ство  с  нордами и
считать их нашими младшими братьями, которых на протяжении веков дурманили
хитрые  английские бестии.  Ваш  пример  -  великолепный пример  арийского
мужества,  которое может Противостоять натиску и  в  одиночестве,  один на
один с тьмой.
     С  одной стороны,  Розенбергу был  приятен этот комплимент начальника
охранных отрядов партии,  но с другой - ему показалось, что в словах этого
веснушчатого юноши с близорукими, чуть навыкате (как у всех, кто в детстве
стеснялся носить  очки)  глазами было  скрыто  определенное превосходство,
сознание первородного преимущества.
     <Впрочем,  -  подумал тогда Розенберг,  - это прекрасно в конечном-то
счете,  если только подавить в  себе самолюбие и посмотреть на этого юношу
как на  эталон будущего арийца.  Он  смеет так говорить со мной,  со своим
старшим товарищем,  лишь  потому,  что  больше меня  ощущает свое  могучее
сообщество с миллионами немцев.  Я слишком любил Германию - несколько даже
истерично,  как любят мать,  которую никогда не видели.  Он же к категории
любви относится как щенок,  равный другим щенкам,  своим братьям,  которые
требовательно и жадно сосут мать,  еще не открыв глаз, еще не понимая сути
<принадлежности>, движимые лишь высшей правдой инстинкта: это мое, это для
меня, я хозяин этому>.
     Розенберг тогда мгновение раздумывал, стоит ли ответить Гиммлеру так,
чтобы поставить его на место, но потом он решил, что в конце концов делают
они одно общее дело и  считаться честолюбием им,  борцам фюрера,  никак не
пристало.   Тем  более,   что,  видимо,  Гиммлер  не  сможет  понять  его,
Розенберга,  внезапно вспыхнувшую обиду,  как  сильный  мальчик никогда не
поймет обиду заморыша, когда он станет демонстрировать ему свою мускульную
силу,  приглашая к  совместной радости по поводу совершенства торса,  мощи
мышц и атлетической законченности фигуры.
     <Слабый должен быть умнее сильного,  -  подумал тогда Розенберг, - он
должен обратить его силу на службу своей идее>.
     ...И сейчас, пригласив к себе Гейдриха, быстро просматривая документы
по   Югославии,   которые   передавал   ему   шеф   имперского  управления
безопасности,  Розенберг  ловил  себя  на  мысли,  что  славянские  имена,
написанные в немецкой транскрипции,  он сначала воспринимает через русское
звучание, а уже потом осознает их истинный немецкий смысл.
     Гейдрих докладывал, как всегда, четко, убедительно и резко.
     - Наша  агентура в  Белграде,  Загребе и  Любляне,  -  говорил он,  -
передает,  что  экстремистская  часть  правительства  Симовича,  одержимая
славянской идеей,  ставит вопрос -  ив столице и на местах -  о блоке всех
сил, противостоящих идее Тройственного пакта. Следовательно, к этому блоку
может  примкнуть и  большевистская фракция,  которой будет  санкционирован
выход из подполья.  Если борьба против демократического режима Белграда не
составляет особой трудности вследствие национальной проблемы,  раздирающей
южных  славян,  то  механизм большевизма может  внести  элемент единства и
порядок,  подчиненные  доктрине  тотального  противостояния нашему  удару.
Поэтому   я    приказал   создать   оперативную   группу   во   главе   со
штандартенфюрером Риче.  В  тот  момент,  когда генеральный штаб  Гальдера
начнет  операции,  наши  люди  возглавят ударные группы СС,  которые будут
сброшены с самолетов во все провинции Югославии.
     - Ни  в  коем  случае,  -  сказал Розенберг.  -  Южные славяне должны
уверовать в  то,  что  политика и  практика сербского режима привела их  к
катастрофе.  Они  должны  почувствовать  примат  усташей,  и  мы  позволим
сепаратистам устроить <день  ножей> по  всей  стране.  Когда  в  Югославии
родится массовый страх,  когда сербы,  черногорцы и  боснийцы поймут,  что
села  их  будут  сожжены Павеличем,  а  города вырезаны,  тогда  взоры  их
обратятся к  немцам,  которые  смогут  навести в  стране  порядок и  стать
гарантами их безопасности.
     - <Щегол весной улетит в лес, даже если зимой он ел из рук хозяина> -
так говорила в детстве моя няня.
     - По-русски это звучит более категорично: <Сколько волка ни корми, он
все в  лес смотрит>,  -  улыбнулся Розенберг.  -  Нет смысла перескакивать
ступени,  которые  сложены  в  лестницу;  зачем  тогда  строить  лестницы,
Гейдрих?  Наша теория рас -  не химический эксперимент на вольную тему,  а
доктрина,  рассчитанная на века.  Мы отвергаем опыт Британии - <разделяй и
властвуй>  -  лишь  в  официальной пропаганде  Геббельса,  называя  Лондон
колониальным спрутом,  но  ведь мы-то с  вами должны думать о  государстве
германцев,  а  не  о  преходящих пропагандистских эмоциях!  Оставим эмоции
нашему  талантливому Геббельсу,  давайте думать о  математике национальных
структур!  А  тут  эмоции мешают.  Нам  с  вами  мешают,  -  поправил себя
Розенберг,  -  но в то же время без эмоций, особенно национальных, мы не в
силах построить макет будущего мира. Если мне скажут, что для нашей победы
надо войти в  союз со  всемирной ассоциацией растлителей малолетних,  -  я
войду с ними в союз,  чтобы,  использовав их в своих интересах, уничтожить
потом,  опираясь на целенаправленные эмоции народа, которые быстро и легко
создаст аппарат Геббельса.  Как  зовут человека из  ведомства Риббентропа,
который привел к власти Тиссо в Словакии?
     - Веезенмайер,  -  ответил Гейдрих,  прекрасно понимая, что Розенберг
хорошо знает эту фамилию.
     - Тогда зачем парашютисты Риче?  Почему, - Розенберг усмехнулся, - не
дипломат Веезенмайер,  который знает  славянский мир  и  может  работать в
контакте с сепаратистами?  К чему афишировать нашу расовую непреклонность?
Давайте научимся афишировать свою  терпимость -  хотя бы  на  определенном
этапе.  Путь к конечной цели никогда не бывает прямым, Гейдрих, не вам это
мне говорить.
     - Хорошо,  рейхслейтер, - ответил Гейдрих после короткого раздумья, -
я  отменю  приказ  о  назначении  Риче.   Однако  не  могу  не  поделиться
сомнениями:  если определенную национальную терпимость к латинянам Франции
я понимаю,  то в отношении славянского стада -  простите меня -  понять не
могу.
     - Я  отвечу вам  вопросом,  который только поначалу может  показаться
странным: сколько русских эмигрантов, по вашему мнению, живет в Югославии?
     - У меня нет под рукой точных цифр, рейхслейтер.
     - У  меня  есть точные цифры.  Их  там  более трехсот тысяч.  Из  них
примерно тридцать тысяч представляют для нас - в свете будущей кампании на
Востоке  -  очевидный интерес.  Эти  люди  должны  стать  об®ектом  самого
пристального вашего внимания.  Они  должны извлечь для себя урок из  нашей
национальной политики в  Югославии:  ставка на  хорватов,  террор и  акции
устрашения против сербов.  Мы должны не только сами экспериментировать; мы
обязаны также присмотреться к тем русским,  которые будут вывезены сюда, в
ваш <советский> институт на Ванзее,  чтобы нам иметь в  резерве славянскую
силу,  которая сможет проводить в России <теорию ампутации>, отдав Украину
и  Белоруссию нашим  колонистам.  Именно  поэтому  вы  должны  понять  мою
<национальную терпимость> по отношению к славянскому стаду. Оттесненные за
Урал,  славяне-русы  станут  об®ектом  уничтожения со  стороны  Китая  или
Японии.  Но  это  уже  третий этап,  и  успех  этого  третьего этапа будет
определен нами,  когда  мы  решим,  на  кого  следует делать окончательную
ставку: на утонченный дух Японии или на желтую массу Китая.
     Вызвав Шелленберга,  начальник РСХА  Гейдрих собрал со  стола бумаги,
сложил их в папки, запер их в тяжелый, старинной работы сейф и сказал:
     - Серьезные вопросы надо обсуждать во время хорошего обеда,  Вальтер.
Я просил приготовить нам хагепетер, суп из бычьих хвостов и крольчатину. И
велел заморозить бутылку старого рейнского. Вы не возражаете?
     - Категорически возражаю, - ответил Шелленберг, улыбнувшись. - Сейчас
именно тот случай,  когда я лишний раз могу утвердиться в самоуважении: <Я
смею спорить с  шефом,  вот какой я  смелый,  особенно если речь идет не о
деле,  а  об  обеде...>  С  начальством надо спорить по поводу приятного и
молниеносно выполнять - без раздумий - его приказы по неприятному, то есть
главному.
     - Спорить вообще никогда и  ни  с  кем не  надо,  -  заметил Гейдрих,
выходя из кабинета,  - спор - категория неравенства, ибо, если ты умен, но
слаб,  ты  не  станешь  спорить,  а  найдешь  путь  к  достижению  своего,
задуманного,  нажав другие кнопки,  обойдя очевидную преграду, использовав
новые возможности. Если же ты умен и силен - ты не станешь тратить времени
на  споры,   а   попросту  заменишь  такого  единомышленника  на  другого,
отличающегося от первого одним лишь качеством:  умением ценить время шефа.
Спор - это пустая трата времени.
     - А дискуссия?  Раньше вы любили дискутировать со мной,  -  осторожно
напомнил Шелленберг.
     - Вы  учились  праву  у  еврея,   Вальтер.  Старайтесь  выжимать  яд,
заложенный в вас представителем племени спорщиков.  Паразитизм -  это одна
из форм спора.  Самоутверждение для толпы -  в  следовании предначертаниям
гения;  самоутверждение солдата -  в  беспрекословности выполнения приказа
офицера;  самоутверждение Шелленберга,  если  он  в  нем  нуждается,  -  в
рождении идей, угодных его старшему партайгеноссе Гейдриху.
     Шелленберг открыл дверь, пропуская Гейдриха в зал, где шеф имперского
управления безопасности обедал с  друзьями,  когда не было времени ехать в
ресторан,  и подумал,  что все-таки шутить на Принц-Альбрехтштрассе нельзя
ни с кем - даже с таким умным человеком, как группенфюрер.
     <Неужели я стану подобным ему?  - подумал Шелленберг, садясь в кресло
с  высокой резной спинкой.  -  Неужели проклятие профессии рано или поздно
перемалывает  человека,   делая  его  своим  рабом,  добровольным  рабом?!
Наверное,  да.  Когда Гейдрих пригласил меня  в  политическую разведку,  я
думал, что буду заниматься чистым ремеслом и влиять на политику, не пачкая
манжет.  Я считал, что получать показания у арестованного будет гестапо, а
мне  останется  лишь  просмотреть  страницы,  напечатанные  на  машинке  и
подписанные тем человеком, который меня интересовал. Черта с два! Я должен
присутствовать на допросах,  чтобы решить, в какой мере этот человек стоек
и,  если он дал согласие на перевербовку,  добровольно ли он пошел на это,
от  страха или он  разыгрывает комбинацию,  придуманную его шефами,  чтобы
затянуть меня в  их игру,  а  затянув в  эту игру -  победить и  прижать к
ногтю.  Быть  побежденным в  разведке  означает либо  предательство,  либо
смерть.  А  кто  же  хочет погибнуть?  Инстинкт млекопитающего оказывается
сильнее  логики  хомо  сапиенс.  Победить  любым  путем,  победить,  чтобы
выжить... Конечно, здесь уж не до шуток>.
     - Как вам хагепетер? - спросил Гейдрих.
     - Прекрасная говядина.
     - Я попросил привезти эту вырезку из Брауншвейга -  там особые травы,
запах полей передается мясу.  В  Берлине такого мяса нет и  не может быть:
заводские трубы  разносят промышленный яд  на  многие  десятки  километров
окрест столицы, отравляя поля, воздух и воду.
     <Не  в  трубах здесь дело,  -  подумал Шелленберг,  приперчивая сырое
мясо,  -  разве  заводские трубы  виноваты  в  том,  что  мясо  выдают  по
карточкам?  Фюрер хочет выйти из экономических трудностей путем войны.  Он
не  подготовлен к  экономической деятельности,  базирующейся на соблюдении
об®ективных  законов.   Он   хочет  накормить  немцев  французским  сыром,
украинским салом и русским мясом до того, как они восстанут против голода.
Немцы верят пока,  что экономические трудности и карточная система вызваны
происками Черчилля,  евреями и  большевиками.  Другой бы  на  его месте не
торопился с  войной,  используя темную веру народа в  то,  что всегда и во
всем  виноваты внешние  и  внутренние враги...  Он  великий фантазер,  наш
фюрер,  но ведь все великие фантазеры,  мечтавшие о глобальной перестройке
мира, основываясь лишь на мощи своего государства, оказывались у разбитого
корыта... Александр Македонский разве не пример тому?>
     Почувствовав на себе пристальный взгляд Гейдриха, Шелленберг ощутил в
желудке тянущее чувство холода: ему показалось, что он не уследил за собой
и  сказал вслух то,  о  чем ему сейчас так отчетливо и безысходно-горестно
подумалось.  Шелленберг положил вилку,  все  звуки мира вдруг на  какое-то
мгновение  исчезли,   настала  ватная,   огромная  тишина.  Он  угадал  по
артикуляции рта Гейдриха слова,  которые тот произносил,  - поначалу он не
слышал группенфюрера. И лишь когда он осознал, что именно говорит Гейдрих,
тишина в  ушах сменилась бульканьем вина,  которое официант цедил в  бокал
шефа из  высокой темно-зеленой бутылки,  щебетаньем птиц за окном,  лязгом
посуды в  соседней комнате и  тихим шепотом поваров,  которые разливали по
тарелкам густой бульон, сваренный из бычьих хвостов.
     - ...Об  этом  вы  мне  никогда не  говорили,  Вальтер,  -  продолжал
Гейдрих,  - а, видимо, подобный вопрос будет серьезно занимать нас будущей
весной,  когда кампания на Востоке закончится. И тогда китайцы понадобятся
нам.
     - У  нас  были  контакты  с  китайской секретной службой,  -  ответил
Шелленберг,   -   но  они  носили  спорадический  характер  -  я  опасался
всезнающего японского союзника...
     - Где и с кем у вас были контакты?
     - В  Виши и  Цюрихе.  Там довольно сильные китайские резидентуры,  и,
судя по всему,  не контролируемые службами Токио.  Должен признаться, я не
считал целесообразным расширение этих контактов.
     - Вы  правильно считали.  Тогда это не было целесообразно,  а  сейчас
надо поискать в  Китае надежных людей,  с которыми есть смысл подружиться.
Идеалом    такого    рода    человека   я    бы    считал    интеллигента,
специализировавшегося  по  истории  Китая  -  предпочтительно  по  истории
Северного Китая.  Еще  точнее:  человека,  который увлечен идеей  великого
Китайского государства.
     Шелленберг сразу же прикинул, с кем Гейдрих виделся за последние дни.
Он знал,  что такого рода глобальные идеи Гейдрих сам никогда не выдвигал,
одержимый лишь еврейским и славянским вопросами.  Значит,  эта неожиданная
идея пришла к нему сверху.
     <Он был у Розенберга,  - вспомнил Шелленберг, - он просил подготовить
ему досье на ударную группу Риче,  а потом он вызвал доктора Веезенмайера,
которому Риббентроп поручил югославскую операцию. Значит, эта затея пришла
к  нему от  Розенберга,  который сейчас не  в  фаворе,  значит,  Гейдрих с
помощью Гиммлера хочет обойти на повороте и Риббентропа и Розенберга,  а в
деталях это обязан сделать для него я>.
     - Если позволите,  группенфюрер,  - сказал Шелленберг, - я сегодня же
отправлю  в  наши  французские и  швейцарские резидентуры приказ  наладить
более надежные контакты с китайцами.
     - Не торопитесь,  -  подумав,  ответил Гейдрих,  - в этом деле нельзя
торопиться,  чтобы не поставить в неловкое положение Риббентропа, если ему
придется выслушивать жалобы адмирала Ошимы... Вы правы, японцы великолепно
работают,  и  они  могут  засечь  ваши  контакты с  китайцами.  Попробуйте
посмотреть китайцев в  Париже,  Швейцарии или Берлине,  которые бы не были
связаны с разведкой генералиссимуса.  Поищите среди китайской эмиграции...
Это  только нам  представляется,  что  азиаты не  обидчивы.  Мне  кажется,
комплекс  самоутверждения,   -   Гейдрих  внезапно  улыбнулся,  глянув  на
Шелленберга, - присущ им больше, чем европейцам.
     Когда подали чай, Гейдрих, внезапно изменив тему разговора, сказал:
     - Хорошо  бы   к   концу   сегодняшнего  дня   укомплектовать  группу
Веезенмайера  вашими  людьми.   Вероятно,   Веезенмайер  потащит  с  собой
идеологов из  ведомства Розенберга,  а  нам  это невыгодно.  Подберите ему
тройку ваших надежных людей -  совершенно необязательно, чтобы они были из
славянского сектора.  В  Загребе понадобятся сильные люди,  которые смогут
отстаивать нашу  точку зрения,  а  не  утопии Розенберга или  Риббентропа,
которым Веезенмайер служит более преданно, чем нам.


     Через  два   часа  после  того,   как   у   Гейдриха  кончился  обед,
оберштурмбанфюрер Штирлиц  из  шестого  отдела  политической разведки  был
вызван  к  своему  непосредственному шефу  Вальтеру Шелленбергу и  получил
приказ явиться в  распоряжение доктора Веезенмайера.  Напутствуя Штирлица,
Шелленберг сказал:
     - Штандартенфюрер Веезенмайер великолепный дипломат  и  блистательный
ученый.  Как  дипломат,  он  может  оказаться  недостаточно решительным  в
критической ситуации.  Вам  надлежит  всячески помогать ему.  Если  доктор
Веезенмайер поддастся  колебаниям,  окружите  его  товарищеской заботой  и
немедленно снеситесь со мной -  я скажу,  как следует действовать. Вам все
ясно?
     - Мне все ясно, - ответил Штирлиц. - Мне ясно, штандартенфюрер.
     - Ну и хорошо,  -  улыбнулся Шелленберг, - я знаю, что вы меня хорошо
понимаете даже в интонации.
     Шелленберг  мог   говорить   так   с   офицером   низшего   ранга   о
штандартенфюрере СС  Веезенмайере,  чиновнике  для  особых  поручений  при
рейхсминистре Риббентропе,  потому, что тот не был сотрудником разведки, а
являлся лишь агентом,  завербованным несколько лет назад,  в  то время как
Штирлиц был его,  Шелленберга,  офицером, состоящим в штате шестого отдела
СД.  То,  что  Веезенмайер имел звание,  соответствовавшее чину полковника
генерального штаба,  особого значения не  имело,  ибо  каждый мало-мальски
ответственный чиновник в  министерствах рейха был  пожалован тем  или иным
титулом  СС.  Не  мешало  ведь  фюреру  относиться  с  подозрением  к  тем
генералам, которые имели золотой значок почетных членов партии, не являясь
в  то же время членами НСДАП.  Тоталитаризм предполагает вертикальность во
всем -  в  подражательстве также.  Шелленберг подражал фюреру.  Штирлиц не
должен чувствовать этого.  Он должен лишь ощущать ту меру доверия, которую
ему оказывает руководитель;  он  обязан относиться к  категории тех людей,
которые умеют понимать и доверие и ответственность в равной мере.
     Помощником  Веезенмайера  оказался  высокий,   постоянно  улыбающийся
Йорген  Диц  из  гестапо.  Он  несколько  раз  встречался со  Штирлицем на
совещаниях,  где планировались заграничные операции, начатые по инициативе
гестапо,  когда  люди  Мюллера  брали  под  колпак  немцев,  работавших за
кордоном, подозревая их в измене.
     - Здравствуйте,     дорогой    Штирлиц!     -     приветствовал    он
оберштурмбанфюрера, обнажив свои великолепные зубы. - Я очень рад, что нам
предстоит работать вместе.  Думаю,  трений  у  нас  никаких не  возникнет,
потому что минус на минус дает плюс.
     - Я не считаю себя минусом, - ответил Штирлиц.
     - Не могу же я сказать, что плюс на плюс дает минус!
     - А почему бы нет? В нашей работе минус ценнее, чем плюс. Минус - это
значит меньше. Нет? Минус одним врагом лучше, чем плюс еще один враг.
     - Что вы такой злой? Больны?
     - Я не болен и не зол.
     - Как дома дела?
     - У меня нет дома.
     - То есть?
     - Я одинок.
     - А родители?
     - Слушайте,  дружище,  вы наверняка уже успели поглядеть в мое досье,
нет? Зачем эти вопросы?
     - Экий вы хмурый.
     - Я  не хмурый,  и  вообще у  меня все в  порядке.  Просто я не люблю
пустых разговоров. А вы со мной беседуете как с агентом, которого готовите
к операции.  Думаете,  беседа -  главное? Поговорите полчаса и можете дать
гарантию,  как  человек  поведет себя  в  сложной ситуации?  Или  на  меня
поступили сигналы?
     - Нет,  вы  явно не  в  духе,  -  сказал Диц,  перестав на  мгновение
улыбаться.  - Садитесь, я вам покажу документы, которые пригодятся в нашей
работе.
     По  тому,  как  лицо Дица застыло,  Штирлиц понял,  что  его  будущий
коллега по операции обиделся.
     <Не надо бы его обижать, - подумал Штирлиц, усаживаясь в кресло около
окна.  Он  положил папку  с  документами н