йчас ей скажу, что хочу  налить кофе.  Она откроет дверь. Сразу
бей меня  по кумполу и  входи. Кнопка тревоги у нее под столом слева. --  Он
сунул мне  тяжелый  газовый  пистолет, похожий на  кольт 38-го  калибра.  --
Только без дураков бей. Пушку потом брось, пальцы сотри. Начали!
     -- Боцман! -- изумился я. -- Обалдел?! В самом деле  решил, что я  хочу
взять вашу вшивую кассу?!
     --  А  нет?  --  спросил  он,  словно бы даже  разочарованно.  -- Тогда
здорово, Серега!
     -- Здорово, Димка! Мы обнялись.
     -- Опять этот пьяный? -- спросила кассирша, пытаясь углядеть через свою
амбразуру, что происходит в предбаннике. -- Может, наряд вызвать?
     -- Не нужно. Просто старого друга встретил.
     -- Скажи, чтобы она вызвала тебе подмену, -- подсказал я.
     -- На сколько?
     Я немного подумал и ответил:
     -- Повезет -- навсегда. Не повезет -- лет на двадцать.
     -- Какие дела?
     -- Узнаешь.
     -- Чечня?
     --Нет.
     Больше он вопросов не задавал. Так уж у нас повелось. Все знали: придет
время -- скажу.
     Мы  смотались на  "патроле"  за  сменщиком  Боцмана,  потом заехали  на
Фабричную -- Боцман  переоделся и  взял паспорт.  Из  автомата  позвонил  на
работу жене, сказал, что уедет ненадолго в Москву.
     -- Недели на две, -- уточнил я.
     --  Недели на две, -- повторил он в трубку, немного послушал  и сказал:
-- Я тебя тоже...
     И вышел из будки.
     На обратную дорогу  мы  потратили больше трех часов, хотя Валера шел на
такие  обгоны, что мы с  Боцманом судорожно хватались за  ручки и  упирались
ногами в пол, ожидая лобового удара. Но дело Валера знал не хуже Тимохи.
     В  Подольске мы довольно  быстро  нашли дом Дока, но на звонки никто не
отвечал. Позвонили в соседнюю квартиру. Какая-то  тетка долго  рассматривала
нас  через дверной глазок,  расспрашивала, кто  мы  и  что, а потом все-таки
сказала,  что  доктор  Перегудов  сейчас  на  дежурстве,  а работает  он  на
центральной  подстанции "Скорой помощи". Но доктора Перегудова там никто  не
знал. Санитар Перегудов -- да, есть, а доктора нет.
     --  Он  сейчас на вызове,  -- сообщили нам в  диспетчерской. -- Вот-вот
должна вернуться машина.
     "Вот-вот"  растянулись на полчаса. Наконец  во двор подстанции  в®ехала
"скорая", дежурный  врач  пошел в  диспетчерскую  за  новым  нарядом,  а два
санитара присели  на скамейку и закурили из красной пачки "Примы". А в Чечне
Док курил "Мальборо". Такие-то вот дела.
     -- Доктор Перегудов! -- строго сказал я, подойдя к  скамейке. -- С этой
минуты вы уволены без выходного пособия!
     Узнав нас, он заулыбался, но все же спросил:
     -- За что?
     -- За служебное  несоответствие.  Хирургу таскать  носилки --  это  все
равно что генералу чистить картошку.
     --  Жрать захочет, так и почистит, -- рассудительно  ответил Док.  -- А
что было делать?  -- об®яснил он, когда мы, покончив с его делами, двигались
к Москве. -- В подольских больницах вакансий не было, а ездить каждый день в
Москву --  на  дорогу больше  потратишь, чем  заработаешь.  Вот  и устроился
санитаром. А что? Работа грязная, но вполне честная.
     --  Вот  примерно такая  работа нас  всех  и  ждет, -- сказал  я, но  в
подробности  вдаваться  не стал.  Да  и не  при водителе  же это  делать. --
Валера, -- попросил я его. -- Тормозни у автомата.
     --  Зачем?  -- спросил он и из бокса между передними  сиденьями  извлек
трубку какого-то крутого телефона. -- Звони. Хочешь -- в Лондон. Хочешь -- в
Австралию.
     -- А просто в Москву можно?
     -- Можно даже в Москву, -- подтвердил он.
     Я набрал номер  Мухи. Ответила его мать.  К счастью, я  ее  знал -- она
приезжала  навестить  сына,  когда он  лежал с  небольшим ранением  в  нашем
госпитале. И даже  помнил, как ее зовут --  Алена Ивановна.  Она  тоже  меня
вспомнила.
     -- А знаете, Сережа, Олежки нет дома, он работает.
     -- Где?
     -- Как-то даже неудобно говорить. Он газеты продает в электричках.
     --  Чего  же тут  неудобного? Не  наркотики же! -- возразил я,  хотя ее
слова не слишком-то меня развеселили. -- На каком вокзале?
     -- На Казанском. Голутвин, Черусти, Шатура -- в этих электричках.
     -- Спасибо, Алена Ивановна... Так, теперь Трубачу.
     Я начал набирать номер, но Док остановил меня:
     -- Коле можешь не звонить, он тоже уже на работе.
     -- А чем он занимается?
     -- Любимым делом.
     -- Шмаляет из "калаша"? В Москве? -- удивился я. -- В кого?
     -- Нет, играет на саксофоне. Днем на Старом Арбате. А вечером или когда
погода плохая  -- в подземном  переходе на Пушкинской.  Я  там  его  однажды
случайно встретил.
     -- И как он?
     -- Да как и все, -- неопределенно ответил Док.
     -- Ладно, Трубача  мы отловим позже, -- подумав,  решил  я  и  позвонил
Артисту.  Мужской,  с  легкой  старческой  хрипотцой  голос  (отец, понял я,
профессор Злотников) об®яснил, что Семен  в театре на  репетиции. "Хоть один
на своем  месте", -- отметил я. Правда,  про такой театр  -- "Альтер эго" --
мне никогда слышать не приходилось. А когда профессор Злотников сказал,  что
он в Кузьминках, против универмага "Будапешт", я и вовсе  озадачился.  Какой
может быть театр в Кузьминках? Там может быть барахолка  у "Будапешта", штук
пять пивных и жуткие черные очереди на автобусной остановке в  час "пик". Но
только не  театр. Правда, в этом я мало что понимал. По театрам меня немного
потаскала Ольга, когда я был курсантом, а она училась в "Гнесинке". Но этого
было явно мало, чтобы чувствовать себя знатоком.
     Ну, Кузьминки так Кузьминки.  Театр  там, как ни странно, действительно
был:  огромное полукруглое  здание на пустыре против  "Будапешта",  явно  не
слишком  давно построенное. Афиши  и  рекламные  плакаты извещали, что здесь
можно  по  сниженным ценам купить видеотехнику, парфюмерию и много чего еще.
Но и для театра место все  же осталось. Даже не для одного: там был какой-то
Московский областной, еще  один областной -- драматический, а рядом с ними и
этот самый "Альтер эго" -- "Второе я". Театральная экспериментальная студия.
Ближайшая премьера: У. Шекспир "Гамлет".  Спонсоры: администрация Чукотского
национального  округа   и  московское  представительство  французской  фирмы
"Шанель". Ни хрена себе! А кто это сказал, что в одну телегу впрячь не можно
коня и трепетную лань? Или в этом случае вернее будет: оленя?
     Результатами   этого  театрального  эксперимента  заинтересовался  даже
невозмутимый Валера. Он оставил "патрол" у главного входа и включил охранную
сигнализацию. Поплутав  по лестницам и фойе, мы на цыпочках вошли в зал, где
шла репетиция "Альтер эго", и пристроились в заднем ряду.
     В  зрительном  зале  свет  был  погашен,  освещалась лишь  пустая,  без
декораций, сцена и режиссерский пульт в проходе у первых рядов. Возле пульта
стоял какой-то человек  и давал указания осветителям. Лучи софитов побродили
по  дощатому полу  и серым кулисам  и сошлись на актере,  который  в  полном
одиночестве стоял посреди сцены с кинжалом в руках -- скорее, бутафорским, а
может, и настоящим. Это и был экс-лейтенант спецназа Семен Злотников. Он  же
-- Артист.
     --  Текст!   --  приказал   ему  снизу,  от  пульта,  режиссер.  Артист
приблизился к рампе, помолчал и начал монолог:
     Быть  или  не  быть  -- вот в чем  вопрос;  Что  благородней  духом  --
покоряться Пращам  и стрелам яростной  судьбы  Иль,  ополчась на  море смут,
сразить их Противоборством?..
     -- Стоп! -- остановил его режиссер. -- И снова не так. Не то, не  то!..
-- Он резво пробежал по проходу и поднялся на сцену. -- Категорически не то!
Вы произносите монолог так, словно для вас не существует вопроса. Вы заранее
отвергаете эту трагическую возможность -- "не быть". Вы презираете ее! Сеня,
дружочек,  откуда  в вас эта  агрессивность? Вы же  интеллигентный еврейский
мальчик,  это  должно быть  противно вашей сути.  Если  хотите --  даже сути
национального характера!
     -- Ну  почему? -- попытался возразить Артист. --  Еврейские мальчики  в
войне Судного дня раздолбали арабов всего за шесть дней.
     Режиссер решительно затряс головой:
     -- Я не о  том, совсем не о том! Ваш герой, принц Датский, Гамлет, а не
израильский штурмовик! Двойственность,  вечный  разлад  в душе,  мучительная
борьба не с арабами,  а с самим собой, со своим "вторым я"! В вас есть  этот
душевный разлом, я это прочувствовал на просмотрах и поэтому взял вас на эту
роль.  Это величайшая роль и самая  загадочная в истории мирового  театра! Я
разгадал эту  загадку, я нашел на нее ответ. Наш Гамлет  станет сенсацией на
всех сценах мира!
     -- В чем же ответ?
     -- Нет, дружочек,  нет и еще раз нет! Вы сами должны  найти его. Я могу
вам  в этом только помочь.  Вы успеваете записывать? -- неожиданно обернулся
он к темному зрительному залу.
     -- Он нас, что ли, спрашивает? -- удивился Валера.
     Оказалось, не нас. От режиссерского пульта поднялась какая-то  девица с
толстым гроссбухом в руках.
     -- Все до последнего слова, -- сказала она.
     Но и вопрос Валеры  не остался  без ответа. Слух у режиссера был, как у
хорошей овчарки. Он всмотрелся в глубину партера и довольно резко спросил:
     -- Почему в зале посторонние?
     --  Сейчас  выясню,  Леонид Давыдович.  Девица подошла к  нам и  строго
сказала:
     -- Господа, мы  будем рады видеть вас на  премьере. А сейчас репетиция.
Это -- таинство. Прошу вас удалиться.
     --  Миленькая!  --  взмолился  я.  --  Мы  из  Калуги,  из  молодежного
театра-студии.  Специально приехали посмотреть,  как работает  такой большой
мастер, как Леонид Давыдович.
     А сам подумал: "Только бы фамилию мастера не спросила!"
     -- Вы его знаете? -- с некоторым недоверием поинтересовалась она.
     --  Да кто ж у нас в Калуге его не знает! -- вмешался Боцман. Но тут же
понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: -- В нашем театре-студии.
     -- Я спрошу у Леонида Давыдовича.
     Она поднялась на сцену,  что-то сказала режиссеру. Тот мельком взглянул
в нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.
     Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы -- черные, не слишком
ухоженные.  Круглое бабье  лицо.  Красный  бархатный пиджак, а на  груди  --
завязанный  пышным  узлом шелковый шейный  платок, черный в белый горошек. Я
хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.
     -- Итак, продолжим.  Досадно, что еще  не  готов ваш костюм. Я понимаю:
непросто ощутить  себя датским  принцем в этой джинсе.  -- Слово "джинса" он
произнес с нескрываемым отвращением. -- Но все же попробуем. Представьте: на
вас черное жабо, на  плечах -- буфы,  ноги обтянуты  тонким черным трико  --
так, что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.
     -- Каждая? -- переспросил Артист. -- Как у солистов балета?
     -- Вот именно! А в руках у вас -- этот кинжал. Вы чувствуете его вес?
     --Да.
     -- Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?
     Артист провел лезвием по ногтю, согласился:
     -- Да, хорошо наточен.
     -- Вы чувствуете, как тонка  ваша одежда, как беззащитна ваша кожа, как
легко эта сталь войдет в ваше тело?
     -- Ну, это смотря куда ткнуть.
     -- Да нет же! Мы не о том сейчас  говорим! В этом  кинжале  -- ответ на
самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?
     -- Я  не понимаю, почему он для меня мучительный! -- почти  с отчаянием
проговорил Артист. -- Не понимаю, хоть вы меня убейте!
     -- Сейчас поймете, --  пообещал режиссер. -- Давайте текст  после слов:
"Иль ополчась на море смут..."
     -- "Сразить их. Противоборством", -- подхватил Артист.
     -- Дальше!
     -- "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что  сном кончаешь  тоску и
тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."
     -- Вот! Вот они  -- ключевые слова  не только для всего этого монолога,
не только для всей пьесы, но  и для  самого  Шекспира! "Наследье  плоти"! Вы
понимаете, о чем я говорю?
     --  Нет, -- признался Артист;  чувствовалось, что это  признание далось
ему нелегко.
     -- Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер. -- Есть ли  во всей
пьесе хоть одна ремарка,  хоть один намек на то, что  Гамлет пытается обнять
Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?
     -- Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.
     -- А почему?
     -- Ну, у него другие проблемы.
     -- Какие?
     -- Мстить -- не мстить за убийство отца.
     --  Если бы он был тем, кого мы называем настоящим  мужчиной, встал  бы
перед ним этот вопрос?
     -- Думаю, нет.
     -- А если бы он был  женщиной? Не  мужеподобной, а такой, как Офелия?..
Очень  хорошо, дружок,  что  вы задумались.  Конечно же,  для такого Гамлета
ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."
     -- Погодите. Вы хотите сказать...
     --  Не  торопитесь,  --  остановил  его режиссер.  --  Надеюсь,  сонеты
Шекспира вы хорошо знаете?
     -- Более-менее.
     --  Следите  за  моей  мыслью.  "Растратчик  милый, расточаешь ты  свое
наследство в буйстве  сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь
самим собой". Номер тринадцать. А  вот  двадцатый:  "Лик женщины, но строже,
совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене,
царь и царица  сердца моего".  И так далее. Есть ли во всех  ста  пятидесяти
четырех  сонетах хоть  один,  где автор обращался бы к  предмету своей любви
именно как к женщине? Нет!
     -- Почему, есть, -- возразил Артист.  -- "Я не могу забыться сном, пока
ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.
     -- Шестьдесят первый.
     -- Есть и еще, --  продолжал Артист. --  "Что без тебя просторный  этот
свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".
     -- Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом,  сто двадцать седьмом и в
нескольких   других.   Так  вот,  все  это  --  лукавство  переводчиков.   Я
консультировался  с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал
подстрочники.  И  в   оригинале,  буквально  в  каждом  из   сонетов,   либо
обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".
     -- Куда это он гнет? -- напряженно морщась, спросил Валера.
     -- Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда.
     Артист, похоже, тоже догадался.
     -- Значит, по-вашему, Шекспир был...
     -- Вот  именно!  --  торжествующе воскликнул режиссер. --  Это была его
огромная  личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил
в душу своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли, как
нужно играть эту роль?
     Артист тоскливо огляделся по  сторонам  -- на  закулисную машинерию, на
штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.
     -- "Любите ли вы театр  так,  как люблю его я?.."  --  проговорил он  и
обернулся к режиссеру. -- Теперь понял.
     --  Превосходно!  Недаром я верил  в вас! Наш  спектакль обойдет лучшие
сцены всего мира!
     -- Ваш, -- хмуро поправил Артист. -- А на роль такого Гамлета вам лучше
пригласить настоящего гомика.
     Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер
попытался остановить его:
     -- Сеня! Что с вами?
     -- Убери руки, пидор! -- приказал Артист и пошел к выходу.
     -- Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!
     Артист и ухом не повел.
     --  Злотников!  Верните реквизит!  --  завизжал режиссер,  не придумав,
видно, ничего более подходящего.
     Артист  взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу,
почти   неуловимым  движением   метнул  его  в  сторону  сцены.   Клинок-то,
оказывается,  был  не  бутафорским.  Он  вошел  в портал в  метре от  головы
режиссера.  И, судя по  звуку, хорошо  вошел, не  на излете, сантиметров  на
пять, не меньше.
     Метров  с двадцати. Неплохо.  Я поаплодировал.  Меня горячо  поддержали
Боцман и Док, а Валера -- почему-то особенно рьяно.
     Артист  остановился,  недоумевая,  откуда несутся  эти  дружные,  но не
переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас.
И тут же,  с короткого разбега, прыгнул  метра на  полтора вверх, в  воздухе
развернулся   и  с  нечленораздельным  радостным  воплем   упал  спиной   на
подставленные нами руки. Он только и мог повторять:
     -- Боцман!.. Пастух!.. Док!.. -- И снова: -- Пастух! Док! Боцман!..
     И, может быть,  плакал. Во всяком случае, щека моя  после об®ятия с ним
была  мокрой.  Да и  у  меня самого как-то подозрительно защекотало  в носу.
Благо, в зале было темно  и  нетрудно было сделать вид, что никто ничего  не
заметил.
     С шумом  и  гамом мы вывалились  из  этой  юдоли  высокого искусства  и
погрузились в  "патрол". Но  прежде чем от®ехать, Валера оглянулся  на  храм
Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:
     -- Это не театр. Это цирк!..
     V
     После  полумрака  зрительного  зала  и странного  действа,  свидетелями
которого  мы  были, Москва  показалась  яркой и полнокровной,  как восточный
базар.  И если бы я  не видел этого своими собственными глазами, трудно было
бы  поверить, что  где-то  в дебрях  огромного  мегаполиса,  вздыбленного  и
поставленного на  уши  тем, что именуется демократическими преобразованиями,
на  голой  сцене  театрального  зала  в  Кузьминках  сидит человек в красном
бархатном пиджаке и мучительно  размышляет, как доказать, что  Шекспир и его
любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить
изумленному миру  блеск своего гения.  И  тратит  на  это  драгоценное время
жизни.
     У каждого свои заботы:  у  кого  суп жидкий,  у кого  жемчуг  мелкий. И
неизвестно  еще,  что для самого человека мучительней: жидкий суп или мелкий
жемчуг.
     А  у  нас были свои  заботы.  И если  бы  этот непризнанный  пока гений
театрального  авангарда  узнал  о  них,  он  уставился  бы  на  нас  так  же
ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно,  так  же подумал бы: да  на
что же они тратят  время своей жизни?! И  был  бы, наверное, по-своему прав.
Как правы были и мы. Тоже по-своему.
     Между тем время жизни нас уже  слегка поджимало. На Казанский вокзал мы
приехали  в  начале  пятого, оставили Валеру  с его  "патролом"  на стоянке,
прошли на перрон  и  принялись  изучать  расписание пригородных  электричек.
Шансов  отловить бывшего  лейтенанта Олега Мухина на одном из маршрутов было
немного, но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, под®ехать к
нему  попозже,  когда он после  работы  вернется  домой. А  вдруг  не  сразу
вернется?  Вдруг  отправится к какому-нибудь приятелю или к  подружке,  если
успел ее  завести?  Можно было и пролететь.  А  он нужен  был сегодня, и как
можно  раньше.  Поэтому распределились: Док взял на  себя Шатуру,  Боцман --
Черусти, Артист  -- Виноградове и Фабричную, а мне достался Голутвин и "47-й
километр".  Договорились,  где встретимся после  обследования  маршрутов,  и
разошлись по электричкам, поданным на посадку.
     Я очень давно уже  не был в Москве,  в электричках вообще мало ездил, и
меня сначала удивило, а потом искренне  восхитило  то,  что в них творилось.
Это  был настоящий  базар,  но здесь  не  покупатели  обходили  продавцов, а
наоборот. Чего только не предлагали бродячие офени, переходившие из вагона в
вагон: фильтры для  воды,  кремы  от укусов комаров и простуды, исторические
романы, даже подтяжки, выдерживающие вес в сто килограммов. Вешаться на них,
что  ли? Продавали,  понятно,  и  газеты. В  основном  дешевые:  "Московский
комсомолец", "Мир новостей", "Мегаполис-экспресс".
     Немного  от®ехав от Москвы, я прошел весь  состав из конца  в  конец, в
Выхино  вышел и дождался  следующей электрички.  В Раменском пересел еще  на
одну.  Продавцов  газет мне попалось человек  десять,  но Мухи среди  них не
было. Уже на обратном пути, пройдя от п