Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Детективы. Боевики. Триллеры
   Остросюжетные книги
      Юлиан Семенович Семенов. Альтернатива (Весна 1941) -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  -
лом IV Габсбургом; он вернулся сейчас в политику, считая, что бойскауты (он их называет элитой), созданию которых он отдал последние двадцать лет, достаточно выросли для того, чтобы взять власть в свои руки под его, естественно, водительством. Но политику определяют не бойскауты, даже повзрослевшие; политику, по словам профессора Нимеди, авторитета в здешних кругах теоретиков права, <делают политики, и только политики. Остальные либо им рукоплещут, либо их проклинают>. Считал бы необходимым помочь Телеки обрести необходимую в настоящий момент ясность. Для этого необходимо: а) немедленная организация в нашей прессе статей о травле венгров в Югославии. Это вызовет сильный нажим на Телеки в парламенте и со стороны Салаши; б) проход наших войск через Венгрию необходимо организовать таким образом, чтобы это было никак не <тайным> мероприятием, но демонстрацией нашей несокрушимой мощи. Эти два фактора, если Вы соблаговолите санкционировать проведение их в жизнь, позволят мне сломить внутреннюю неуверенность Телеки и подчинить его нашим интересам, ибо среди лидеров, возглавляющих союзные нам страны, он является одним из наиболее заметных в мире и может быть в дальнейшем использован как надежный контакт в переговорах с третьими странами. Хайль Гитлер! Искренне Ваш посол рейха в Венгрии Л. Эрдсмандорф. Будапешт>. <Убийства и кровь!> - вот сербский лозунг в тех землях, где проживают венгры. Тысячи беженцев рассказывают об ужасах, которые им пришлось пережить в Новом Саде и Суботице. <Моего внука они утопили в реке, - сказала старая беженка Илона Н. (фамилию пока еще нельзя открыть, поскольку два ее сына не могут получить визу на выезд из Югославии), - и смеялись, наблюдая, как мальчик, погибая, молит о помощи> (<Дас шварце кор>. 2.4.1941). <Спасите венгров от сербской резни!> - таков вопль сотен несчастных, с которыми мы встречались на пути из озверевшей и ослепшей от крови Югославии> (<Грац цайтунг>. 2.4.1941). <Посольство Союза ССР, свидетельствуя свое уважение королевскому правительству Венгрии, уполномочено передать г-ну премьер-министру заявление заместителя наркома иностранных дел Союза ССР, в котором выражается убежденность, что правительство Венгрии найдет возможность убедиться в явной спровоцированности слухов о неуважении прав венгерского национального меньшинства в Югославии>. <Господин премьер-министр! В германской прессе появились сообщения о том, что югославы чинят акты насилия против венгерского населения в районах Суботицы и Нового Сада. Однако я обязан проинформировать Вас о том, что вчера я и германский представитель Диц выезжали в эти районы. Диц - человек из группы личного представителя Риббентропа штандартенфюрера СС Веезенмайера - пытался найти и представить мне факты такого рода произвола, однако он ничего не смог сделать. Венгры живут спокойно, ни один югослав не допустил оскорбительного - для мадьярского достоинства - шага. По-видимому, пресса Германии пытается втянуть Венгрию в конфликт, публикуя такого рода материалы. Я хочу, чтобы Вы знали правду. Я не смею быть лжецом. С глубоким почтением Вашего высокопревосходительства почтительный слуга, генеральный консул в Загребе Салаи Шандор>. <Премьер-министру Телеки - губернатор Сегеда. Ваше превосходительство! Несмотря на мои протесты, начальник генерального штаба Г. Верст дал указание коменданту гарнизона разместить в школах (занятия по этому случаю уже прекращены), отелях, госпиталях и бараках возле станции воинские части Германии. Я практически лишен власти. Сегед стал прифронтовым городом. В случае если сюда приедет хоть один иностранный журналист, он увидит картину полного всевластия германских военных в городе. Миф о том, что мы лишь <пропустили> войска Гитлера, окажется развеянным. Почтительно Ваш Карпати Петер>. Телеки прочитал оба эти письма спокойно. Он долго сидел за столом недвижно, сцепив под квадратным подбородком сильные пальцы. Потом медленно поднялся, подошел к окну и долго смотрел на Пешт, раскинувшийся под ним, на стальную воду Дуная, в которой плавали звезды, на подсвеченные купола парламента и на строгую красоту мостов. Скорбная улыбка трогала губы Телеки. Он думал о гармонии, об извечной предрешенности судеб и о том, что лишь сила может победить силу, все остальное химеры и самообман. Вернувшись к столу, он достал чистый лист бумаги и написал: <Ваше Высочество! Мы стали клятвопреступниками из-за нашей трусости, нарушив <Вечный договор о дружбе>. Нация чувствует это; мы попрали ее честь. Нет ни слова правды, когда говорят об истреблении венгров и - даже - немцев. Мы стали мародерами, которые грабят покойников; мы стали самой дерьмовой нацией. Я не сдержал тебя. Виновен. Телеки Пал. 3.4.41>. ЗА СУМАСБРОДСТВА ЦАРЕЙ СТРАДАЮТ АХЕЙЦЫ II _____________________________________________________________________ Был вечер, и солнце уже ушло, остался лишь его тяжелый сиреневый отсвет, который лег на вершины сосен, и ветви из-за этого казались синими, а стволы не медовыми, как днем, а бурыми, словно отлитыми из тяжелой меди. Мирко стоял с Еленой возле нового дома, который он сложил вдвоем с ее братом Степаном, и сиреневый отсвет ушедшего солнца делал стекла в окнах ярко-красными, и было непонятно, почему родился именно этот цвет, но он делал дом рисованным, странным, нереальным, словно бы сказочным. - Смолой пахнет, - сказала Елена. - Стены плачут. Мирко поднял руки, повернул их ладонями вверх - бугристые у него ладони, иссеченные порезами, с желтыми мозолями, - протянул их Елене и сказал: - Понюхай. Елена прикоснулась губами к его ладоням и тихо ответила: - Смолой пахнет, стены радуются. - Войдем? - Давай уж завтра. Как гостям прийти, я скатерти положу, половички застелю, занавески навешу. Священник освятит порог, за стол сядем, под иконы, тарелку разобьем и начнем свадьбу. - Ты только целую тарелку-то не бей. У тебя, я видал, треснутая на крыльце стоит. - Так я ж с нее курам корм сыплю! Да и нельзя треснутую тарелку бить, никак нельзя! - Почему? - Счастье обойдет. - Тарелка-то дорогая. - Так ведь и женятся один раз. - Замуж раз выходят, - усмехнулся Мирко и обнял Елену. Он обнял ее смело, потому что они стояли у порога их дома, который он сам построил. Он положил руку на ее плечо и почувствовал, какое оно налитое и сильное, и подумал, что Елена будет хорошей хозяйкой в этом доме, и стекла в окнах будут чистые, и ступеньки на крыльце всегда будут добела вымыты, а наличники покрашены ее руками голубой глянцевитой краской. - Мирко, а войны, спаси бог, не будет? - А кто ее знает. Дом есть - война не страшна. Да и мимо она обойдет, кто ж по лесам воюет... Эх, брат у тебя балабол, Елена, - нахмурился вдруг Мирко, заметив кучу стружек, сваленную возле забора. - Обещал пожечь, да и загулял. - Так сами пожжем давай. - У меня спичек нет. - В доме возьмем. - Завтра ж хотели войти... - А мы разуемся. Они сняли опанки* и вошли в дом. Стены плакали - белые слезы смолы недвижно стекали длинными янтарными каплями. _______________ * Форма сандалий (серб.). - Люльку-то где поставим? - спросил Мирко. - Чего ты? - покраснела Елена. - Чего несешь?! - Будто маленькая... - Нельзя про такое говорить. Мирко снова нахмурился, увидав, что подоконник обструган не до конца. - Ну, Степан, Степан, - сказал он, покачав головой, - ну что за балабол такой?! Сказал же ему, стамеской пройдись, так нет ведь. - Себе бы строил, небось прошелся б, - так же сердито согласилась Елена: когда замуж выходят, родню отрезают; брат, он до тех пор брат, пока мужа нет. Они вышли из дома и подожгли стружки, и запахло сосновым дымком, и наступила ночь, и в этой ночи свет костра делал лица Мирка и Елены недвижными, большеглазыми, как лики языческих богов. - Не замерзнешь? - спросил Мирко. - От костра отойдешь, зябко будет. - Так ты ж рядом, - ответила Елена и осторожно прижалась к его плечу, и ощутила, какое оно сухое, словно деревянное, и такое же сильное, и стало спокойно ей и радостно. Анка услышала музыку и подошла к окну, не опасаясь, что мать закричит: <Чего глазеешь, вышивать надо, завтра пора скатерти сдавать!> Отец был на работе, он вчера сказал, что получил большой заказ: натереть полы в доме самого инженера Кошутича, Мачекова зятя, да так, <чтоб сверкали, и гости чтоб скользили и падали, если танцы будут>. Отец рассказывал, какой там богатый паркет: светлый, уложенный не елочкой, а большими квадратами, с диковинным мозаичным рисунком. <Игра в нем березовая, - продолжал рассказывать отец, - с разжилками вдоль и кружочками, как завязь, а ведь не береза это, а горный дуб>. Анка машинально нарисовала пальцем на столе узор, о котором рассказывал отец, и он согласно кивнул головой. <Двести динаров за работу дают, - продолжал он, - такие деньги, господи!> Анка стояла у окна и смотрела, как по улице маршировал военный оркестр, а следом за музыкантами в щегольских костюмах шли молодые ребята в мундирах, которые были еще не пригнаны по фигурам, и Анка ощутила раздражение из-за того, что рукава у них длинные и закрывали пальцы, а брюки висели мешками или, наоборот, грозились вот-вот лопнуть, и солдаты смеялись, глядя друг на друга, и поэтому шли не в ногу, и офицеры, шагавшие рядом со строем, покрикивали на них. Но вдруг Анка увидела всю эту колонну как единое, зеленое, безликое, нескладное б о л ь ш о е, ведомое м а л ы м, сине-красным, барабанно-золотым, бездумно веселым, и побежала в сени, влезла по шаткой лестнице, которая пахла олифой, на чердак, где было душно и висела прошлогодняя паутина, взяла краски, листок картона и кисти, и спустилась вниз, и, устроившись возле окна, стала рисовать этих солдат и оркестрантов, которые шли по улице колонна за колонной; черная краска сейчас была ей нужнее всех остальных, потому что день был солнечный, и резки были тени, и в сочетании с густым и смелым черным особенно веселы были лица солдат, и Анка передавала их улыбки и удаль через резкий взмах рук и высверки солнца на больших медных бляхах ремней. Но потом девочка заметила старуху, которая сошла с тротуара и передала одному из солдат треугольный узелок; лицо ее было в слезах, и Анке вдруг захотелось нарисовать лицо этой старухи, которая плакала, когда все смеялись, и она нарисовала ее на первом плане: громадные глаза в сетке коричневых глубоких морщин и черный платок, накинутый на седую голову. И вдруг вся картина стала иной, и Анка даже не могла понять какой, но только теперь она была совсем не такой, как бы ее хотелось написать девочке, потому что в самом начале ей понравились лишь солнце и тень на лицах и на фигурах, бугристое движение человеческой массы, соответствовавшее такту барабанной дроби, а сейчас ей стало вдруг неинтересно рисовать дальше. И она отложила картон и снова села за вышивание: петушки и курочки вдоль по строчке скатерти. Но потом испугалась, что мать увидит картину, и отнесла ее на чердак, и там посмотрела на нее перед тем, как поставить к стене, и на нее глянули бездонные глаза старухи, и ей стало страшно, и она поскорее спустилась вниз. Музыки уже не было: солдаты прошли, праздник света и тени кончился. Дед Александр с®ел лепешку и ощутил в животе теплую тяжесть. Ему стало радостно, и он запел песню, и все в кафе притихли, потому что пел он странные слова: Солнце бело в черных тучах, тихо кругом, тихо, И грозы еще не слышно, а она весною, А весною птицы в небе, гнезды на деревьях, А деревья как уголья, ветки будто руки, Словно плачут и томятся, словно крик неслышный... А весною ночь беззвездна, Холодны туманы, А весною нет травы, только еще будет. Голос у деда Александра был сиплый, простуженный, потому что ночевал старик на дорогах, в стогах - редко кто пускал сироту в дом: несчастный, он только несчастье и носит с собою. А весною уже осень, и зима весною, Как начало - так конец, и дитя стареет, Только небо не стареет, только звезды в небе, Только люди помирают и уходят в землю. Хозяин поставил перед дедом Александром кувшин с вином и еще один крух*, не целый, правда, а лишь половину, но крух был пышный, мягкий, и старик, продолжая петь, сунул хлеб в котомку. _______________ * Хлеб (хорват.). Потому на свете горы, потому равнины, Что лежат под ними люди с разною душою. Кто был добрым - тот стал полем, Кто был злым - оврагом, Кого умного убили - тот остался в скалах. Все забыли, всех забыли, помнят то, что помнят, А ручьи в горах текут, плачут на порогах, А ручьи в горах текут и по детям, плачут, А как в речках разойдутся, Тиной их покроет... Дед Александр налил вина в стакан, выпил его медленно, закрыл глаза, вытер осторожно рот ладонью и тихонько засмеялся. - А дальше-то что? - спросили люди. - А не видится мне дальше, - ответил дед Александр. - Как зеленой тиной затянуло, так и сгинуло все, словно бы стихло. Я ведь слова пою, когда они видные мне, иначе не умею. <Что же это такое? - удивился Август Цесарец, не очнувшись еще. - Неужели море? Почему так солоно во рту? Неужели это я плачу?> Он открыл глаза и какое-то мгновенье продолжал видеть Адриатику, сине-бирюзовую; когда поднимаешься из порта к Старому Муртеру, на гору, тогда видишь море окрест себя, и оно кажется литым. Только когда подойдешь к нему близко, начинаешь понимать, что оно живое, и цвета его вблизи меняются неожиданно, особенно в конце мая, когда ночью задувает бора, а днем тянет жаром из Африки и море темнеет, потому что сине-бордовые ежи облепляют камни под водой, а к вечеру делается прозрачно-голубым, будто глаза Качалова, когда во МХАТе на утреннем спектакле он читает от автора в <Воскресении>. Цесарцу не понравилось, как он подумал о глазах Качалова, <Если б это было в верстке, - решил он, - я бы вычеркнул. Море действительно делается прозрачным, но это знаю один только я, потому что я разглядывал его, склонившись к нему, и ощущал запах йода, и мне чудилось, будто я на приеме у самого доброго лекаря, а у лекаря могут быть прозрачные глаза, но нельзя ведь сравнивать море, которое привиделось мне таким, с глазами Качалова; у него глаза особые, других таких нет в мире. У него глаза шаловливого Христа, который запросто пришел в пирожковую на Никитской, где мы всегда ужинали с Марией, или в мою любимую сауну на Илице, и разделся, и предложил мне потереть спину жесткой мочалкой, или встретился в Толедо ночью после боя, сел поближе, и налил терпкого тинто в наши стаканы, и сказал подмигнув: <Что, сын мой, грустно тебе? А мне каково?> Цесарец зажмурился, и Адриатика исчезла, исчезло в прекрасное лицо Божены Детитовой, которая склонилась над ним и, касаясь волосами его лба, улыбалась и шептала, что Мария не должна сердиться на нее, потому что <я ушла и никогда не смогу помешать ей, и я не умею так лечить боль, как умеет она>, ведь <я просто пришла к тебе на секунду в самый трудный твой день, как мы и договаривались при расставании - позвать друг друга в самый трудный день>. <Когда же я успел позвать ее?> - подумал было Цесарец, а потом с мучительной и тоскливой ясностью увидел решетки на окнах, кандалы на ногах; наручники, которые стиснули запястья так, что кисти сделались синими и большими, как у утопленника, и понял, что не звал Божену и что она сама пришла к нему, потому что женщина, которая любит тебя, а не свою к тебе любовь, всегда чувствует твое горе и твой конец, и спешит к тебе, и приходит, и тогда особенно больно, но это такая боль, которая смягчает страданье, потому что боль бывает и доброй и злой. - Вставай! - услыхал Цесарец голос охранника и понял, что забылся он минут на пять, не больше, и что этот худой парень, который постоянно заглядывает в камеру, как только его начинает клонить в сон, кричит свое <вставай!> уже не первый и не второй раз, иначе голос у него не был бы таким визгливым, как у торговки, которая ругается из-за места на воскресном рынке за Елачичевым тргом. Цесарец поднялся, тяжело облокотившись на локоть, и подумал, что это его счастье - мозоли на локтях; профессиональная болезнь литераторов, которые подолгу сидят, облокотив подбородок на сцепленные пальцы, и работают, глядя в одну точку, спасала его сейчас, потому что он мог хоть на несколько минут забыться, опершись этими твердыми костяными мозолями о шершавые доски нар, и охраннику сперва казалось, что узник думает, а не спит. Он ведь человек, охранник-то, а каждый человек деяния других меряет по себе. Он не смог бы так долго сидеть, опершись локтями о шершавые доски, выдерживая на сцепленных пальцах тяжесть бессонной и жаждущей влаги головы... - Пить дайте, - попросил Цесарец, ощутив, какой большой у него язык и какой тяжелый. Он вдруг явственно увидел говяжьи языки, которые мать покупала весной на рынке, и удушливая тошнота подкатила к горлу, дыхание перехватило, и страх - черный, шершавый, похожий на ядовитую фиолетовую муху с горящими в ночи глазами, - заглянул в его лицо и притронулся холодными цепкими лапками к вискам и шее. Его держали в подземелье несколько дней, он сбился со счета, сколько именно. Ему не давали пить, а поначалу, в первый день ареста, накормили вкусной жареной рыбой, присыпанной крупными кристалликами желтоватой рыбацкой соли. Он с®ел рыбу, удивившись новым временам в тюрьме, обшарил глазами металлический столик, не обнаружил алюминиевой кружки с жидким арестантским чаем и решил, что в этом странном з а т в о р е* ег

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору