нника.  Так что,  выполняя задачи, возложенные на вас Риббентропом и
Гейдрихом,  помните о  главном -  при этом,  естественно,  я  не  зову вас
считать плевелами то,  с  чем  вам надлежит заниматься по  ведомству МИДа.
Разобраться с  истинными плевелами помогут  вам  эксперты узкого  профиля,
люди  Гейдриха.   Вам  ведь  выделили  таких  экспертов,   не  правда  ли?
Воспользуйтесь  услугами   сотрудника   моего   отдела   в   Югославии   -
оберштурмбанфюрера Фохта:  он  поможет  вам  освободиться от  мелочей.  Вы
должны сосредоточить свое внимание на самых главных задачах - лишь главные
задачи определяют конечный успех дела,  лишь основное звено тащит за собой
последующие звенья. Получив от Мачека согласие на введение наших войск, мы
докажем некоторым горе-дипломатам, как надлежит работать по-настоящему.
     Поблагодарив рейхслейтера за  столь ценные советы,  Веезенмайер снова
поехал в РСХА.  Здесь он узнал,  что Розенберг еще вчера отправил к Мачеку
своего  непосредственного  подчиненного  -  референта  внешнеполитического
отдела НСДАП Вольфа Малетке.
     Риббентроп,  инструктируя Веезенмайера,  наоборот, считал, что ставка
на одного Мачека нецелесообразна,  а  думать надо о  том,  чтобы и усташей
превратить в послушных сателлитов Германии.
     Поэтому  Веезенмайер  оказался  в  сложном  положении:  и  Гейдрих  и
Риббентроп ждали от  него работы со всеми оппозиционерами,  в  том числе с
усташами,  а  Розенберг настаивал на  контактах с  Мачеком  -  противником
усташей и их поглавника Павелича.  Поскольку работа на трех хозяев чревата
крахом,  Веезенмайер принял решение работать на одного хозяина -  на себя.
Он будет бить по всем направлениям:  он станет работать и  с Мачеком,  и с
усташами.  Он  знает правду с  <обеих сторон>.  Это облегчает ему задачу и
усложняет жизнь.  Ну что ж...  Он привык к этому.  Он не боится риска.  Он
будет рисковать...


     На вид Веезенмайеру было еще меньше лет,  чем по паспорту. Он казался
юношей,  только-только кончившим университет,  хотя  ему  уже  исполнилось
тридцать пять.  Вел он  себя удивительно застенчиво,  и  казалось,  не  он
руководит операцией в Загребе,  а его помощник Диц.  Нескладный, несколько
странный,  казавшийся рассеянным, он говорил негромко, улыбчиво, словно бы
опасаясь,  что  его могут перебить люди старше его по  возрасту и  званию.
Штирлиц обратил внимание на его руки:  сильные,  большие,  суховатые, они,
казалось,  по  какому-то  нелепому случаю  были  приданы этому  человеку с
умными,   искрящимися  юмором,   пронзительно-черными  глазами,   со  лбом
мыслителя (прыщи на висках он запудривал) и четко очерченным ртом актера.
     - Я очень рад,  друзья,  -  сказал Веезенмайер, пригласив в роскошный
ресторан <Эдем> на  Курфюрстендам членов своей группы -  Дица,  Штирлица и
Зонненброка.   -   Я  рад,  что  мне  предстоит  работать  с  вами,  асами
политической разведки.  Думаю,  вы  окажете мне всестороннюю помощь в  том
деле,   которое  нам  предстоит  выполнить.   Перед  тем  как  мы   начнем
пьянствовать,  -  он посмотрел на две бутылки бордо,  поданные на стол,  и
Штирлиц заметил,  как  при этом быстро переглянулись Диц и  Зонненброк,  -
стоит еще раз обговорить в общих чертах план нашей работы.
     Диц,  извинившись,  поднялся из-за  стола и  вышел из  кабины,  чтобы
внимательно посмотреть,  кто сидит в зале. Веезенмайер посмотрел на него с
улыбкой и сказал:
     - Я всегда считал, что чрезмерная конспирация мешает делу больше, чем
полное ее отсутствие...  Наверное,  я сильно ошибался... Неудивительно - я
ведь совсем недавно работаю в разведке.
     Вернувшись, Диц сказал:
     - Там сидит девка из венгерского посольства с испанским журналистом -
кажется, из <Пуэбло>...
     - Мы им не помешаем?  -  спросил Веезенмайер,  и  Штирлиц рассмеялся,
положив  свою  руку  на  руку  Дица,   удивленно  переводившего  взгляд  с
Веезенмайера на Зонненброка.
     - Нет,  тут есть нюанс, - сказал Диц, перейдя на шепот, - мы пытались
вербовать эту девку через мужчин, но она....
     - Не будем отвлекаться, - так же улыбчиво перебил Дица Веезенмайер, -
у нас очень мало времени, и если мы будем бояться венгерских девок в своем
немецком доме,  то  лучше тогда распустить гестапо...  Не завербованные на
мужиках девки - не наша забота, мой дорогой Диц. У нас серьезные задачи, и
давайте на них сосредоточимся. Вы провели в Чехии три месяца, Зонненброк?
     - Да.
     - В Праге?
     - Да.
     - Вы владеете чешским и русским?
     - Русским больше, чем чешским.
     - А славянские былины знаете? - спросил Веезенмайер.
     Штирлиц  напрягся,   потому  что  штандартенфюрер  сказал  эту  фразу
по-русски.
     - Руссише зкаски знайт ошень маль,  -  ответил Зонненброк,  -  больше
знайт анекдотен...
     - В  послужном листе вы  указали на  свое  абсолютное знание русского
языка... - заметил Веезенмайер.
     - Да.
     - Рискованно.  Вы  очень  дурно  говорите по-русски.  Очень.  Где  вы
учились?
     - Я жиль в России пьять месисев...
     - Говорите по-немецки, пожалуйста.
     - Пять месяцев я  работал в  представительстве <Люфтганзы> в  Москве,
штандартенфюрер.
     - Вам понравились русские?
     - Мне нравится свинья, лишь когда из нее сделан айсбан.
     Веезенмайер поморщился.
     - Знаете что,  -  сказал он, - врага нельзя победить, если изначально
не испытывать к нему почтения,  таинственного непонимания и любви. Да, да,
я говорю именно то,  что хочу сказать,  - любви. Презрение - далеко не тот
импульс,  который  родит  ощущение собственной мощи...  Презрительно можно
смахнуть таракана со стола... Диц?
     - Да.
     - Вы работали в Венгрии, Праге и Софии?
     - Я-то как раз болгар люблю.
     - Почему именно болгар?
     - Ну как...  Там было легко:  или он с нами, и тогда он по-настоящему
нам верен,  или он против, и тогда уж он по-настоящему против. Французских
штучек - сегодня друг, а завтра враг - там не бывает.
     - Но вы знаете, что Болгария - мать славянского языка?
     - Да.
     - А язык - это инструмент национальной идеи.
     - Понятно.
     - А  национальная болгарская идея замыкается на  Москву.  И  то,  что
болгары  были  с  нами,   есть  проявление  исторического  парадокса.  Они
внутренне очень не любят нас, Диц.
     - Но вы же говорили, что врага надо почитать...
     - Я  говорю то,  что думаю,  а  вам не обязательно думать так,  как я
говорю,  Диц.  Я привык, что мои сотрудники оспаривают мою точку зрения. Я
люблю иметь дело с друзьями -  а это всегда открытый и доверительный спор,
когда каждый отстаивает свою точку зрения. Вы согласны со мной, Штирлиц?
     - Нет, штандартенфюрер.
     - Почему?
     - Потому что вы  старший по  званию и  по  опыту работы в  славянских
странах.  Или уж станьте таким начальником, чтобы провести закон об отмене
повиновения приказу вышестоящего руководителя.
     - А разве я отдавал приказы?
     - Нет. Вы поучали нас.
     - Вас? Я поучал Зонненброка.
     - Мы в разведке не научены отделяться друг от друга, если оказались в
одной упряжке.
     - Вам  придется работать соло.  Я  буду  курсировать между Загребом и
Марибором,  вы -  тоже,  Дицу предстоит заниматься армией,  а  Зонненброк,
видимо,  сосредоточит свое внимание на  русской эмиграции -  кому,  как не
ему,  поработать с  ними?  Русская эмиграция имеет широкие выходы на  двор
монарха, так что Зонненброк может внести свой серьезный вклад в наше общее
дело. Вы не сердитесь на меня, друзья? Бога ради, не сердитесь! Я теряюсь,
когда на меня сердятся коллеги. Пожалуйста, считайте меня вашим товарищем,
я ненавижу иерархические чинопочитания. Вы что-то хотели сказать, Диц?
     - Нет, нет, ничего, штандартенфюрер.
     - Я хочу кое-что сказать...
     - Пожалуйста,   Штирлиц...   Впрочем,   что  это  я?!  -  Веезенмайер
рассмеялся:   мягкое  лицо  его   стало  открыто-нежным,   как   будто  он
приготовился слушать таинственную историю про карибских пиратов...- Почему
я   должен  давать  вам  разрешение?   Мы   же  уговорились:   без  всяких
чинопочитаний...
     - Я думаю, что Зонненброку будет трудно.
     - Вы говорите по-русски?
     - Очень слабо. Я посещал курсы, - ответил Штирлиц.- Очень слабо...
     - Почему вам кажется, что Зонненброку будет труднее, чем нам?
     - Не зная в совершенстве языка...
     - Видите  ли,  русские,  особенно  в  эмиграции,  обостренно чутки  к
вниманию германских,  английских и американских представителей. Впрочем, у
себя  на   родине  они   тоже  испытывают  гипертрофированное  почтение  к
иностранцам.  Если вы хотите вкусно поесть в  московском или петербургском
ресторанах,  никогда не говорите по-русски. Обязательно на своем языке. Но
вот  если вы  поблагодарите русского после вкусного обеда или скажете ему:
<Как вы поживаете?> -  но обязательно с акцентом, - он будет в восторге...
Что  делать -  каждая нация имеет свои странности.  Я  думаю,  что русская
эмиграция пойдет на контакты с немецким инженером Зонненброком,  который к
тому  же  что-то  понимает  по-славянски.   Причем  начинать  разговоры  с
подобранными кандидатами Зонненброк станет с  вопроса:  <Чем  можно помочь
русским изгнанникам?  Какая  форма материальной,  то  есть  финансовой,  и
духовной помощи необходима сейчас исстрадавшимся эмигрантам?> Слух о таком
немце разнесется немедленно. И мы сможем, как химики по лакмусовой бумаге,
определить,  кто  из  эмигрантов станет  помогать нам  в  будущем,  а  кто
окажется нашим противником.
     - Зачем они нам?  -  поморщился Штирлиц.  -  Мы же едем не в  связи с
кампанией против Москвы...
     - Вы так думаете?  -  улыбнулся Веезенмайер.  -  А каковы соображения
нашего дорогого Дица?
     - Я думаю,  что вы правы,  штандартенфюрер...  Не считайте, что я так
говорю  из  желания угодить вам...  Просто ваша  мысль  кажется мне  очень
ловкой.
     - Ловкой?   -  Веезенмайер  снова  улыбнулся  своей  обезоруживающей,
внезапной улыбкой...
     - Нет, я хотел сказать - умной.
     - А почему?  <Ловкой> -  это, пожалуй, точнее, чем <умной>, - заметил
Веезенмайер.  -  Вам,  Диц,  между прочим, придется работать ловко, именно
ловко.  Поймите, друзья, Югославия - страна поразительная, это капля воды,
в которой собран весь славянский мир.  Мы - экспериментаторы будущего. Нам
предстоит  постичь,   как  себя  поведут  славянские  племена,  населяющие
Югославию; где истоки центробежных и в чем секрет центростремительных сил.
А именно эти силы,  точнее преобладание одной из них,  разваливают большое
государство на маленькие княжества,  лидеры которых смотрят в рот большому
хозяину.  Вот что в конечном счете нам предстоит понять,  друзья. Вам ясна
задача, Штирлиц?
     - Нет.
     - То есть?
     - Я  должен получить приказ:  встретиться с  тем-то,  провести беседу
там-то,  остановиться на вопросах таких-то. Я не тщеславен, просто я люблю
выполнять   задуманное   мудрыми   начальниками  -   такой   уж   я   тип,
штандартенфюрер.
     - Фу как скучно!  -  сказал Веезенмайер,  и Штирлиц почувствовал, что
его ответ пришелся штандартенфюреру по душе.
     Они  вылетели в  Загреб около полуночи.  Диц  не  успел попрощаться с
женой, которая уехала к матери в Веймар, и поэтому сидел в хвосте самолета
злой,  грыз ноготь на мизинце,  и  его постоянная улыбка казалась гримасой
боли  на  лице смелого человека,  который боится стоматологов.  Зонненброк
старался  уснуть,   чтобы   не   слышать  нудного  жужжания  Веезенмайера,
рассказывавшего  Штирлицу  историю  написания  оперы   <Царская  невеста>.
Зонненброку хотелось  поскорее  остаться одному,  чтобы  не  видеть  этого
Веезенмайера,   который  умел  так  утонченно  унижать  и,   не   скрывая,
радоваться,  что он может унижать людей старше себя и опытней Когда летчик
сказал,  что  самолет через десять минут прибывает в  Загреб,  Веезенмайер
внимательно оглядел своих спутников и сказал:
     - Итак, друзья, давайте прощаться... Со мной контакт вам поддерживать
нет  смысла.  Я  займусь своими делами,  а  вы  своими.  На  аэродроме нас
встретит оберштурмбанфюрер Фохт. Он будет руководить вашей работой. Только
через него выходите на связь со мной, только через него. Связь с центром -
также через Фохта.
     Это было полной неожиданностью для всех -  каждый в той или иной мере
был проинструктирован своим руководством смотреть за Веезенмайером.  И  он
понимал это.  Он  не  хотел ни  с  кем  делить лавры победы.  У  него свой
замысел, и он будет работать так, как он считает нужным, не оглядываясь на
самых ближних. Время - за него, а победителя не судят. Гиммлер, Риббентроп
и Розенберг оценят его работу потом, а пока его помощники ничего не успеют
сообщить в  Берлин и  никто не сможет ему помешать.  А уж на самый крайний
случай он знает, к кому обратиться за помощью: советник фюрера по вопросам
мировой экономики Вильгельм Кеплер сможет выйти с  его вопросом к фюреру -
напрямую, поверх всех и всяческих ведомственных барьеров.


     ...Мийо  и  Ганна шли  по  мягкому полю аэродрома,  и  рев  моторов в
темноте, и перемигивание фонариков на крыльях, и запах набухающих почек, и
прогорклый вкус синего дыма, доносившегося с выхлопами уставших моторов, -
все это исчезло для мужчины, потому что Ганна сказала:
     - Нет.
     - Почему?
     - Нельзя быть жестоким, Мийо.
     - Но  мы  же любим с  тобой друг друга...  Когда ты позвонила мне,  я
бросил все и понесся к тебе...
     - Прости  меня,  милый...  Пожалуйста,  если  только  можешь,  прости
меня... Я отправила тебе потом две телеграммы...
     - Я сразу полетел к тебе... Что случилось? Почему ты говоришь <нет>?
     - Потому что  я  прожила с  ним  десять лет,  потому что у  меня есть
сын...  У нас есть сын,  который любит отца...  Потому что у нас есть дом,
потому что  мальчик любит  свой  дом  и  делается будто маленький мышонок,
когда видит, как мы ссоримся...
     - Он же не любит тебя.  Взик живет только собой и своей газетой... Ты
же  говорила мне,  что  все эти десять лет были для тебя годами унижений и
мук...
     - Я  представила себе,  как мы  улетим,  и  как будем жить с  тобой в
Лозанне,  и  как мальчик будет спрашивать,  где отец,  и  как ему называть
тебя,  и  как я буду вспоминать наш с Звонимиром первый год,  когда я была
счастлива...  Мийо,  родной,  это так трудно - отрешиться от лет, прожитых
вместе с человеком,  когда его привычки делаются твоими, когда ты смеешься
его шуткам,  когда ты ненавидишь его и вдруг чувствуешь, что ненависть эта
рождена любовью...
     - Зачем ты позвонила мне, чтобы я приехал?
     - Прости меня...
     Он остановился, поставил возле ног плоский чемоданчик, закурил.
     - Что же, улетать обратно?
     - Зачем ты любишь меня, Мийо?
     - Мне улететь?
     - Ох,  да откуда я  знаю,  как надо поступать?  Я  ничего не знаю.  Я
привыкла идти туда,  куда ведут... Понимаешь? Я думаю, готовлюсь, принимаю
решение, а потом сажусь на стул и снимаю пальто...
     Он обнял Ганну,  повернул к  себе ее осунувшееся за эти месяцы лицо и
приблизил к  себе.  Она  закрыла глаза  и  потянулась к  нему  -  любяще и
безвольно.
     - Я останусь с тобой. Как ты пришла на аэродром? Что ты сказала ему?
     - Он сейчас сидит в  газете.  Они все сошли с ума со своей политикой.
Он вообще почти не бывает дома.
     - Хочешь, я сам поговорю с ним?
     - Ты не знаешь Взика.
     - Я его очень хорошо знаю.
     - Мне  тоже  казалось,   что  я  его  знаю.   Мне  казалось,  что  он
слабовольный человек, без второго дна - плывет по жизни, пока плывется...
     - Ты любишь его?
     - Не знаю. Нет. Хотя... я привыкла. Понимаешь? Я привыкла.
     - К нему или к его деньгам?
     - И к тому и к другому.
     - Ты говоришь совсем не то, что думаешь. Просто ты приняла решение, а
потом испугалась.  Это реакция, понимаешь? Ты готовилась к своему решению,
нет, к нашему решению, а теперь наступила разрядка. Ганка, любимая, нежная
моя, нам же так хорошо с тобой... Ну, что ты? Ты не рада мне?
     - Господи,  если б  ты знал,  как я  тебе рада...  Только я совсем не
знаю, что мне делать, Мийо.
     - Ты можешь ему сказать:  <Звонимир,  я ухожу от тебя.  Наверное, так
будет лучше и для тебя. Если ты сможешь помогать чем-то сыну - помоги. Нет
- мы проживем и так>. Можешь? Или нет?
     - Я ему столько всякого говорила,  Мийо...  Я могу ему сказать все. А
он позавчера приехал из редакции белый, с синяками, глаза ввалились... Лег
на тахту и  уснул.  Он спал минут пятнадцать,  а  потом пошел к  мальчику,
стоял над его кроватью и смотрел на него,  так смотрел,  Мийо, так страшно
смотрел. А потом сказал, что мне надо будет увезти сына в горы, потому что
может начаться война.
     - Какая война?!  Что за глупости!  Здесь Гитлер не начнет войну.  Ему
хватает дел и  без Югославии.  А  Звонимир просто пугает тебя.  Он  игрок.
Артист.  Почувствовал,  что ты стала иной,  что тебе плохо с  ним,  и стал
играть...
     - Нет. Взик артист - это верно, но только он очень любит сына.
     - Когда любят сына,  тогда не унижают его мать.  Едем в город. Завтра
утром ты соберешься, и я закажу билеты в Лозанну. Едем...
     Огромная машина бесшумно вынырнула из  рассветных облаков и  пошла на
посадку.  Стремительная тень  накрыла Мийо и  Ганну,  и  женщина в  страхе
прижалась к Мийо.
     - Что ты, глупенькая? Мы ведь не на посадочной площадке... Не бойся.
     Она  не  могла об®яснить,  отчего она  так испугалась.  Но  она верно
почувствовала опасность,  и  не  потому,  что  в  этом  самолете  прилетел
Веезенмайер;  именно с  такого <юнкерса> через десять дней нацисты сбросят
бомбы, которые убьют и ее, и ее сына...


     - Знакомьтесь,   друзья,   это   ваш   непосредственный  руководитель
оберштурмбанфюрер Фохт.
     - Очень приятно. Диц.
     - Фохт.
     - Очень рад. Зонненброк.
     - Я много слышал о вас. Фохт.
     - Штирлиц.
     - Фохт.   Прошу  в   мою  машину,   господа.   Вторая  -   за   вами,
штандартенфюрер. И это вам. - Он передал Веезенмайеру конверт.
     - Что такое?
     - Шифровка.
     - Уже? - усмехнулся Веезенмайер. - Когда пришла?
     - Только что.  Сегодня утром министр Нинчич терзал нашего посла, и, я
слыхал, тот срочно снесся с Берлином.
     Веезенмайер сунул шифровку в  карман и молча попрощался.  В машине он
прочитал шифровку дважды, а потом сжег ее и пепел выбросил в окно. <Хорьх>
Фохта отстал;  шоссе в  серых рассветных сумерках было пустынно.  В горах,
сквозь которые шла серпантинная дорога с аэродрома в Загреб, стоял туман и
угадывалась талая вода - пахло снегом.
     - Куда вы меня везете? - спросил Веезенмайер шофера.
     - Вам забронированы апартаменты в <Эспланаде>.
     - Потом. Сначала поезжайте к Фридриху Корфу.
     Корф  был  помощником Янка Зеппа -  лидера <культурбунда> югославских
немцев.  В Белграде его знали как преуспевающего инженера, в Берлине - как
штурмбанфюрера СС,  личного представителя доктора Боле,  шефа  заграничных
организаций НСДАП.  В шифровке,  полученной от Риббентропа, предписывалось
немедленно войти в  контакт с людьми Зеппа и сегодняшней ночью,  в крайнем
случае -  завтрашней,  организовать <эксцесс>:  нападение толпы фанатичных
сербов на здания,  принадлежащие немцам. Об этом, видимо, просил Геббельс:
пропагандистскую кампанию всегда надо опереть на что-то.
     Корф спал.  Он вышел к Веезенмайеру в халате, потный, видимо, спал он
под  периной,   несмотря  на   теплую,   не  по-апрельски,   ночь.   Узнав
Веезенмайера,   Корф  обрадовался,  ринулся  было  поднимать  кухарку,  но
Веезенмайер поблагодарил его, включил - от греха - радио и сказал:
     - Если  у  вас  есть  кодированная  связь  с  Белградом,   немедленно
свяжитесь с Янком Зеппом.  У Янка Зеппа должны быть под рукой верные люди,
пусть он  немедленно отправит их  в  дело.  Они должны прихватить с  собой
керосин или динамит: об®екты - дома немцев. Будут жертвы - родина простит.
Хорошо  бы  организоват