знал,  что Ганна, по крайней мере, три часа в день проводит сейчас в
доме у брата Мийо,  знал, что Звонимир живет с ней плохо, Ганна устраивает
ему скандалы по пустякам -  так бывает,  если женщина очень любит или если
не  любит  совсем.  Вопрос о  Ганне  Везич  задал не  случайно:  он  хотел
посмотреть,  как поведет себя его старый товарищ,  а затем сделать вывод о
мере его, Звонимира, закрытости.
     - Мясо понравилось?
     - Великолепное. Косуля?
     - Да. Ничего нет вкусней седла молодой косули.
     - А поросенок? Маленький кабанчик?
     - Тяжело для печени, Звонимир. Мусульмане в этом смысле мудрее нас.
     - Я  за  всеядность!  Когда  прозвенит первый  звонок,  организм  сам
просигналит,  что ему можно,  а  от чего надо отказаться.  Курение,  вино,
кабанятина -  все  это  ерунда,  Петар.  Нервное напряжение -  вот что нас
губит.  Не знаю, как ты, а я последние три дня не сплю. Как думаешь, будет
драка?
     - Я  не  Гитлер.  Мне  трудно  поставить  себя  на  место  психически
неуравновешенного человека, Звонимир.
     - По-моему, драка начнется вот-вот.
     - Не драка. Избиение.
     - Ты считаешь, что мы так слабы?
     - Мы не организованны. Мы болтуны. Мы мечемся.
     - Что ты предлагаешь, Петар?
     - Я предлагаю еще раз выпить.
     - Ты не встречал Милицу?
     -- Как-то встретил. Она стала жирной, ты бы на нее даже не взглянул.
     - Наверно.  Мы все боимся встреч с молодостью, а особенно с идеалами,
которым поклонялись.
     - Занятное это дело - молодость, наивность, идеалы.
     - У тебя был идеал силы, Петар.
     - Почему был? Остался.
     - Тогда ты должен ответить мне, как поступать, чтобы нас не избили.
     - Научиться хоть немного верить друг другу. Еще мяса?
     Наливая холодную воду в  высокие стаканы,  Звонимир взглянул на  часы
так, чтобы это заметил Петар. Тот конечно же заметил и рассмеялся.
     - Мы с тобой играем во взрослых,  -  сказал он.  -  Мужчины перестают
играть в  эти  игры только на  смертном одре.  Ни  в  ком  так не  заложен
комплекс полноценности,  как в  мужчинах,  претендующих на то,  чтобы быть
сильными.
     - Не хочешь выступить у меня с воскресным фельетоном?
     - Сколько платишь?
     - Кому как. Старым друзьям - максимум.
     - Я отдаю должное твоей манере вести беседу, - сказал Петар, - но что
касается дружбы,  здесь разговор особый,  как мне сейчас кажется. Ты ждал,
пока я начну серьезный разговор,  не задавал вопросов,  хотя ты должен был
задать мне вопрос,  так что о дружбе не стоит.  И хорошо, что вспомнил про
мой идеал.  Ты верно понял,  Звонимир.  Только не в Веезенмайере дело - ты
тоже это понял, - а в Мандиче. Не видел его сегодня?
     - Нет.
     - Полчаса  тому  назад  я  прочитал указание моего  коллеги,  который
занимается интеллигенцией:  за Мандичем завтра будет пущено наблюдение,  а
оно приведет наших людей ко всему коммунистическому подполью.
     - Не понимаю...
     - Выступление Цесарца сделало ясной их связь.
     - Не верю.
     - Почему?
     - Мандич - здравомыслящий человек.
     - Именно.  Здравомыслящий человек  сейчас  должен  либо  примкнуть  к
нацистам,  либо к  Коминтерну.  Победят одна из этих двух сил.  Словом,  я
хочу,  чтобы ты сейчас,  сегодня поехал к нему и попросил его прервать все
связи с <товарищами>, пока они не легализованы правительством. Я ничего не
смогу поделать,  если связи будут установлены.  Их немедленно арестуют,  и
это  будет еще  один удар по  тем силам,  которые могут спасти Югославию в
предстоящей борьбе. Часть коммунистов, кстати, уже взята.
     - Кто именно?
     - Цесарец, Кершовани, Прица, Аджия, Рихтман. Хватит? Или продолжить?
     - Ты думаешь, что коммунисты...
     - Да, да, да, - прервал его Везич, - да, Звонимир. Они - единственная
партия здесь,  которая называет себя югославской. Тебе странно слышать эти
слова от полицейского?  Но не все же в полиции дубины. Кому-то надо сидеть
в  полиции,  чтобы  думать  и  о  будущем страны.  Мне  коммунисты так  же
антипатичны,  как  и  тебе,  но  нельзя же  быть  слепцом!  Если мы  хотим
сохранить государство, мы обязаны включать их силы в расклад общей борьбы.
     - Почему ты обратился именно ко мне?
     - Потому что  я  должен знать все  обо  всех.  Я  знаю  о  тебе  все,
Звонимир. Понимаешь? Все.
     - Пугаешь?
     - Нет. Отвечаю.
     - Никогда не думал, что ты способен преступить служебный долг...
     - Тут отличные вяленые фрукты. Заказать?
     - Я бы выпил кофе.
     - Уже заваривают.  Здесь занятный хозяин,  он из турок. Помогает нам.
Мне,  вернее.  Я  привлек его  к  работе:  тут собираются интересные люди,
потому что  тихо и  еда  отменная.  Все считают,  что Мамед плохо понимает
по-хорватски. В общем-то это так, но он хорошо понимает меня...
     - Ты так ответил на мое замечание о служебном долге?
     - Да,  - спокойно отозвался Везич. - Ты верно меня понял. Чтобы иметь
возможность работать, нужна надежная страховка, Звонимир.


     Служба наблюдения,  пущенная Петаром Везичем за  профессором Мандичем
на день раньше его коллеги,  сообщила о цепи:  после ухода Звонимира Взика
профессор  посетил  паровозного машиниста Фичи,  тот  отправился к  юристу
Инчичу,  который,  в  свою очередь.  встретился со  студентом университета
Косом Славичем,  на  квартире которого в  тот  вечер собрались пять членов
подпольного ЦК, непосредственно связанные с Тито.
     Полковник Везич  поблагодарил службу  наблюдения за  операцию,  столь
четко проведенную,  спрятал в  сейф адреса явочных квартир и фотографии их
хозяев, но рапорта начальству, как того требовал устав, писать не стал. Он
ждал,  как  будут  развиваться события.  Все  должен  был  решить  вопрос,
обсуждавшийся  на   бесконечных  вечных  заседаниях  кабинета:   об®являть
мобилизацию армии  по  плану Р-41,  согласно которому следовало немедленно
входить в контакт с греками,  чтобы выстраивать общую линию обороны против
Италии,  Германии,  Венгрии,  Болгарии и  Румынии,  или же сделать главную
ставку на  попытку политического решения кризиса,  на  новое  соглашение с
Гитлером.  Берлин вел игру:  чиновники МИДа,  принимая югославского посла,
намекали  на  возможный компромисс;  германский же  поверенный в  делах  в
Белграде считал  такой  компромисс невозможным.  Когда  есть  два  выхода,
человек пребывает в колебании,  какой выбрать. Генеральному штабу вермахта
только этого и надо было: каждый час, не то что день, ослаблял противника,
ибо  югославам надо  было развернуть войска на  трех тысячах километров ее
границ.  Это  значило,  что  сотни паровозов и  автомашин,  тысячи вагонов
должны быть подготовлены,  заправлены углем или бензином; это значило, что
интенданты обязаны приготовить помещения для войск, обеспечить их питанием
и медикаментами. Однако вся эта гигантская машина могла быть пущена лишь в
тот момент, когда правительство об®явит мобилизацию.
     В  стране  шли  слухи  о  предстоящей  мобилизации,   но  слух  можно
сфабриковать в тихих кабинетах тайной полиции, и поэтому задача германской
разведки заключалась в  том,  чтобы установить истину и  сообщить в Берлин
совершенно точно,  чего  следует  ожидать  в  ближайшие часы.  Веезенмайер
поручил Дицу именно этот вопрос, хотя, в общем-то, такая задача не входила
в  прерогативы его <специальной группы>.  Но  он правильно учуял в  слухах
несфабрикованность.  Он не знал,  конечно,  о разногласиях между премьером
Симовичем и  генштабом,  требовавшим развернуть мобилизацию в тот же день,
когда был свергнут Цветкович.  Не  знал он  и  о  том,  что Симович принял
решение,  отмеченное двойственностью:  <об®явить к третьему апреля скрытую
мобилизацию>.  Симович отвел семь  дней на  решение конфликта политическим
путем,  не  поняв,  что  лучшее  решение  политического конфликта с  таким
человеком,  как Гитлер,  - противопоставление силе силы. Симович продолжал
уповать  на  <рыцарскую  честь>  и  <военное  джентльменство>.  Когда  ему
говорили,  что <банде надо противопоставлять не довод,  а  силу>,  Симович
морщился:  <В вас говорит предвзятость. В конце концов они европейцы, а не
гунны>.
     Его позиция  -  с л е д о в а т ь  за событиями,  не торопя их и даже
не стараясь на них повлиять, его убежденность в том,  что  л и ч н о с т ь
должна лишь формулировать очевидное и  не  забегать,  суетясь,  вперед,  в
неведомое и пустое будущее,  - сыграла с ним злую шутку:  он без боя отдал
<темп>, вещал,  вместо того чтобы действовать,  и з о б р а ж а л,  вместо
того чтобы  б ы т ь.
     А  в это время войска фельдмаршала Листа уже вышли на исходные рубежи
вдоль восточных границ Югославии.



     SUMMA SUMMAъUM*
     _____________________________________________________________________
                                                 * Предел пределов (лат.).


     Гитлер пригласил на ужин Розенберга,  Кейтеля, Риббентропа и Бормана.
Гостям подавали капустный салат,  свиные отбивные, а фюреру вареную рыбу и
картофель с оливковым маслом.
     - Французское вино  откупорили в  вашу честь,  Риббентроп,  -  сказал
Гитлер.  -  Если бы повара не знали, что вы сегодня здесь ужинаете, мне бы
не удалось выпросить у них эту красную кислую гадость...
     - Мой  фюрер,  -  ответил Риббентроп,  -  я  обязал бы  каждого немца
ежедневно пить по  стакану красного французского вина,  потому что  только
так можно уравновесить извечную несправедливость природы: солнце светит на
виноградниках Прованса раза  в  полтора активней,  чем  в  Мекленбурге,  а
французское вино - это витаминизированный концентрат солнца.
     - Вызовите на переговоры солнце,  -  усмехнулся Гитлер,  - пригласите
его на  Вильгельмштрассе,  а  Кейтель отдаст приказ войскам быть наготове,
чтобы оказать вооруженную поддержку винолюбивым политикам. Как салат?
     - Очень хорош,  -  сказал Розенберг.  -  И,  странно,  он приготовлен
по-славянски.
     - Слава богу,  здесь нет Гиммлера, - засмеялся Гитлер, - он бы тотчас
приказал проверить генеалогию повара.
     - Это сделаю я, - под общий хохот заключил Борман.
     - Если в вашем поваре,  фюрер, и есть славянское изначалие, то оно от
добрых, аристократических кровей, - сказал Розенберг, - в России капусту в
салатах почти не используют -  картошка, морковь, соленый огурец и немного
зеленого горошка.
     - Я ел русский салат,  -  вспомнил Гитлер.  -  Это было за две недели
перед тем, как я уехал из Вены в Мюнхен.
     Судя по тому, как Борман подался вперед, отодвинул вилку, все поняли:
сейчас начнется одна из  тех  речей фюрера,  которыми славились <обеды для
узкого круга> -  с  Герингом,  Геббельсом,  Гиммлером и Гессом.  Гитлер не
верил  военным  и  не  любил  раскрываться  в  присутствии  фельдмаршалов.
Впрочем, чем больше за Кей