слезы. Плакал. Как плачут иконы, не в
силах больше видеть  бесплодно сгорающие жизни. А ведь Зоя, вечно пьяная Зоя
с огневыми  блестками  в египетских глазах, -  Зоя таяла перед Владовым, как
свеча перед иконой. Пламечко ее желаний: жадное, неуемное - не задыхалось  и
не гасло,  но  Охтин  видел  -  остались  последние капли.  Последние  капли
мягчайшей нежности.  Скоро  Зоя захлебнется хриплым криком.  Охтин сглатывал
слезы и чувствовал: влажная тьма - это все. Следом придет смерть.
     Останется только призрак.
     Владов  не  боялся  призраков.  Нет.  Ни  капельки.  Ему ли,  зачинщику
призрачных плясок, бояться грозных невидимок?
     С чего реветь?  Что было?  То  и было - это был призрак любви,  готовой
воскреснуть.
     Владов не стал ждать воскрешения. Владов открыл дверь.

     Владов,  куда ты плещешь?!  Не горюй, Владимировна, Милош,  что, куда с
ножом, спасите, режут, стой спокойно, вот и все,  юбка без верха, и сними ты
свой  лиф,  тебе  ж дышать  нечем,  ух  ты, богато, надевай-ка  свой  жакет,
чудненько.
     Ну что, губители,  довели  до  греха,  держите  и это,  Милошу  в  лицо
кружевное,  нежное.  Рыжая,  бесстыжая птица-зойка, вспорхнувшая  на  стойку
бара,  туфельки на стойке, настойчиво набоечки клекают. Снежана, я звал тебя
Снежана, я знаю, как  долго  не тают снежинки  на твоей  груди, как в  лютую
метель стыдливыми слезами  - но я ж не вор, я  не  вкрадывался  промеж тебя,
нежности  без  нижностей, дерзости без низости, что ж ты, Зоя-танцовщица, не
прячешь бронзовеющих богатств, я убью твою юбку, о бл...

        Я ВДЫХАЮ СВЕТ

     "Облеку тебя ладонями!" - проорал Охтин и притих.
     Водка выручала Милоша, когда ему было гнилостно на душе, водка выручала
Зою,  когда поцелуи Владова уже веяли у виска,  но водка никогда не выручала
Охтина Данилу  -  напротив, становилось душно и тошно, и  больно было знать,
что Зоя  замужем, что муж обожаем,  что двое детей  никогда  не узнают забот
безотцовщины - и больно было знать, что Зоя никогда  не отважится на - и сам
он уже не  рискнет, хотя бы даже втайне,  обидеть  чем-либо ее  шалопаистого
портретиста.
     Думая об этом, Охтин снова становился Владовым, и смурнел, и северел, и
зверел, и вышвыривал с ночью пришедших постельничьих, как он называл  блядей
- блядям  на  животы, как на блюда, выкладывал вчерашнюю  животинщину. Бляди
боялись Владова, только это почему-то его вовсе не радовало.
     Сегодня Владова боялся  Охтин. Бояться было  чего -  все на  месте, все
вещи при хозяине, весь Охтин при  себе - стало быть, ничего не  подарил:  не
случился праздник,  не сверкала щедрость - это душило. Неприятен был пол под
лопатками,  замшевые туфельки  у самого виска, чье-то  платье  под затылком,
всплеск у век - чье, чье, страх. Вдох, встать!
     - Очнулся, шалунишечка?
     Плечо  окольцевала змейка  -  по шелковистой  к  локотку  струится -  и
лодочкой ладошка так раскованно сплывает - меж солнцем налившихся,  спелых -
спуталось каштановое  буйство.  Охтин  сомлел. Охтин расстроился: "Что-то  я
теряю способность  описывать женское тело". Владов с®язвил: "Описывать - это
садизм".
     - Девушка, вам пора выметаться.
     - Вы мне должны. Я вам должна. Вдруг это любовь?
     - Спасибо. Лестно. Выметайтесь.
     - Не обольщайтесь. Вы не красивы. Где-нибудь в переулке, на перекрестке
- я  бы не  влюбилась.  Профиль  шута,  взгляд одержимого, речь правдолюбца,
голос  неженки.  Адский  коктейль!  Я вас  боюсь.  Вы обаятельны.  Вас  надо
законодательно заставить молчать.
     И - враз ловко развела колени:
     - Что вы остолбенели? Хотите? Сюда вот, где мой пальчик, видите? Куда я
пальчик обмакиваю - сюда попасть хотите? Ан нет. На этот счет я обязательств
не давала.
     Охтин, ошалевший, сглотнул слюну:
     - Вы о чем?
     - Вон, на столе - читайте.
     Дробно, пузатыми буковками:
     "Не соблаговолите  ли Вы, сударыня,  через  день,  четырежды  в  неделю
услаждать  мой  взор  Вашими  прихотливыми  повадками вкупе  с  причудливыми
выходками, не оставляя при этом  в  одиночестве атрибут моего самолюбия, без
излишних, впрочем, натисков и происков?
     Если снизойдет на то Ваша воля, то и я преклонюсь данью  невеликой,  но
основательной.
     Откланиваюсь,
     наследный владетель Валахии
     ВЛАДОВ".
     - Я это  писал? - просипел Охтин, изумляясь приписочке: мелким, слитным
бисером:  "На  титул и замок согласна.  Наследников не  предлагать.  ИСПОКОН
ВЕКОВ КОчУЮЩАЯ ЦЫГАНОчКА".
     - Не писали - складывали по слогам. Но - величали венгерской княжной. И
возмущались посреди Летной Площадки: "Что нам  мешает заняться любовью прямо
сейчас? Соперников - на кол!". Все платье  мне испортили  своими излияниями.
Где же мой скромный гонорар?
     - Сколько я вам должен?
     - Ммм... Я люблю торг. Мне нравится, когда  меня взвешивают, подсаживая
на   бедра,  когда  в  меня   проникают,  вымеряя  глубину,  когда  колеблют
половиночки, проверяя упругость. Мне нравится продаваться. Мне нравится быть
вещью.  Дорогой,  изящной,  беззаботной  вещью.  Мне  нравится,  когда  мной
обладают.  Вчера, правда,  вы предлагали мне стать владелицей вашего сердца,
и... Впрочем... Это-то меня и впечатлило. Так вот...
     Отчего мне так противно любоваться тобой? Болотисто на языке, а  в ушах
еще вдобавок  топчутся  карлики  в плюшевых ботах, в ноздри какой-то великан
встрял, и  все чихается, чихается! Как хочется курить! Я устал,  я Владов, я
вправду  был в  Валахии -  туристом,  стопщиком, облазил Румынию и  Венгрию,
попал и в  Тырговиште, был и в Вышеграде, был в Снагове - везде, где мог еще
почувствоваться  Дракула:   Дракула  проклятый,  опороченый,  непрощеный   -
неотмщеный.  Никто  не верит,  но в  Снагов принесли отпевать  колдуна, всех
попросили выйти из придела, а он вдруг взял и сунул мне: вот этот перстень и
медальон  для Зои. Так и  сказал: "Для Софьи".  И сдох - неотпетым. А что за
руны внутри перстня, этого я тебе  не скажу,  шлюшка-каштанка. И вообще - ты
врешь.
     - Вы врете, Клара, как базарная торговка.
     Недоуменно повела плечиком:
     - Почему вдруг Клара?
     Кареглазая, а взгляд с подпалинкой, с горчинкой, и жадная, это заметно,
скрадешь  еще какой-нибудь  клавесин.  Иди ко мне, девчонка, окрещу на  свой
манер -  поцелую  в лобик, в каждый из припухлых сосочков, в лобочек  - все,
Клара на веки веков, клейменая мной.  Мне Ангел позволяет  богохульствовать,
он все заносит в список, подглядывает из-за плеча, как я прильнул  к сочной,
чуточку с миндалем, кофе с коньяком, и все пишет, пишет.
     Пружиняще отпрянула:
     - Спасибо, сладенько, но мы, дружок, не договаривались...
     Я тебе не  тобик,  не бобик, не дружок.  Ты  врешь. Вчера был  дождь, я
заблудился в ливне,  отстал от Милоша и Зои, ты просто вымокла, и что ты там
плела  про мутную, взбаламученную  жизнь?  Не надо, я сам не вчера  выучился
врать  - складывал стихи, не  надо. Ты просила  сдать комнату?  Вот  беда  -
постель у меня одна, и вот уговор - спим вместе, но ни-ни, не мечтай даже, я
не  растлеваю  малолеток.  Все,  теперь  я буду курить  и  следить,  как  ты
пытаешься  выпотрошить диван, рассерженно вцепившись коготочками в простыню,
сжавшись в кулачок, в кошачью лапочку.
     Все просто: будешь младшей  сестрой - наивным ребенком. Не беда, что не
можешь ложиться на живот,  оттого  что  грудь томит,  каменеется,  и хочется
терзать проклятую припухлость - капли вишневой смолы,  вяжущей истомы - чуть
тронешь, и фантазии  слепляют, склеивают веки - чуть тронешь: тяжелеют капли
на гибком смуглом стволике...
     Валяйся  на  спине,  хвались  приснившимся  красавчиком,  в  зеркальный
потолок  окунай  коленки  -  там,  в  амальгаме,  плеснется  новая  русалка:
поселится   девочка,  полюбившая   блуждать  ладошкой  в   поисках   будущих
секретов...
     Так  и  осталась,  впихнув  пузатый  рюкзачок  под  стол,  заставленный
верстальной лабуденью, громко именованной "искусственным интеллектом", - под
стол,  заваленный  макетами чужих  монографий  и сборников.  Владов, выдумав
рекомендательные записки, поклялся приискать для Клары  место. И выпроводил.
Как договаривались.
     Солнце лилось на землю жидким желтком.

     ...между  нами  говоря,  времени нет.  Не то  чтобы его  не  хватает на
овладение желаемой целью или желанными - нет. Его  попросту  нет в  природе.
Есть  истечение  солнечного  света  и  излияния  Духа;  есть энергичность  и
выносливость;  есть  мощь   характера   и  проницательность  интуиции.  Есть
одушевленная  ярость  и  неодушевляемая   скорость  обращения   Земли;  есть
потенциал,  приводящий  в  движение  системы  светил,  и  есть  совокупность
прирожденных  способностей.  Есть  огромные  расстояния,  большие  дороги  и
высокие  надежды;  есть вестники,  приносящие  новости о шалостях  любимых и
кознях отверженных. Есть память. Времени - нет.
     Есть ли смысл в беседах с отражением на дне черной кофейной кружки?

        ЕЕ ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ

     -  Шихерлис,  люби  его  -  и  будешь  счастлива!  -  и  губы,  прервав
причудливый танец, споткнулись о хрупкую кромку бокала. Зоя  любит янтарный,
лучистый  дурман: дурман  молдавских  настоек, слитый с  солнечным, блещущим
безуминкой  взглядом Владова  - и Зоя впивает по  капле мечту: забыться бы в
сладкой бессоннице, пропасть  бы  в пропасть, в его странные,  черным шелком
трепещущие  зрачки,  и падать  бы глубже,  в уютную бездну,  где  вкрадчивый
голос:
     - Совсем рехнулась, подруга дорогая? Кому ты шихерлис желаешь?
     Что-то  Зоя  и не сразу сообразила,  что  бы ответить, так только  - на
всякий случай - выпалила: "Вечно ты, Клавдия, все опошлишь!". Одними глазами
смеющийся Владов взялся, как джентльмен, раз®яснить ситуацию.
     Никаких   пошлостей,  что  вы!   Напротив,  сплошное  эстетство  -  без
декадентских,  впрочем, вымороков.  Так  что  оказалось-то? Шихерлис  -  ее,
кстати, как и хозяйку этой импровизированной вечеринки, зовут Клавдией - это
персонаж фильма, да, драматический женский образ, а вы  что  думали? Муж ее,
естественно, тоже Шихерлис,  даже не то чтобы естественно, а вполне законно,
то  есть искусственно - "Ну не надо, Владов, не надо ерничать, пожалуйста!".
Тихие просьбы всегда умиротворяли  Владова  и спеленывали его, как младенца.
Он начинал даже  как-то  по-детски  сиять - словно алмаз, впустивший  в себя
лучик света.  Оттого-то,  наверное,  его и любили  ценительницы  драгоценных
диковинок.  Простое  искусство  быть  драгоценным... Впрочем, только  Владов
знал, чего стоит такая огранка.
     Втайне  от всех  он считал себя ювелиром в том,  что касалось сердечных
привязанностей.   Все   свое   носил  в   себе,   все  свои   инструменты  -
проницательность, вежливость,  умение  взорваться  в  нужный  момент потоком
острот и  лавиной шалостей,  и самую малую  толику  утонченной жестокости  -
чтобы  изредка якобы невзначай  оскорбиться,  стать холодным  величественным
обсидианом, отвергающим колкости  и капризы  тех, кто  любит  украшать  свою
жизнь нечаянными связями и преднамеренными изменами.
     Да, он считал  себя ювелиром, и с терпеливым  упрямством выискивал, чем
зажечь  огонек  в  изумрудных  глазах Зои.  Какие-то  вздорные книги, чьи-то
напыщенные стихи, кем-то неспетые песни - все проскальзывало мимо ее сердца,
все  было   неправдой,  неправильным,  не  становилось  оправой   для  этого
самородка, этой избалованной  ласками златовласки. Сколько это длилось?  Сто
тридцать  пять дней, кажется, и Владов уже начал робеть, ведь из задуманного
рисунка  затаенных улыбок, многообещающих намеков  и приглушенных  нежностью
жестов  - из всего  этого рисунка ни  одна черточка  не послужила основанием
узора, о котором мечталось в бессонные полнолуния.
     Да,  он уже начал  отчаиваться  и сомневаться в  своем  мастерстве, как
однажды... Фильм. Просто  кинофильм.  Просто десятки километров  кинопленки.
Просто  призрачный  мир  дьявольски коварных  и ангелично мудрых. Там,  само
собой,  стреляли,  гнались, добивали  раненых  и  возвращали  с  того  света
полумертвых  -  а хрупкая,  белоснежная Клавдия  Шихерлис  все ждала домой с
перестрелки своего шалопая Криса, крошившего людей в костяную крошку за пару
сотен тысяч долларов.
     И пьяный Крис целовал в казино чьи-то изящные ступни.
     И, очнувшись, шептал: "Для меня солнце встает и заходит лишь с ней!".
     И Клавдия, белоснежный цветок,  путалась  в чьих-то  руках,  в  извивах
хмельного забытья.
     И как бред жестокого похмелья: упершийся в спину ствол, и жесткая речь:
"Просто укажи на него, когда он придет".
     Тогда-то Владов, греясь в  лучиках внезапного озарения, улыбнулся: "Она
отпустит его.  Лишь бы с  ним ничего  не случилось - до  самой  смерти". Зоя
вздрогнула: "Как? Как ты мог догадаться? Откуда ты знаешь меня?".
     И  что-то сокровенное уже лучилось, какой-то крохотный пылающий секрет,
обжигающий сердце - в крови,  в  теплых волнах  внизу живота, в искорках  на
кончиках  пальцев,  и  Крис, израненный, добравшись до  родного окна, вливал
улыбку в губы Клавдии,  она? А  что - она?  "Это  был  не  Крис". И ушел  от
засады, чтобы уже не вернуться к смерти, канул в восходы и закаты, а Зоя уже
не  скрывала зеленое  пламя  -  дикую  вспышку - изумрудный взрыв:  "Владов,
сегодня я твоя Шихерлис!".  А Владов, еще не  веря, вздрагивая под искорками
прикосновений, восхищенно выдохнул:
     - Знаешь, мне венгерские цыгане нагадали, что умру на пике страсти.
     - Умрешь?
     - Умру.
     - Умри.
     И, прежде  чем  во  все  ее лунные впадинки  хлынул солнечный ток,  Зоя
прошептала: "Пусть горит огнем твоя Шихерлис!".

        ТИХИЙ ТАНЕЦ

     Владов -  и упреки?  Этого  Зоя не  могла  представить. Какие к дьяволу
упреки,  когда Его Бархатейшее Светлейшество изволит  танцевать?  Он  так  и
выпевал: "Мне станцевалось". Или: "Мне  влюбилось". Зоя притворно сердилась:
"Как это так? А я? Я - ни при чем?".  Владов, хмурый ребенок, расцветал. Как
не расцвести самому, если видишь, как раскрываются лилии?
     Зоя раскрывалась, и оказывалось, что в кувшинке ее души мирно уживались
золотистые  светлячки  мечтаний  и  вороны  похороненных  надежд,  неуловимо
воздушные ласточки радости и пламенистые драконы гнева. Да, и драконы гнева,
и не только мирно уживались, но и устраивали временами завораживающий танец.
Вы  видели, как танцуют птицы души? Неужели  нет? Смотрите  - ... Не видите?
Жаль. Владов - видел. Видел  скользящие  тени затаенных обид; видел всплески
восторгов и кружение причудливых прихотей; видел все, почти  все. Иногда  он
мечтал стать  призраком и следовать за  ней  по шумным  улицам  и малолюдным
переулкам,  чтобы  вглядываться  в лица  встречных:  кому  улыбнулась?  чему
удивилась? что еще  осталось  скрытым в  бутончике  сердца,  в  сокровищнице
Королевы  Лилий? Да, мечтал стать  призраком, вездесущим  дыханием  -  чтобы
согреть навсегда ее вечно зябнущие пальчики...
     В  одно ветреное, хмельное воскресенье он  увидел, как сны запутались в
ее волосах. Владов попытался ее окликнуть, но Зоя уже блуждала в  призрачном
храме  сокровенных желаний, и сквозь ее улыбку лучилось счастье восхищенного
ребенка. А  он  не мог уснуть,  он  все  еще вспоминал, как  лепестками  роз
срывались поцелуи, и вдруг осмелел, решился, и начал совершать то запретное,
за что  во времена Дракулы мог бы попасть на кол. Что  же он делал? Он и сам
не смог бы ясно ответить. Да, Владов не смог бы достоверно об®яснить, как он
проникал в чужие сны. Не мог, не получалось, не находилось подходящих слов -
и, естественно, никто не верил в его власть над снами любимых.
     Что самое обидное - после невнятных  владовских рассказов  о колдовстве
его  начинали считать тихим сумасшедшим. Страшнее же всего были мысли о том,
что  и  Зоя видит в нем лишь наивного мечтателя, нарциссичного  декадента. А
ведь все получалось у него  вправду,  и  вправду  просто - сначала возникало
легкое  покалывание  в  кончиках  пальцев,  потом  сгустки  света  срывались
каплями,  и вот он уже  вскрывал лучами обитель сновидений, там - ... Владов
знал,  что женщина  - озеро,  дна  которого не достигнет  сияние самой яркой
звезды.
     И в этот раз, в  это воскресенье, как обычно, он начал певуче, гортанно
выкликать повеления танцующим теням  ее души,  но слов не было, звуков  - не
было.  Мелодия - была. Мелодия, тяжелая, как  сгусток крови, исцеляющая, как
поцелуй, волнующая, как вызов на  поединок, - мелодия касаний: чуть дерзких,
чуть властных, обращающих непокорную орлицу в притихшую горлицу, - лучащаяся
мелодия движений, высветляющая укромные тайники  души. Владов выпевался всем
сердцем,   словно  повторялся  во  времени,  заново  переживал  прожитое   -
расцветающее утро, тропинку вдоль  обрыва, вдоль Крестовского пруда, к тихой
заводи, где озерная просинь словно густела, скрывая от жадно-любопытных глаз
беззащитный  стебель  последней  водяной  лилии,  уже увядающей.  Над зыбким
покровом опавшей листвы, под навесом бесплотных, безлиственных ветвей ивняка
она покачивалась - суматошно, беспорядочно, - и горделивую белизну лепестков
жадно сцеловывал пронзительно воющий ветер.
     "Владов, смотри! Она как я.  Как мое последнее  желание. Вечно живое  и
вечно безнадежное желание - Солнца и Любви! А поздно - уже отцвела. Я подарю
ее  тебе,  Владов,  подарю  свое  заветное  желание",  -  и Зоя  шагнула  по
листвяному ковру...  Никогда  по воде  не  ходили  ждущие  света  и жаждущие
милости.
     Не важно, чем Владов  отогревал вымокшую Зою -  крепкими  напитками или
крепкими  поцелуями. Не важно было, признает ли его  Зоя колдуном, или  нет.
Что  важно? Больно было слышать: "Что ж, я так и не подарю тебе свой цветок.
Может, не судьба?". Пусть больно. Пусть больно  вспоминать нечаянные грусти.
Все равно Владов уже осмелел, и льет мелодию в Зоенькин сон,  и  Зоя танцует
по  озерной просини,  по  небесной  просини,  и  пусть  цветет  эта  лилия -
несрываемо, вечно, - и  пусть ждет на берегу  сумрачный колдун в бархатистом
плаще, пусть ждет, пока ее не  вынесет к Солнцу, ведь оно родит ей  ожерелье
лилий,  -  и  там, где-то  над  небом,  уже  за  небом,  там  Зоя  очнулась,
восхищенная ласточка: "Что  ты делаешь  со мной? Ты что, волшебник?". Что он
мог ответить? "Мне станцевалось".  Зоя  вспылила:  "С  кем? А я?  Почему без
меня?"  -  и  словно гневный дракон  вонзил  коготки  в отворот воротника, и
Владов снова вдохнул ее танцующее пламя...
     Никто еще не признавал Владова повелителем снов.
     Девушки,  сбегавшие  от Владова с завидной  регулярностью,  становились
психологами  либо пациентками  психологов. Владов  становился  лучшим из  их
воспоминаний  - ярчайшим,  ослепительным,  жгучим до  боли и судорог.  Такое
положение дел  Владова нисколько  не  радовало,  только смешило, но смех был
злой. Зоя же... Что еще вы хотите знать о Зое? В Зое был мир. Вот так вот. И
даже - танцующий мир. Владову казалось: все,  чего он хочет - видеть, как по
глади  неба  танцует гневливая  лилия,  - и Владов тихо улыбался,  зная, что
завтра он наденет светлейшую рубашку с отметинками Зоенькиных зубок.

        ЧИСТОЕ ОТРАЖЕНИЕ

     У Владова будет блестящее  будущее. Никто никогда в этом не сомневался.
Твердили  на сотни голосов: "Слишком умен,  чтобы быть безызвестным". Владов
поправлял: "Слишком  умен, чтобы  стать счастливым",  - и  словно наваждение
одолевало:  какая-то  горечь ложилась  на  губы  - словно ненасытная бледная
немочь  тянулась к поцелую. Простите,  какое будущее  может быть у человека,
шепчущего  женщинам:  "Смотри,  как в раскрытый зрачок  ночь бросает  вороха
своих  лилий"?  Никакого. Мне  кажется так.  Но -  все  все знали о  будущем
Владова. Кто знал о его  настоящем? Чем,  по-вашему, он занимался спросонья?
Считал компьютеры. Один - порядок, проснулся дома! Три - черт, опять родимая
редакция!  Пять - мамочка,  все еще  типография!  Нет  компьютеров? Подобные
пробуж