бе
настоящем?". Вдруг к щеке прильнул налитый холодом луч, и Даниил уставился в
насмешливое личико луны: "Зоя,  ты-то меня  слышишь? Я для кого  говорю? Я с
кем, по-твоему, говорю? Зоя, почему так пусто без тебя?".
     Были вопросы.  Не было ответов. "Я и Пустота", - светлел Милош. - "Твое
переполненное  Я и окружающая Пустота". Владов бился лбом в подушку: "Что за
твердолобие!  Нельзя  так.  Не  то это, не то". Дед  Владислав обходил вкруг
постели - затеплялись зеленые свечи. "Ты не плачь, ты прислушайся. Это тоска
твоя воет, тоска по радости - живая, неизлечимая, неистребимая. И пусть пока
воет. Не глуши ее окриком, не гневись - пусть воет. Не гневись на луну,  что
мешает  уснуть и забыться. Луна не  рождает  свет, луна только  вестник, что
напоминает о скрывшемся светоче.  Дождись рассвета", -  и Охтин стихал: "Это
Молчание".  Ветер трепал пряди  тумана и шелестел: "Тишина". "Только не  жри
об®едки и не пялься в сучьи дыры! Пусть тоска твоя  вспомнит, что рождена не
псом, а  волком,  пусть  станет не тусклой, не ждущей, а жгучей и жадной,  и
мчись сквозь ночь, и впейся в солнце, и  пей его кровь!". "Но я же сгорю", -
обомлел Охтин. "Тьфу, дурак!" - плюнул дед и исчез.
     В  ушах  застыл звон. Где-то посредине Охтина  кто-то барахтался - явно
волчата. Самый  пушистый пытался выцарапаться сквозь горло. Когда уже в небо
уткнулся   настырный   нос,  пропахший  кровожадиной,  Охтина  встряхнуло  и
вывернуло. Владов очнулся, прислушался.  "Зоя, Зое,  Зои, Зоей..." -  стонал
Охтин,  сжимая  меж  колен  вздувшуюся белую  змею.  "И  вправду  дурак!"  -
улыбнулся  Владов  и  от  сердца  отлегло.  "Позор  печальнику,  склонившему
знамена",  -  раздалось  из  затылка,  но  Владов,   торопливо  извинившись:
"Простите,  Влад,  мне  некогда", -  уже собрался. Стянулся в каплю,  и  под
сердцем запульсировал  источник,  и ширился,  и рос,  уже не растекаясь,  не
затопляя тело.  Огненные струи свивались,  не распутываясь -  вдруг замерли.
"Путь", - полыхнула  сквозь  мозг  жгучая  нить. "Где путь  к твоему сердцу,
Зоя?" - глухо дохнул Владов.  Повсюду мелькали одинокие искры и растворялись
друг в друге языкастые сполохи. "Софья!"  -  выдохнул Владов,  и под сердцем
вскрылся вулкан. Владов хлынул. Пальцы, невесомые, вцепились в лицо, но было
уже  поздно - Владов  треснул  по швам и перекроился. Втянулся  подбородок и
опали скулы. Стек затылок. Взломалась грудь и поднялись - и Владов, не успев
понять, красив стал  или нет, вошел вровень. Ворвался вровень сердцу. Пальцы
все еще  не верили, что вот она, нашлась под колдовской луной, что надо было
просто вжиться в Зою, - но это было, и было так - ворвался вровень сердцу.
     Зоя вскрикнула, упав на локти, и огненный змей вонзился до сердца. "Ты,
ты",  -  глотала разлитое  в слезы имя,  запретное  имя,  и  за кулисами век
срывала выцветшую маску, и в лилию вливался луч, и вот, воскресло: "Останься
во мне!  Живи во  мне! Стану твоей ласочкой,  буду прятаться в рукава твоего
плаща, лягу на пальцы изящными перстнями, стану вся кожей, твоей шелковистой
кожей", - но что-то сверкнуло, и Зоя припала к ладони, прощение сцеловывать,
ведь что-то не позволила, ведь что-то не разрешилось, останься во мне... "Да
родись же во  мне!"  - и омертвела  -  Владов прямо  к глазам припал: "Кто в
тебе? Подумай хорошенько, кто в тебе?". "Ты! До самой смерти ты!".  "Давно с
тобой такого не случалось", - озаботился Вадим, и Зоя прокусила губку.
     Зоя не могла уснуть - в сумраке мерещился улыбчивый колдун.

     "Ветер  буянит",  -  вымолвил  Владов,  -  "пьяный, наверное.  Зоенька,
слышишь?".  Но Зоя не слышала. Зои не было и быть  не  могло. В  гостиничном
номере Зоя  не положена.  Никем  и  никак. "Не  умеешь пить - не  буянь",  -
наставительно шепнул Владов хлопающей  форточке и принялся приводить номер в
порядок. Горничные почитали Владова за ангела - все свои  мужские причиндалы
распрятывал по укромным  углам, на виду оставались только томик Бердяева или
Ницше, черная кружка,  кипятильник  и  банка кофе. Когда Владова спрашивали,
зачем он хлещет столько  кофе  и  задымляется табаком,  он  не  находил, что
ответить.  Долго  думал. Потом, как правило, нехотя и вполголоса: "Как будто
кто-то  спит  во мне, и  надо  его ошпарить и выкурить". "Вы хотите  от него
избавиться?" - "Я хочу его разбудить".  Леночка вжималась во Владова,  и он,
костлявый и изломанный, оказывался на удивление  текучим и  гибким - Леночка
вплывала в ручей рук и нежилась на волнах: "Неужели нельзя иначе?  Я  же вот
обхожусь  безо всякого дурмана". Владов  сбрасывал  с уступов груди  девичье
тельце и каменел над колыханием ресниц: "Так ты и не работаешь по сорок пять
часов!" - и отправлялся напитываться приторной чернотой.
     Из  крана,  как   всегда,  текла  водянистая  жижа.  "Tбаный  стыд!"  -
вызверился Владов, пиннанув невинную урну.  - "Уютный номер,  уютный  номер!
Опять "Спрайт"  кипятить!".  "На  что  ты  жалуешься?"  -  нахмурился  Саша,
уставившись на точеные пальцы Даниила, щелкающие зиппой. -  "У меня даже чая
нет". "Вот-вот", - вздохнул Даниил, любуясь лаковой туфелиной, - "тебе  даже
нечем  взбодрить  одуревшего   от  бессонницы  брата".  Саша,  скосившись  в
чернеющее окно, не увидел в  небе Белоречья ни единой звезды. Даниил  поднес
зажигалку к зрачку, и  комната оплавилась, и  Александр дрожал  в прозрачном
дуновении, теряя очертания,  размываясь скопищем  блесток  - весь как стайка
потускневших светлячков: хлопни - и жизнь потухнет. "Я",  -  Александр  взял
замысловатый  кинжальчик, пошарил по полкам,  -  "вчера в  обмороке  был", -
отрезал бурый дырчатый ломтик от бруска чего-то спекшегося, - "и мне пришло:
     Тоска не лечит
     От хвалебных песен,
     Печаль не ищет в сестры
     Белых птиц,
     И каждый шаг здесь
     Может быть чудесен,
     Но нам хватает
     Собственных границ".
     Откуда-то с подоконника слетел  насмешливый кашель: "Вот тебе разница -
я  падаю  в  обморок,  разгружая  твои  книги,  а   ты  падаешь  в  обморок,
разгрузившись  от необходимости  кормиться".  "Ты  зачем  приехал", - Владов
поперхнулся  куском   хлебоватистой   чернины,  -   "мораль   читать?".  "На
презентацию  пригласить", - ласково обжал губами сигаретку Владов. "Что ж ты
мне душу травишь? Ты зачем насмехаешься?" - Владов вцепился в стакан текучей
жижи. - "Ты мне гонорар заплатишь?". "Блядь, я зажигалку уронил", - скрипнул
зубами Владов, свесясь за окно, - "мне ж ее Марина из Иерусалима  привезла".
"Ты  будешь платить или нет?" - за спиной Владова что-то  грохнулось.  Внизу
кипел искристый белореченский бульвар, и видно было, как всплеснулась рука и
втащила в  людоворот  пламенящую  машинку.  "Вот  бляди",  - Владов  швырнул
вдогонку  счастливчику истлевшую  бондину, - "вы просто помешались на оплате
своих измышлений".
     На спину рухнул электрический свет,  колючий и  тошнотворный, и Владов,
развернувшись,   глаза   в   глаза   столкнулся   с  Владовым.   "Вот   твой
пригласительный на  презентацию",  -  сунул Владов  Владову  в измокшую руку
кусок  золоченой бумажки, - "а вот твой проездной на поезд", - вложил Владов
Владову  в непослушную ладонь обрезок картона. "Хреновые  у вас  типографии!
Даже билеты  печатать  не умеют!" - выкрикнули взбешеные  Владовы, и  Даниил
аккуратно отодвинул еще пахнущую краской  книжищу от взбурлившего брызжатыми
пузырями стакана.
     "Так  тишина или молчание?" - раздалось из затылка. Побледневший Владов
заглянул в  кружку, из  кружки  выглянул  почерневший  Владов  -  и  Даниилу
показалось,  что если бы вот сейчас Милош начал разглагольствовать о пустоте
- рассобачил бы к блядям все ебало!
     "Так  все-таки:  пустота,  тишина,  молчание -  что?  Решайте".  Владов
помялся,  и:  "Если даже  господа присяжные заседатели меня  не  поймут, мой
заступник,   я   думаю,   меня   поддержит".   Дракула   ободряюще   кивнул.
"Разобщенность  - не больше  и не меньше", - и Владов затих, ожидая решения.
Двенадцать заседателей все еще растерянно хлопали  глазами, а обвинитель уже
приблизился:  "Свободны  на  сегодня.  А  людьми,  верящими в  Пустоту, даже
задницу  вытирать  опасно!  Вот  так. Глядь:  а  у  любимой  женщины  вместо
замечательности  - сплошная видимость! Кому это понравится? Так что думайте,
кому рестораны обустраивать!".
     Суд, как всегда, оказался короток.
     "Ну  что  ж,  Софья  Владимировна",  - Владов  притушил  окурок в банке
"Спрайта", - "я вас звал. Я в вас был. Решайтесь".

     ... я действительно обладаю степенью посвящения и дипломом об окончании
школы  Рамина Гараева. Считаю абсурдным смешение симптомов белой  горячки  с
так называемыми "эзотерическими таинствами".  Не вижу  никакой  связи  между
покупкой  гражданином Владовым на вокзале города Троицка двух бутылок  водки
"Славия"  и   между  возникновением  над  гостиницей  "Металлург"   об®екта,
напоминавшего   клубок   огненных   змей,    некоторое   время   освещавшего
привокзальную площадь, а  затем мгновенно скрывшегося за горизонтом. К моему
мнению  как мнению эксперта прибавлю исключительно личное  мнение: гражданин
Владов не  в состоянии  производить  подобные  сотрясения  природной  среды,
поскольку  не  располагает  для  этого  ни  теоретической  подготовкой,   ни
практическими  навыками.  Мое мнение как мнение женщины: Владов - горделивый
выблядок. С моих слов записано верно.

     ...от  обвинений не отрекается. "В  двадцать один час  нуль нуль  минут
пятнадцатого  августа  настоящего  года  гражданин  Охтин  Даниил  Андреевич
довольно  непродолжительное  время  производил  прерывистые  постукивания  в
неосвещенные  окна  ресторана 'Для тех,  кого ждут', после  чего  нетвердыми
шагами  направился вдоль Карпатского  бульвара.  Достоверно установлено, что
гражданин  Владов  Даниил  Андреевич в двадцать  один  час  нуль  нуль минут
вышеуказанного дня находился на ежевечернем просмотре кинофильма 'Схватка' в
кинотеатре 'Октябрь'  и на подоконнике квартиры номер шестьдесят  шесть дома
номер  шесть  по  Карпатскому  бульвару,  где  прописан  один,   вполне  без
сожителей.    Ввиду   несоответствия    наблюдаемого    идеалам    понимания
мироустройства  и  мирораспорядка  наблюдение прекратил,  о  чем  сожалею  и
сознаюсь  без  пристрастия".  Температура  тридцать   восемь  и  три.  Пульс
учащенный. Зрачки расширены. Производит отталкивающие движения. Хватательный
рефлекс отсутствует. Не прекращаются жалобы на рвоту кровянистыми массами...

        ГОСПОДИ, ДЫШАТЬ ВЕДЬ НЕЧЕМ!

     - Вы кто? Вы почему без глаз?
     - Я  горбат.  И улица  эта  - Гарбат. Домов не ищите. В  пещерах живем.
Пещеры - в горах. И горы - Гарбаты.
     - Вы зачем мельтешите?
     - Это вы мельтешите и топчетесь. Вы что - танцор?
     - Я Охтин. Даниил Охтин. Андреевич, конечно. Я пьян. Где папа?
     - Папа - отче ваш.  Его не видно.  А вы  не врите.  За  это  -  на кол.
Мужчине на кол  -  позор, "нельзя" по-вашему. Женщине - можно.  Даже нужно -
для плодовитости.
     - Я вам не верю. Лариса! Лара!
     - Не ори, подлец! Ты сволочь, Владов, глумливая сволочь,  ты только что
братался с  безглазым гусляром.  А я? Я  что, не хочу немножечко любви? Хоть
капельку, хоть долечку!
     - Ты нищенка, не ври, ты не Лара, я не Владов, я Охтин. Ларра! Поймайте
ее, она же голоднайааа! У Ларисы на ногах  трусы, у  Ларисы между ног усы, я
не мастер, не умею, и в носу тоже усы, я смотрю.
     - Отпусти бороду. Вот так. Я за тобой слежу.
     - Спасибо. Сам-то следить не могу - глаза заплыли.
     - Не буянь. Я слежу.
     -  Спасибо. А  то  я не дойду до высокопоставленной  цели,  потому  что
шнурки развязываются. Все. Совсем распустились.
     - Сержант! Есть человек в шнурках!
     - Ваши шнурки, пожалуйста.
     - Пожалуйста, и даже не благодарите.
     - И ремень.
     - Ремень - это слишком. На ремне вы повеситесь.
     - Мы - повесимся?
     -  Конечно. Меня засадите, закроете, а сами  - вешаться. Видал я таких.
За вами не уследишь. Что вы мельтешите?
     - Господин генерал, пристрелить его сейчас или до праздника припасти?
     - Припаси, сынок, припаси.
     Охтин вцепился в пропахший мышами обшлаг:
     - Я знаю вас, вы всех милее, всех румливей и глумнее, отпустите меня, я
не проповедывал, я не он, я не смею, я не плотник, я птица, птица-охтин.
     - Одддайте рукав! Немедленно отдайте! Зачем он вам? Еще с®едите! Птица?
Ну и летите подобру-поздорову.
     Охтин каркнул и попытался взлететь над пропастью.
     - Взлетел! Пошли чудеса! Пошли, говорю!
     Чудеса сверкнули фейерверком. Охтин не выдержал. Охтин рухнул.
     -  Бросьте  ему на дно еды.  Пару хлебов и  пару рыб. И  штихели.  Два.
Разные. Мастер, все-таки.
     Тревожило - растрескивалось, шурша, сыплясь - глыба песчаника  - только
липкое, склизкое перемешанную  муть склеивало,  спрямляло -  груда чертилась
грудью, глыба ссекалась глубью, губами - изглазилась, вз®ерошилась  шерсткой
волосишек -  чтобы вскоре  ссохнуться, морщинками треснуть,  утопить шершаво
песчаной  осыпью  -  золотым  дождем: нездешним:  долгожданная  речь:  "Что,
Данило, не  рождается  цветок?".  "Тьфу,  нечисть!" - сплюнул,  выбрался  из
сугробного  вороха  нежнейших простыней,  отсыревшую сигарету  еле раскурил.
Посреди  комнаты,  как всегда, стоял  обуглившийся  крест  с распятой  рыжей
ведьмой.  Владов,  почерневший,  ссутулившийся,  прохаживался вкруг  креста,
поглаживал  ее  по животу, вздутому, бормотал:  "Ну и какой толк  от  твоего
бремени?  Какой  толк от твоих  мучений? Какой?".  Ведьма, поникнув головой,
шепнула  что-то и,  вспыхнув,  иззолотилась  искристой  пыльцой, рассеялась.
Владов  вобрал  в  ладони,  дохнул,  влажную,  вязкую  кашицу  вылепливал  -
выстилались золоченые лепестки на земляном полу - и каждой своей прожилочкой
были  ясны,  каждой  прожилочкой  стекались  в  шевелящуюся  бездну.  Владов
приблизил  лицо  к  трепетавшему  жерлу,  шепнул  -  из чашечки  взметнулись
светляки.   Владов   отшагнул.  Посреди   комнаты  медлительно,  неторопливо
сворачивался  бутон, смыкал  в себя  роящуюся светлость. Владов  отступился,
выбрался из вороха нежнейших простыней, отсыревшую сигарету еле раскурил.
     В ушах еще шумели светлинки, в  раскрытое окно вносились янтарные нити,
спутанно  вились. Владов опьянялся  кружением света. Сквозь  коридор вплывал
тягучий, тучный шорох - поскрипывал паркет, смешливо перезванивались фужеры,
пузырьки  выскакивали  суматошными  фонтанчиками  -  Владов в прикрытые веки
подглядывал, как Зоя скрадывает шорохи шажков.
     Невнятно вздыхал  ветер, все порывался обнять, и рассвет укладывал тени
в смятые простыни. Ожерелья радужных блесток брызнули с пальцев Зои, опухший
синяками Охтин вздрогнул от капель:
     - Тссс, не надо, больно, как иголочки вкололись.
     Зоя, почему ты вдруг смутилась и туманишься?
     Зоя, глядя  как  пальцы Охтина пропадают  мимо ее  улыбки, вцепляются в
призрак...
     - Я ничего не понимаю, Зоя. Ты где?
     Зоя разрыдалась.

     - Как они  посмели?  Тебя -  в кутузку! Как  они посмели? Тебя же  весь
город  знает! При  чем  здесь  Лариса?  Которая Лариса?  Которая  ритуальные
кинжалы скупает?
     - Насчет этого еще не слышал. Которая магическими кашками завтракает.
     - Нда? А  сперму натощак она не пьет - для бодрости? Не открывай глаза!
Говорить  можешь?  Я  включу диктофон. Для  Милоша запишем. Нет,  его вторые
сутки найти не можем. Включаю.

     Сердце смерзлось. Не может быть. Как если бы выселили, дворец сожгли, а
ты свидетель. Пока  не пройдешь сквозь скелет сгоревших перекрытий,  пока не
вселишься в пепелище - не больно, не ноет.
     Данилевич вызвонил, вкрадчивый такой:
     -  Вас  не  застанешь.   Даниил  Андреевич,  предлагаю  встретиться   в
непринужденной обстановке.  У Ларисы Нежиной.  Иначе придется  повременить с
"Доверием".
     Я еще отшутился:
     - Доверие сверяют не с часами, а с настроем сердца, а оно...
     -  Вот-вот,  сверим  настроения,  зажигательный  вы  наш,  -  шикнул  и
сбросилось.
     Лариса -  резвый бегемотик, порхающий  по  шляпкам одуванчиков. Было бы
смешно,  если бы она молчала - постоянно возмущается, что люди не выносят ее
тяжести.  Конечно смешно  -  сорокалетняя пузанка втиснется в  джинсы, пупок
сверху   сваливается.  Напялит  майку-распашонку,  рассядется   -  рыхлячая,
седейшая - и по животу уже волосы вскарабкиваются. Стоит похвалиться  свежей
строфой   -  стрекочет:  "Какое  дионисийство!  Это  же  акт  демиургической
экстазности!".  Я  однажды  не  сдержался, вытянул: "Отсутствие дара речи не
освобождает от  ответственности  перед  доверяющими правоте  суждений". Лена
поперхнулась. Лариса с®ела. Я невзлюбился. Потом, конечно, изволчилась. Но -
исподтишка. То при Данилевиче цыкнет: "Что ты, Охтин,  понимаешь в  эстетике
информатизации?". То  Милошу  зудит: "Чем  он  Владов? Ишь ты, герой  нашего
времени,  Печорин-Онегин!  Крестьянин  с   Охты,  никакого  представления  о
благородстве  развития самосознаваемости".  Конечно,  куда мне, курносику, с
такими  благородниками тягаться?  Лена?  Что  - Лена?  При чем  здесь  Лена?
Марина!  Спрашиваю:  "Зачем фамилию  меняешь?". Она: "Не  меняю, оставляю на
память".  Просто  млела, если:  "Охтинка моя".  Так  и заявляет: "Замужество
довело до охтинства. Выродилась Охтиной". Это еще что за бред? -  требовать,
чтобы обращались: "Охтина"?  Подарочек. Памятка! Незабудка! Нет, я  понимаю,
как  она смеет.  Но - как  позволить? Сто раз просил: "Не тревожь во Владове
дракулита,  не тревожь!".  Донастырничалась.  Данилевич  бесился: "Вы своими
любовными разборками развалите всю производственную структуру!". Зачем тогда
опять к Ларисе втащил? Я нарочно в прихожей возился со  шнурками, замочками,
пуговками - слушал.  Им шутовато.  Двенадцать пар обуви,  ступить негде.  На
кухне сдавились, я так и встал у двери.
     Кто  так  пьет  коньяк? Ну  кто так  пьет  коньяк, кроме  Ларисы? Толпа
полуголых мужиков, девки в неподшитых шортах, всюду  какие-то ошметки, гузки
и  предплечья!  Я поначалу никого  не смог узнать. Месиво! Животы  размякли,
груди набрякли, и  какой-то вислогубец оглаживает гитару: "Не правда ли, как
женственно?  Насколько нужно быть эротичным, чтобы воплотить женскую талию в
корпус инструмента!".  Настолько. Приятно,  распиликивая  женщину,  услышать
радостный  и  звонкий вопль  ее...  Ты  понимаешь  или  нет?  Ты  ничего  не
понимаешь!  Они все - оголенные, ни одного секрета,  хребты и бедра, никаких
сокровищ, все для  всех.  Нет, если  бы!  Все - под  наблюдение Ларисы. Так!
Чьими там локтями миром править? Ага! А кто это такой гордогрудый? Вон чего!
А  Лариса  из-под  чьей-то  руки,  Лариса,  в  своей  рваной  полутельняшке,
вспучивая  грудь:  "Даниил   Андреевич,   не   стесняйтесь!   Снимайте  свой
кафтанчик",  - как только хохотнули! А  я опять был в дедовской  безворотке,
такая,  высокие  манжеты со  шнуровкой,  хитрая  ткань,  чистый лен с чистым
шелком. Ну  в той, ты  должна  помнить,  Милош  ее  "дракулиткой"  называет.
Просторная,  в ней идешь, как против ветра гордишься, раскрылишься, здорово.
Дед  в  церковь  только надевал.  Все  чернятся, а он  высветлялся.  Все  на
коленях,  а дед выстаивал  молитву. Ладно.  О! Там  еще этот  был, кудлатый,
Кудряшов, с которым я у Милоша поцапался. Я ему подаю ладонь: "Здравствуйте!
Догадывался, что встретимся  здесь. Сегодня, правда,  не ожидал вас увидеть.
Вас  вместо Колосова  приняли?  Здравствуйте",  - а у него ладонищи  дрожат,
пялится вглубь,  в рюмочную бултыхню, и  по волосатому брюху аж ручьи текут.
Так  и не  отцепился от рюмки. Ну что  же -  Джэнглинь Джэк! Не  желает  мне
здоровья - ладно. Сам выживу. Что вы все изволчились?
     Как выходят из  клетки со львами? Так и выходят. Я к ним вошел. Я их не
тронул. Я от них вышел. Это просто поразительно!
     Поразительно, говорю.  В  Троицке,  в  нашей  типографии,  работают,  в
основном, зэки. Хоть бы раз хоть один нагрубил!