кет
отсунул подальше, чтобы  ненароком не зашуршать им, -- в  тишине  даже такой
слабый звук мог привлечь внимание.
     Вилла  была ярко освещена, в саду горели фонари, слышался громкий плеск
воды в бассейне, играла какая-то современная музыка. Было такое впечатление,
что  на  вилле  проходит  довольно  многолюдный  прием,  хотя  Голубков  был
совершенно  уверен,  что  там  не  может быть  много  народа. Охрана уехала,
Назаров и другие  обитатели  -- наверняка тоже.  На вилле  вообще  никого не
должно быть. Однако же есть.
     Эти двое  появились часов в десять вечера, когда у Голубкова уже начали
болеть бока от впивавшихся в тело кореньев этого терновника или как его там.
Они  подошли  не  со  стороны  набережной,  а  сверху,  с  разных  сторон  и
встретились  как раз у изгиба  ограды.  В руках  у обоих  были  те же  самые
пакеты, только свои приличные  костюмы  они сменили на неброские  спортивные
халабуды. Лица в  зеленоватом фоне бинокля были смазанными, но контуры фигур
различались четко. Они присели за кусты у ограды,  Голубков  видел только их
головы.
     Судя по  всему, оживление,  царившее на  вилле, их озадачило. Они  даже
заглянули за ограду: один подставил  спину, второй  ловко вспрыгнул на него,
несколько  секунд осматривался.  Потом  второй соскочил  с  первого,  и  они
посовещались. Ясно, что сейчас проникать  на территорию  виллы был не резон,
можно  напороться  если  не на  охранников, то  на  какую-нибудь  влюбленную
парочку, от  которой  шума  будет не  меньше, чем  от охраны.  Значит, будут
ждать. И не там,  где  они сейчас сидели, -- опасно,  рядом  тропинка, могут
заметить. Голубков уже решил, что  ему  надо сваливать со своего  НП, потому
что именно в эти кусты Курков и Веригин скорее всего переместятся. Но они, к
удивлению Голубкова, решили по-другому: вышли из своего укрытия на тропинку,
обогнули виллу и направились вниз, к набережной. Голубков перебежал  к  краю
участка  и  без  всякого  бинокля  отчетливо увидел их  в освещенном проране
улицы.
     Пакетов при них не было.
     Они расположились  за столиком летнего кафе, за которым днем сидел  сам
Голубков, взяли кока-колу и закурили, поглядывая на виллу.
     Голубков вернулся на  свой  НП и  задумался. Решать  нужно  было  очень
быстро. Он почти  наверняка знал,  что  лежит  в пакетах,  оставленных этими
двоими возле ограды.  Но слово "почти" человеку  его профессии  было  так же
ненавистно, как профессионалу-филологу слово "одеть", которое никто не хочет
употреблять правильно. И он решился. Огляделся: никого. И юркнул в кусты.
     Оба пакета стояли  рядом. Килограмма по два каждый. Понятно, почему они
не  решились  взять их  с собой  на ярко  освещенную набережную  --  слишком
приметно.  В  пакетах  лежали  бруски размером в  два  тома "Войны  и мира",
завернутые в  махровые  полотенца. Голубков развернул  одно  из  полотенец и
сразу все понял. Маркировка была на английском, для отвода  глаз. Изделие же
было  нашим, российским, новейшая разработка полусдохшего ВПК.  "ФЗУД-2-ВР":
фугасный   заряд   усиленного   действия   с   двухкилограммовым  тротиловым
эквивалентом  и   радиоуправляемым   взрывателем.   Таким   фугасом,  только
полукилограммовым,  был взорван "уазик"  генерала Жеребцова.  А здесь два по
два килограмма -- от виллы не останется камня на камне.
     Тогда же, разбираясь в причинах гибели Жеребцова, Голубков и изучил эту
новинку. Под крышкой с маркировкой должна быть пластина,  нажатие на которую
активизирует взрыватель. На радио-пульте загорается красный  светодиод. Если
в течение часа не посылается взрывной импульс или не подается сигнал отмены,
схема   взрывателя  саморазрушается.   Пиротехник   спецсклада,  об®яснявший
начальнику  контрразведки  полковнику  Голубкову  устройство  сверхсекретной
новинки,  рассказал  еще об  одной  хитрой примочке,  предусмотренной на тот
случай, если бомба попадет  в чужие руки. На  плате  рядом с пластиной  была
смонтирована фишка, которая устанавливается в двух положениях.  При хранении
-- красным концом вверх, при  этом нажатие  на пластину вызывает немедленный
взрыв всего заряда. Перед использованием фишка переворачивается.
     Светя узким  лучом фонарика, Голубков вскрыл крышку с  маркировкой. Все
верно: нажимная пластина, фишка с красным  концом. Только этот красный конец
был  направлен почему-то  вверх. Режим  хранения? Но у Голубкова уже не было
времени разбираться в тонкостях. Нужно было что-то немедленно предпринимать.
     По всем писаным и неписаным правилам всех разведок мира Голубков должен
был  сейчас предпринять  только одно:  ничего  не  предпринимать. Немедленно
исчезнуть с этого места и  вычеркнуть  из памяти все, что  он знал, и все, о
чем догадывался. Это  было  не его дело.  Это  его не  касалось  ни  с какой
стороны.  Все, что  он делал, было грубейшим,  преступным нарушением законов
спецслужб. Он даже не имел права сообщить о находке своему руководству,  так
как  это означало бы,  что он вмешался и  поставил на грань срыва сложнейшую
операцию. Не по пустяковому же делу срочно прислали в Ларнаку этих Куркова и
Веригина  и  задействовали сложную и  дорогостоящую схему  с  использованием
военного вертолета  и изменением курса гражданского лесовоза, чтобы передать
им взрывчатку.  И погибнут  на  этой вилле люди  виновные или  ни  в  чем не
повинные -- его, Голубкова, это не должно интересовать. Ни сном  ни духом. В
этом, вероятно,  и  заключалась  специфика  работы  Управления, про  которую
говорил Волков при их первой встрече в Москве.
     Все  так.  Голубков  был профессиональным  контрразведчиком. Но он  был
русским контрразведчиком. И он был боевым офицером, прошедшим Афган и Чечню.
И слишком много он видел  бессмысленных и преступных смертей и понимал,  что
любая насильственная смерть всегда бессмысленна и преступна.
     И потому срать  он  хотел на все писаные  и  неписаные  законы разведок
всего мира, в том числе и своей собственной.
     Он быстро защелкнул крышку фугаса, уложил в пакет все как было, обогнул
виллу и вышел на набережную по соседней улочке.  Эти  двое все еще сидели за
тем же столиком, курили и поглядывали  то  на  виллу,  то на часы.  Голубков
отыскал  неподалеку  свободный  стол и  сел так,  чтобы можно было  видеть и
виллу, и этих двоих.
     Огней в окнах виллы стало меньше, умолкла музыка. Из калитки вышли двое
молодых, хорошо  одетых  мужчин,  весело  помахали  тому  или  тем,  кто  их
провожал, и неторопливо пошли к набережной.  Курков и Веригин переглянулись,
поднялись и двинулись вверх по  улочке. Голубков вытащил  из пачки "Космоса"
сигарету, поразминал ее и, когда двое, что вышли из виллы, поравнялись с его
столиком,  поднялся и, извинившись,  попросил  прикурить.  Наклонившись  над
огоньком зажигалки, негромко сказал:
     -- Не оглядывайтесь. Немедленно выведите всех людей из виллы. Под любым
предлогом.
     Тот, кто дал ему огоньку,  прикурил сам и так же негромко, лишь мельком
взглянув на Голубкова, ответил:
     -- Там никого нет.
     И пошел, догоняя приятеля, к порту.
     Курков и Веригин уже скрылись за углом виллы.
     Счет пошел на минуты.
     Минут  пять   надо  Куркову  и  Веригину,  чтобы  осмотреться.  Две  --
перемахнуть ограду.  Еще пять -- осмотреться внутри. Минут двадцать -- найти
места и активизировать заряды. Покинуть виллу -- еще десять минут. Отойти на
приличное расстояние и выждать -- полчаса.
     Итого -- час двенадцать. Голубков взглянул на часы. Ровно двадцать три.
Значит, взрыв произойдет  не раньше чем в ноль двенадцать.  Немного  времени
еще  было,  и  Голубков  решил  употребить  его  с  пользой.  Очень  уж  его
заинтересовало, кто  эти двое, что  вышли с виллы  Назарова  с видом гостей,
довольных  удачно  прошедшей вечеринкой. Приемом.  Или как там  еще говорят?
Парта.
     Он встал и не  спеша, помахивая своим пакетом и  покуривая,  двинулся в
сторону  порта. Те  двое уже  поравнялись  с первым,  прогулочным  причалом,
свернули на второй. Голубков спустился на пустой  пляж, встал в густую  тень
солярия  и  вынул из  пакета бинокль. Приставка  для  ночного видения только
мешала. Он снял  ее и навел бинокль на причал, освещенный  яркими натриевыми
лампами.  Двое прошли в  самый конец  причала и перешли  по трапу на  палубу
небольшого буксира. Буксир стоял без огней,  лишь светились два иллюминатора
кубрика. Потом дверь кубрика открылась, в освещенном проеме появилась фигура
еще  одного  человека  -- как показалось  Голубкову: высокого,  крупного. Он
обменялся с подошедшими несколькими словами,  после чего  один из них втащил
на борт  трапик,  снял  с  кнехта  причальный  конец и вернулся на буксир, а
второй поднялся в капитанскую рубку.  Корма  буксира  окуталась сизым дымом,
зажглись ходовые  огни,  буксир  отвалил от  пирса и  повернул на восток,  в
другую  сторону  от  набережной  и "Трех  олив". Высокий остался  стоять  на
палубе,  держась  за  металлические  перильца.  На  повороте  луч  портового
прожектора мазнул по борту  буксира, Голубков успел прочитать на носу: Р-35.
И  ниже: Фамагуста. Порт приписки.  Голубков  помнил карту  Кипра:  это  был
небольшой  портовый  город километрах в шестидесяти  к востоку  от  Ларнаки,
соединенный хорошей дорогой и с Ларнакой, и  с Никосией. Но все это Голубков
отметил мимолетно, не вникая. До боли вжимая окуляры бинокля в надбровья, он
всматривался в фигуру человека, стоявшего у перилец.  И хотя расстояние было
довольно приличное и  в ярком пятне портового прожектора буксир находился не
более полуминуты, Голубков мог поклясться, что этот, у перилец, не кто иной,
как Назаров.
     Голубков  бросил  в пакет бесполезный уже бинокль. Задачка,  едри  ее в
корень.  Значит, в  одном из  ковров  действительно  был Назаров? Но  как он
оказался на  буксире?  Да очень просто,  сообразил Голубков. Когда  "строен"
вкатился  на  паром,  его  освободили,  выпустили  из  фургона, и  вместе  с
провожающими он сошел  на  берег. А уж незамеченным  добраться до  буксира в
портовой неразберихе -- нет ничего проще.
     Так-так.  Очень  интересно.   Значит,   Пастухов  и  Назаров  знали   о
готовящемся  взрыве? Или догадывались. И предполагали, что угроза исходит от
Управления.  Поэтому  Пастухов  и запустил откровенную  дезинформацию  о дне
начала операции.
     Что же, черт возьми, происходит?
     Голубков вернулся за свой столик в кафе и снова взглянул на часы.
     Двадцать три двадцать. Курков и Веригин  уже  внутри виллы. Ищут место,
куда заложить заряды...
     Голубков невольно передернул плечами, словно  бы от озноба, хотя с моря
потягивал  теплый  бриз  и   люди  на  набережной  разгуливали  в  шортах  и
распахнутых  рубашках с короткими рукавами,  а у многих девушек полы рубах и
маечек были  узлами завязаны на  пупе. Он подозвал человека и велел принести
большую  рюмку  "зивании".  В  туристском  проспекте  он  вычитал,  что  это
традиционная кипрская водка, очень крепкая.
     Двадцать три  сорок. Место найдено,  заряды  уложены, еще  минута --  и
фугасы будут активизированы.
     Голубков  понюхал "зиванию". Похоже на грузинскую виноградную самогонку
--  чачу.  Немало этой чачи  было  выпито в военном санатории под  Гудаутой,
когда удавалось достать туда путевку.
     Голубков одним  махом выплеснул  "зиванию"  в  рот и на  мгновение даже
ослеп от ярчайшей вспышки. Но не от  семидесятиградусной кипрской самогонки,
а от взрыва, бешеным огненным снопом  рванувшегося  вверх  из темной зелени,
окружавшей  виллу  Назарова. Как  ракета,  взорвавшаяся  в момент  старта. И
тотчас же чудовищный грохот ударил по барабанным перепонкам,  лишил слуха, и
уже  в полном  безмолвии  гнулись почти  до земли  и ломались десятиметровые
финиковые   пальмы,   летели   в  море  стулья,  столы,  брезентовые  тенты,
гофрированный пластик крыш и сами торговые  палатки в окружении вывалившихся
из них курток, костюмов и ярких платьев с  раскинутыми в стороны, как крылья
птиц,  рукавами. Потом  слух  вернулся, но  погас  свет, и  уже в  кромешной
темноте, которая  казалась  еще  гуще  от  пламени  пожара,  что-то  летело,
валилось сверху, дребезжало, звенело, скрежетало  и лопалось, заглушая крики
людей, вопли детей, панические призывы о помощи.
     Курортная Ларнака превратилась в Грозный.
     Голубков  вскочил и по  слуху, на крик,  кинулся  к  какой-то  женщине,
придавленной металлическим  каркасом  будки  мороженщика,  при свете  пожара
освободил пострадавшую, кинулся на другой крик. Уже летели десятки пожарных,
полицейских и  санитарных машин, светом фар,  сиренами  и мигалками расчищая
себе дорогу среди мечущихся в беспамятстве людей.
     Вспыхнул  свет аварийной подстанции, мощные водяные  струи из полусотни
брандспойтов  обрушились на  пылающую  виллу, окутав  ее клубами  пара,  как
извергающийся вулкан.
     Вместе с врачами,  санитарами  и полицейскими Голубков разбирал  завалы
обрушившихся палаток,  приводил  в чувство  перепуганных женщин,  успокаивал
детей, таскал носилки с ранеными, расцарапанными и пришибленными камнепадом,
отдавал приказы  и матерился, когда его понимали не сразу. Уверенность его в
том,  что  нужно делать в первую очередь, невольно подчинила ему растерянных
врачей  и полицейских,  они  кидались  по одному  его  знаку  туда, куда  он
показывал, не  понимая значения произносимых им слов,  но  понимая, что этот
человек знает, что  нужно делать. И он действительно знал. Это была  работа,
которую он исполнял не раз  и не два в гораздо более страшных условиях. И он
работал,  усилием  воли  подавляя  бушевавшие  в душе чувства. Это  были  не
чувства. А чувство. Только одно. И оно называлось: ярость.
     Лишь  часа  через   полтора,  когда  удалось  справиться  с  паникой  и
восстановить  хоть какое-то подобие спокойствия и порядка, Голубков заметил,
что и у него самого куртка  разодрана и кровоточит задетое каким-то каменным
осколком плечо.
     Один  из врачей,  с которым  он на пару  таскал носилки, усадил его  на
высокий  круглый  табурет  бара,  с которого  взрывной волной  снесло крышу,
продезинфицировал  и перевязал  рану.  Пока врач  занимался  своим  нехитрым
делом, Голубкова окружило с десяток греков --  санитаров и  полицейских, они
уважительно  пожимали ему  руку, дружески  похлопывали  по  спине. Откуда-то
возник  фоторепортер и засверкал вспышкой.  Голубков попробовал закрыться от
об®ектива, но  греки  дружно и возмущенно запротестовали,  образовали вокруг
него  плотную  группу  и  придали  выражение мужественности своим  потным  и
грязным эллинским  лицам.  Пришлось подчиниться.  Репортер  сделал несколько
групповых снимков и исчез, чтобы в редакции успели дать их в утренний номер.
Хоть фамилию  в  спешке не  спросил --  Голубкова это немного успокоило. Тем
временем бармен  выудил  из  стеклянного боя  несколько уцелевших бутылок  и
стаканов,   налил  всем  доверху  и  один  из  стаканов  почтительно  поднес
Голубкову. Об®яснил, прижимая руку к волосатой груди:
     -- Платить нет! Русски дрюжба! "Зивания" -- вери гуд!
     И  был  крайне  удивлен, когда этот  сухощавый русский турист с седыми,
коротко подстриженными волосами сначала поднес стакан к губам, а потом вдруг
отставил его на стойку бара и сказал:
     -- Нет. Лучше просто водки. А то как бы еще чего не рвануло!..
     Голубков разрешил отвезти себя на полицейской машине в  отель, смыл под
душем с лица и рук остатки  своей и чужой крови и  переоделся в свой  серый,
слишком  приличный  для  кипрско-русского курорта костюм. С полчаса  посидел
перед  телевизором,  глядя на  экран  и  одновременно обдумывая  сложившуюся
ситуацию. По греческой программе  шел  оперативный репортаж с места события:
пожарники пытались залить неукротимый огонь водой и пеной, санитарные машины
увозили   пострадавших,  возбужденно   рассказывали  о  своих   впечатлениях
очевидцы,  несколько раз в комментарии репортера мелькнули фамилии  Петров и
Грибанов -- под ними жили на Кипре Розовский и Назаров.
     Разрушенные кафе и бары на набережной.
     Две финиковые пальмы, сломанные взрывной волной.
     Снова  бушующее  пламя пожара, огромным факелом пылающий  дуб,  кипящая
вода в овальном бассейне...
     Голубков  выключил  телевизор.  Ярость,  охватившая его на  набережной,
трансформировалась  в  холодную  сосредоточенность.  Он чувствовал себя так,
словно бы вступил на минное поле, и  нельзя было сделать ни одного неверного
шага.
     День выдался не из легких, Голубков с большим  удовольствием улегся  бы
сейчас в  постель, но  нужно  было  идти  и  звонить в Москву.  Из  уличного
автомата. Правило есть правило. Он должен  доложить о взрыве виллы Назарова.
Касалось его  это дело или не касалось, но он был свидетелем  взрыва, и было
бы странно,  если  бы в Москве не получили его рапорт. Это было бы не просто
странно, а  в высшей степени  подозрительно, и Голубков не видел причин,  по
которым  ему стоило навлекать на себя это подозрение. А  вот что будет в его
рапорте -- это он уже хорошо представлял.
     Он   машинально   защелкнул  на   запястье  браслет   своих  испытанных
"командирских", взглянул  на циферблат  и чертыхнулся: стекло было  разбито,
часы стояли. Стрелки показывали двадцать три сорок.
     Стоп.
     Значит, взрыв произошел в двадцать три сорок минус те несколько секунд,
за которые  долетел  до набережной  осколок камня, разбивший  его часы. А по
расчетам Голубкова к этой минуте эти неведомые Курков и Веригин могли успеть
только  заложить  заряды  и  поставить взрыватели  на боевой  взвод.  Успели
раньше? И намного? Исключено.  В своей прикидке  Голубков  и так исходил  из
минимума. Перед форсированием стены  пять минут осмотреться надо?  Надо. Две
минуты,  чтобы  перелезть, надо?  Надо.  Еще  пять  минут, если  не  больше,
освоиться в саду  виллы надо? Надо.  И всего двадцать минут на поиск места и
укладку зарядов. Двадцать три сорок. Все правильно.
     Выводы? Их было два. И от обоих хотелось заскрежетать зубами.
     Первый. Все, что говорил об этой операции  Волков, ложь. "Ликвидировать
угрозу безопасности  об®екта  любыми средствами...  Реакция Запада на  новое
покушение, кем  бы  оно  ни  было  совершено...  Чтобы  все  убедились,  что
президент и господин Назаров общаются, как уважающие друг друга политические
деятели..."
     Пастух еще в Москве сказал: "Ни одному его слову не верю!" И был  прав.
По барабану им и реакция Запада, и как  общаются президент и Назаров.  "Им":
Волкову и тем, кто за ним стоит. И кто, если прав Нифонтов,  очень сильно на
него  давит. Им только  одно важно:  завершить то, что не удалось при взрыве
яхты "Анна".
     Что  они  и  попытались  сделать  руками  героев невидимого  фронта  по
фамилиям  Курков  и  Веригин.  Для  того  и  его,  Голубкова,  прислали:  не
форсировать операцию Пастухова, а узнать,  не  начата ли она, не  увезен  ли
Назаров  с  виллы.  Просто узнать. Поинтересоваться.  Для  этого и  посылают
полковника   контрразведки  с  тридцатилетним   стажем.   Как  вестового  за
сигаретами. Заодно  пусть  проветрится, позагорает, покупается в Средиземном
море. Прямо Совет ветеранов!
     Но это был не Совет ветеранов. Им нужно было не просто узнать. Им нужно
было  узнать  совершенно  точно.  Поэтому  его  и  послали.  И  получили  бы
оперативную  и  полную  информацию,  если  бы  перед  этим  не  об®яснили  в
популярной  форме,  что  Управление  --  это не  армия  и здесь  приказы  не
обсуждают.  "Виноват,   товарищ  генерал-лейтенант!"   "Так  точно,  товарищ
генерал-лейтенант!" "Будет исполнено, товарищ генерал-лейтенант!" Он получил
приказ: узнать у Пастухова,  когда он планирует начать  операцию, и доложить
об этом  в  Москву. И он исполнил  этот приказ. А что  еще он узнал, это уж,
извините, генерал, мое личное  дело. Даже проститутки не любят, когда с ними
обращаются,  как  с  проститутками.  Вот  и  выбить  бы эти  слова,  товарищ
генерал-лейтенант,  на фа