пределенные  моменты  оказывается  сильнее  пушек...  Кстати,  кто  такой
Николаенко?
     - По-моему,   гениальный  псих.   Доктор  вам  сказал  о   его  зяте?
Ад®ютантик. Попробуйте. Может получиться.
     - Спасибо.  Теперь вот  что...  У  вас с  русской эмиграцией надежных
связей нет?
     - У меня лично нет.
     - Понятно.  А у вас лично,  -  улыбнулся Веезенмайер,  - есть связи с
теми, кто знает все о хорватских коммунистах?
     Доктор Нусич вошел,  держа в  руках поднос,  на котором были чеканный
кофейник  и  три  маленькие чашки  на  серебряных подставках.  Горьковатый
аромат турецкого кофе был густым и зримым,  казалось, что воздух в комнате
стал коричневым.
     - Не голодны? - спросил Нусич Веезенмайера.
     - Нет. Спасибо. Я стараюсь поменьше есть.
     - Зря. Организм сам по себе откажется от того, что ему мешает.
     - Я бы с®ел кусок мяса, - сказал Грац. - Или сыра.
     - У   меня   великолепный  соленый  сыр.   Вам   принести,   господин
Веезенмайер?
     Грац поморщился.
     - Зачем  спрашиваешь?  Неси,  и  все.  Буржуазная  манера  -  угощать
вопросом. Хорваты угощают, не спрашивая...
     - Неприлично навязывать еду, - сказал Нусич, выходя.
     Грац проводил взглядом доктора.
     - Что  касается  хорватских коммунистов,  то  здешние  большевистские
агитаторы уже в тюрьме, их не выпустили, несмотря на амнистию...
     - Я знал об этом в тот день,  когда Мачек отдал приказ об аресте.  Он
арестовал их, чтобы показать нам свою силу... Серьезные люди?
     - Очень. Особенно Август Цесарец.
     - Талантлив?
     - Да.  -  Грац внимательно посмотрел на Веезенмайера.  - Нет, - поняв
его без слов, сказал он, - Цесарец на контакт не пойдет. Он фанатик.
     - Вы знаете, что Тельман не расстрелян?
     - Почему?
     - Будет очень славно,  когда он обратится к немцам и скажет о правоте
фюрера. Поддержка бывшего врага подчас важнее, чем славословия друга...
     - Цесарец не согласится...
     - Попробовать можно?
     - Можно. У нас надежные подходы к тюрьме.
     - Майор Ковалич?
     - Ого! Сам признался или он уже давно с вами?
     - Ковалич действительно верный человек,  -  усмехнулся Веезенмайер. -
Попробуйте,  а?  Цесарец во-первых  писатель,  а  уж  во-вторых коммунист.
Творческий человек, если он талантлив, всегда сначала <я>, а потом <мы>.
     Грац покачал головой.
     - Я не верю, что он согласится...
     - А остальные? Которые взяты с Цесарцем? Что это за люди?
     - Кершовани и Аджия -  профессора,  публицисты, теоретики. К их слову
прислушиваются, и слава богу, что они лишены возможности говорить.
     - Ну а Прица, например?
     Лицо Граца стало презрительным.
     - Он же серб. Серб, понимаете?
     Веезенмайер медленно закурил, не отрывая глаз от Граца.
     - Встречаемся завтра вечером. Здесь же. Да?
     - Да. Погодите. Попробуйте сыр. Нусич скряга и дает домашним гроши на
еду.  Но ему присылают с гор великолепный сыр пациенты,  которых он спасал
от зубной боли.


     После встречи с Грацем Веезенмайер вернулся в отель,  где у него была
назначена  беседа  с   Фохтом.   Проинструктировав  оберштурмбанфюрера  на
ближайшие сутки,  Веезенмайер поднялся к себе в номер, а Фохт отправился в
город.
     Он пересек улицу возле стоянки, где бросил свой маленький ДКВ.
     - Господин Фохт,  -  окликнул его человек, сидевший за рулем большого
синего <паккарда>,  -  не откажите в  любезности сесть на минутку ко мне в
машину.
     - С  кем  имею  честь?  -  спросил Фохт,  хотя сразу узнал полковника
Везича:  он только что внимательно разглядывал его фотографии, сделанные в
разные годы.
     - Да полно вам,  -  сказал Везич.  -  У меня личный разговор. Хотите,
могу пересесть в вашу колымагу.
     - Простите, но я не знаю вас.
     - Знаете, знаете. Везич я, господи. Задержу на полчаса, не больше.
     ...Какое-то  время  Везич  молча  вел  машину  по  маленьким  улочкам
Загреба. Лишь выехав из центра, он обернулся к Фохту.
     - Здесь никто не помешает - ни ваши, ни наши.
     - Я с детства мечтал о таких романтических поездках, - сказал Фохт. -
Но  никогда не  думал,  что соседство Турции может наложить столь Заметный
отпечаток на южнославянский характер.
     - Что вы имеете в виду? Роскошь, храбрость, жестокость?
     - Вы убеждены,  что Турция -  синоним жестокости?  По-моему, Византию
характеризует усложнение самой примитивной хитрости.
     - Занятная трактовка Византии.  -  Везич посмотрел на часы.  -  Я уже
отнял у вас девять минут. В моем распоряжении двадцать одна минута.
     - Могли бы по дороге об®ясниться.
     - Господин Фохт, чтобы не водить коня за хвост, хочу вам сказать, что
запись беседы,  которую ваш агент проводил с  майором Коваличем,  у меня в
сейфе.
     - Мой агент?
     - Скажем, агент из вашей группы.
     - Кто этот агент и чем занимается майор Ковалич?
     - Вашего агента зовут Бранислав Йованович, он человек Евгена Граца, а
Ковалич ведает оперативной работой среди  политических заключенных.  Адрес
квартиры, где проходила беседа, нужен?
     - Не обязательно.
     - Если этот материал ляжет на стол министра внутренних дел,  вас всех
вышвырнут  из  Югославии  как  шпионов.  А  газетчики  напишут,  что  ваши
руководители поторопились:  ведь в  Словакию ваш шеф,  доктор Веезенмайер,
приехал уже после того, как танки господина Гитлера заняли Прагу...
     - Шантажируете?
     - Это не  деловой разговор.  И  потом вы  не  тот человек,  чтобы вас
шантажировать. И я не такой человек. И характерами мы с вами отличаемся от
несчастного Косорича,  не  так  ли?  Хотите ознакомиться с  его посмертным
письмом?  Фотографии вашего сотрудника Дица и покойного Косорича подшиты к
делу.
     - Вы уже начали дело?
     - Начал.
     - Но это  в а ш е  дело? Оно ведь не санкционировано свыше? Вы вправе
распоряжаться им так, как подсказывает здравый смысл?
     - Именно. Поэтому я и хочу предложить вам помочь мне, господин Фохт.
     - В чем именно?
     - Я хочу знать цель вашей поездки в Югославию в то,  какие инструкции
вами получены в Берлине.
     - Будем считать, что разговор наш не получился.
     - Этим вы даете мне полную свободу действий?
     - Полную. Только советовал бы вам руководствоваться в своих действиях
немецкой пословицей: <Поспешай с промедлением>.
     - Я как-то больше тяготею к латыни.
     - Вы имеете в виду <промедление смерти подобно>?
     - Да.
     - К вопросу о том,  кто медлит,  а кто спешит. Видимо, ваше ведомство
ознакомилось с тем, кто я есть, перед тем как выдать мне визу?
     - Конечно.
     - Теперь  давайте  рассуждать дальше:  переговоры,  которые ведутся в
Белграде и в Берлине по линии министерств иностранных дел,  сейчас в самой
серьезной  фазе.   Вас  об   этом  не  информировали?   Всегдашняя  узость
бюрократических ведомств:  <Это твое,  а то мое>.  Переговоры идут,  и это
очень серьезно.  От  них  многое зависит в  судьбе Балкан.  Всякая попытка
ошельмовать меня и  моего шефа будет рассматриваться Риббентропом как  акт
вражды по отношению к  рейху.  Переговоры будут прерваны.  И вина ляжет на
вас, полковник Везич. Позволят ли вам вершить судьбы войны и мира?
     - А вопрос стоит о войне и мире?
     - Бесспорно.
     - И что же,  с вашей точки зрения,  более выгодно в данной ситуации -
война или мир?
     - Для кого?
     - Для Югославии.
     - Политику Югославии определяют ее  лидеры.  Вот мы  и  хотим понять,
чего они хотят:  и  те,  которые сейчас у власти,  и те,  кто в оппозиции,
тайной или явной.
     - А что целесообразней для Германии?
     - Это зависит от того,  каковы намерения -  мы имеем в  виду истинные
намерения - Югославии.
     Везич взглянул на часы.
     - Мы уложились как будто?
     - Как будто.
     Через семь минут Фохт пересел в  свою машину и  сразу же отправился к
генеральному консулу Фрейндту,  а  оттуда в  торговую фирму  <Юпитер> (эта
организация была в  свое время куплена ведомством Канариса,  но  сейчас по
договоренности Гиммлера с  Кейтелем офицеры абвера,  сидевшие <под крышей>
торговцев, оказывали самую широкую помощь Веезенмайеру и его людям).
     А Везич поехал в резиденцию заместителя премьер-министра Мачека.


     - Русская нация -  не устоявшаяся,  в отличие от саксов и латинян,  -
сердито повторил приват-доцент  Родыгин,  -  это  говорю  я,  русский,  до
последней капельки русский.
     Он  то  и  дело  раскланивался со  знакомыми,  и  Штирлиц с  усмешкой
наблюдал,  как злился Зонненброк, считая неуважительной такую манеру вести
беседу.  Но  Ивана Антоновича Маркова-второго это  не  смущало,  он,  как,
впрочем,  и  большинство из  тех,  кто  по  предложению Зонненброка пришел
сейчас в дом генерала Попова, слушал самого себя, говорил для себя и занят
был более всего самим собою.
     - Неустоявшаяся нация  не  могла  бы  сотрясать континент!  -  сказал
Марков-второй. - Индусы и всякие там арапы воистину не устоялись; и поныне
бродят, как брага; а мы...
     - Будет  вам,  -  перебил его  Родыгин,  <сделав ручкой> лейб-гвардии
корнету Василию Макаровичу фон  Розену,  -  статистика вас опровергает.  У
русской нации генофонд подвижный,  а посему огромное количество флюктуаций
при рождении.  Из десяти немцев - пусть наши германские друзья не сердятся
- рождается пять  умственно крепких  особей,  пять  средних  и  ни  одного
идиота.  На  миллион -  один  гений.  А  русскую семью  отличает громадная
отклоняемость от  среднего уровня,  -  он  взял Маркова-второго за  лацкан
пиджака и приблизил к себе,  -  либо гении,  либо идиоты. Поэтому в России
всегда  было  трудно  гению  и  легко  идиоту  -  общенародное сознание-то
ориентировалось на  человека слабого,  который сам не  пробьется,  силенок
мало.  Отсюда  русский культ  богоматери,  которая спасет  и  прикроет.  В
отличие от  готического культа воспарения вверх нас  отличает культ земли,
культ прикрытия малого великим.
     - Иоанн Грозный и Петр Великий - это тоже <малое>?
     - Господи,  Иван Антонович,  - поморщился Родыгин, - не путайте божий
дар с яичницей.  Вы говорите об аристократах духа. Все они - даже при том,
что  княгиня Ольга была псковитянка,  -  все они,  как правило,  по  крови
европейцы. Только смешанная кровь и могла придать фактурность нашей хляби,
нашему гениальному славянскому болоту.
     - Европейская кровь -  слишком общее понятие, - заметил Зонненброк, -
вы же сами говорили об <устойчивости> саксов и латинян. Но помимо саксов и
латинян существует еще такая кровь в Европе, как германская...
     - Я предпочитаю оперировать категорией духа,  а не крови,  -  ответил
Родыгин.  -  Латиняне и саксы - нации металлические, их дух ковкий, быстро
восстанавливаемый.  Возьмите итальяшку: то он, как петух, распушит перья -
и в атаку,  а то бежит в панике, ну, думаешь, не очухается, а он, глядишь,
отряхнулся и  снова на рожон прет.  А германо-славянский дух кристалличен,
ковке  не  поддается.  Он  верен  себе,  противится  динамике,  изменению,
пластике. Консервативный у нас дух, понимаете, в чем фокус весь.
     - Я  бы все-таки не об®единял германский я славянский дух воедино,  -
сказал Зонненброк, - это несоизмеримые понятия...
     - Отчего  же,   -   перебил  его  Штирлиц,   -   соизмеримые,  вполне
соизмеримые.   Продолжайте,   пожалуйста,  господин  Родыгин,  это  крайне
интересно, все, что вы говорите.
     Штирлиц  взглянул на  Зонненброка,  словно  говоря:  <Слушай,  слушай
внимательно, спорить потом будешь...>
     Здесь,  в доме генерала Попова,  где собрались белогвардейцы, те, кто
уповал сейчас на  Гитлера как на  единственно серьезную антибольшевистскую
силу,  надо  было  слушать все  и  всех.  Штирлиц умел слушать и  Друзей и
врагов. Конечно же врага слушать труднее, утомительнее, но для того, чтобы
враг  говорил,  он  должен видеть в  твоих  глазах постоянное сочувствие и
живой,  а отнюдь не наигранный интерес. Понять противника, вступая с ним в
спор резкий и  неуважительный,  нельзя,  это  глупо и  недальновидно.  Чем
точнее ты понял правду врага, тем легче тебе будет отстаивать свою правду.
     - И  славяне,  и германцы -  великие мистики,  -  продолжал между тем
Родыгин,  -  а ведь ни англичане, ни французы таковыми не являются, хотя у
них и Монтень был,  и Паскаль.  Они семью во главу угла ставят,  достаток,
дом,  коров с  конями.  А  славянину и германцу идею подавай!  Революцию -
контрреволюцию,  казнь -  помилование, самодержца - анархию с парламентом!
Только если для славянина все заключено в  слове,  в чистой идее и он ради
этого  готов  голод терпеть и  в  шалаше жить,  то  германец пытается этой
духовности противопоставить Вавилон организованного дела!
     - Почему  же  тогда  наши  с  германцами доктрины столь  различны?  -
спросил Марков-второй. - Отчего воюем?
     - А  это историческая ошибка.  Славяне и германцы -  два конца одного
диаметра.
     Почувствовав,  что Зонненброк готовится возразить Родыгину,  Штирлиц,
быстро закурив, спросил:
     - Почему вы считаете это ошибкой?
     - А потому, что с нами воевать невозможно. Русский народ особый, да и
талантлив избыточно.  Его,  как  женщину,  победить  нельзя.  Изнасиловать
можно,  но разве это победа?  Женщину надо победить, влюбив в себя. Россию
можно только миром взять,  лаской,  вниманием. Немка Екатерина взяла ведь.
Всех  своих царей поубивали,  дворян сослали на  север,  а  приехала Софья
Ангальт-Цербстская  и  взяла  нацию  голыми  руками,   потому  что  добром
увещевала.  И создала государство на немецкий манер:  ведь наши губернии -
не что иное, как русский вариант германских федеральных земель.
     - Вы думаете, славянин хотел этого? - задумчиво спросил Штирлиц.
     - А бог его знает,  славянина-то. Лично я бога хочу, справедливости я
хочу,  только я  не  умею государство построить,  потому что  Обломов я  и
всякое дело мне противопоказано!
     - Что значит <дело>?  Это вторично.  Сначала идея.  А  в высшей своей
идее государство должно быть абсолютной формой справедливости,  -  заметил
Штирлиц.
     - Это по Платону.  -  В глазах Родыгина появился интерес, он перестал
раскланиваться с  гостями и  впервые за  весь  вечер внимательно и  колюче
осмотрел Штирлица.  - Но ведь в России не было государства! Не было его на
наших болотах! Какое государство на сибирских болотах? Там ведь и дорог не
проложишь!  Государство  -  это  не  просто  идея,  это  обязательно нечто
реальное,  это  воплощение замысла.  А  того,  что в  Европе воплотилось в
разных вариантах, в России не смогли сделать ни орда, ни немцы. Сколько вы
на нас свою <структуру> ни насылали,  она в наших болотах по горло тонула.
Но задача-то оставалась!  Кто-то наше болото должен поднять! Да, мы такие,
мы люди пустыни, люди схимы; это не хуже и не лучше, это очевидность. И не
воевать вам против нас, а деловито цивилизовывать, ласково приобщать.
     <Занятно,   он   производит  впечатление  человека,   который  играет
одновременно на гуслях и на тромбоне,  -  подумал Штирлиц, - пытается быть
угодным и махровым черносотенцам, и тем, которые начали прозревать...>
     - Вы из дворян? Барон? - спросил Штирлиц.
     - Я барон! - Родыгин залился быстрым, захлебывающимся смехом. - Какой
же я барон?!
     - Уж  такой  барон,  такой барон,  -  хохотнул и  Марков-второй,  чем
дальше,  тем больше злившийся оттого,  что немцы обращают на него так мало
внимания, выслушивая бред блаженного Родыгина.
     - Я разночинец, милостивый государь, разночинец.
     - Разночинец - это русский мещанин? - заинтересовался Зонненброк.
     - Ну,  это  весьма  вольная трактовка,  -  не  согласился Родыгин,  -
русский разночинец совершенно не  похож  на  немецкого мещанина,  ибо  тот
подчинен категории дела  и  мечтает стать  буржуем,  а  русский разночинец
тянется к  аристократам духа,  чтоб от работы,  которая мешает рассуждать,
подальше, подальше.
     - Это именно то,  что я хотел услышать, - сказал Штирлиц. - Поближе к
аристократу.  Но ведь русская аристократия тяготела к французской мысли. К
английской...
     - Нет.  Англичане с их невероятным, непостижимым аристократизмом куда
как  больше  обижали нас,  чем  немцы.  Они  тонко  обижают,  а  ведь  наш
аристократ,  дворянин наш,  натура артистическая,  обиду  чувствует остро.
Мужик  -  нет,  он  английскую обиду  и  не  поймет,  потому  что  слишком
изощренна,  но ведь не мужик иноземца в Россию звал; варягов князья звали,
на немках и  англичанках цари женились.  Любовь к  французам была,  это вы
правы. Но мы, дворяне наши, любили их только потому, что с ними  о с о б о
соприкасались.  Они  для  нас  вроде прекрасной дамы  были.  С  немцами-то
общались  непосредственно,   а  француз  за  вами;   француз  -  настоящий
иностранец,  к  нему через всю  Европу надо переть.  Когда Наполеон к  нам
пришел, что вышло? Вода и кислота. Не соединилось, синтеза не вышло. Мужик
мгновенно в леса ушел,  потому что француз для него -  цыган,  европейский
цыган.
     Зонненброк вдруг рассмеялся и повторил:
     - Европейский цыган! Великолепно сказано!
     - Именно цыган,  - не понимая внезапной веселости Зонненброка, сказал
Родыгин. - Он ведь отдельно живет, хоть и не табором, он не смешивается. А
немец смешиваться был согласен,  он готов был по уши в наше болото влезть,
хоть порой и по заднице дерется, хоть и груб. Вон корнет фон Розен - какой
он немец, он же русский до последней кровинки!
     - Эти ваши слова можно ему передать? - спросил Марков-второй.
     - А  вы  не в  дядюшку,  милостивый государь,  -  заметил Родыгин.  -
Дядюшка ваш промеж глаз бил,  а вы норовите сбоку.  Прав был Павел Первый,
который говорил,  что  в  России тот  аристократ,  с  кем в  настоящий миг
говоришь. Стоит только отвернуться, он бабой становится.
     - Господин Родыгин,  я  просил бы  вас  подыскивать...  -  начал было
Марков.
     - Господин   Родыгин,    -    Штирлиц   перебил   негодующую   тираду
Маркова-второго,  -  вы  пытаетесь доказать  наше  родство  со  славянами,
оперируя  категорией духа.  Но  ведь  матерь  духа  -  философия.  А  наши
философские школы разностны.
     - Разве?  Русская философия при том, что она с Кантом бранится, ветвь
любопытная,  своеобычная,  но  это вам не  британский сенсуализм,  они все
сенсуалисты,  хоть и  фокусничают;  это вам не  французский прагматизм,  а
проявление высокой мистики.  Германцы и  русские во всех своих философских
школах -  высокие мистики.  Поэтому-то  вы  нам  в  Европе родные,  вы  да
эстонцы. Латиняне - люди другого духа, мы с ними ни в чем не сходимся.
     - А испанцы?  - улыбнулся Штирлиц. - Они ведь похожи на русских, хотя
и духом, по вашим словам, ковки, и не кристалличны вовсе.
     - Испанец -  странное исключение в  латинских народах.  Точно так же,
как  норвежцы  -  близкие  нам  -  странное исключение среди  скандинавов.
Действительно, испанцы на нас похожи, только они еще более дурные, чем мы.
Они азартны,  безудержны,  они анархисты все. Нас хоть лень спасала, а они
что?  Уж  они-то  крови не  жалели.  Но испанский народ,  у  которого была
величайшая миссия в истории, перешагнул свой пик в пятнадцатом веке, когда
Филипп цивилизовал полмира и  создал великую католическую систему.  Теперь
они в странном состоянии находятся.  Франко -  это временное;  из Испании,
как  из  куколки,  новая  бабочка родится,  как  новый немец при  Бисмарке
родился или новый русский при Ленине.
     - А какой же этот новый русский?  -  сразу же спросил Зонненброк, и в
вопросе его явно слышалась настороженность.
     - Великий, - ответил Родыгин. - Он одержим идеей дела, этого в России
никогда ранее не было.
     - Значит, вы ленинист? - поинтересовался Зонненброк.
     - Господь с  вами!  -  Родыгин защитно выбросил перед собой маленькие
розовые ладони.  - Я русский настоящий, каким он и должен быть! Я русский,
который герань на окнах любит и  чтоб самовар в  трактире пыхтел!  И  чтоб
мысль главенствовала,