у.  Кто  бедный  и  десять  рублей  в  месяц  еле
добывает, с того берите рублишко, а кто миллион заколачивает - с того  можно
сто тысяч взять, но такого человека и особенно поблагодарить нужно, уважение
ему оказать, потому что на его предприимчивости и рачительности  государство
стоит.
     - Все это прекрасно, но не губернатор налоги и пошлины назначает.  Ведь
вы превосходно знаете, владыко, что  порядок  взимания  всевозможных  сборов
определяют в Петербурге, и я не властен своей волей его менять. За это  меня
со службы выгонят, да еще под суд упекут.
     -  Не  упекут.  Потому  что  вы  поедете  в  столицу  и   заключите   с
правительством соглашение. Никогда еще не бывало, чтобы Заволжская  губерния
казне  сполна  все  положенные  налоги  выплачивала,   потому   что   жители
увертываются и не желают нисколько платить. Одни недоимки на нас, как  и  на
большинстве прочих губерний. А вы поручитесь  своей  гарантией,  что  будете
положенную сумму исправно вносить,  но  собирать  ее  станете  по-своему,  и
объясните, как именно, чтобы в вас  откупщика  не  увидели.  И  я  со  своей
стороны за вас поручусь, объясню кому следует,  в  чем  ваша  идея  состоит.
Согласятся, потому что  казне  прямая  выгода.  Захотят  испытать  на  одной
незначительной и убыточной губернии, что  из  сего  опыта  может  проистечь.
Заметьте еще и  то,  сын  мой,  что  вследствие  этого  начинания  вы  разом
избавитесь и от нужных людей, и от большинства мздоимцев. Никто уж им деньги
не понесет, потому что выгоднее и безопаснее  будет  государству  положенное
уплатить, а за это от закона защиты истребовать. Останутся  наши  заволжские
разбойники без поддержки снизу, а сверху их ваша полиция прижмет, потому что
станет она у вас уже не купленная, как прежде, а честная.
     Ремарка. Вот это все сбылось в точности, даже еще и  более,  чем  сулил
владыка. Разбойников по лесам и городам выловили быстро, потому что у нас не
Москва с Питером, про каждого известно, что ты за человек. Нужные люди - кто
в другие губернии подался, кто в  каторгу  поехал,  а  которые  поумнее,  те
притихли и занялись дозволенной торговлишкой или  иным  законным  промыслом.
Самое удивительное то, что после учреждения единой  подати  отчего-то  много
меньше стало и всех прочих преступлений. Может, оттого,  что  заволжане  все
вдруг как-то заважничали и обрели больше степенства в  словах,  поступках  и
даже  телодвижениях?  Чиновников  у  нас  поубавилось,  потому  что   многие
собирающие, следящие и контролирующие сделались не нужны,  а  вот  купцов  и
промышленников понаехало из других губерний  видимо-невидимо  -  выгодно  им
показалось в Заволжье жить и дела вести. В губернской казне деньги завелись,
так что понастроили у нас за минувшие годы и домов новых, и больниц, и школ,
и дороги наладили, даже и о собственном театре начали подумывать.
     Приезжали посмотреть на наши чудеса из столиц и иных краев, хотели и  в
других губерниях так же устроить, да что-то там у них не сложилось.



     О достоинстве

     - А скажите, сын мой, чем, по-вашему, нищета отлична от бедности?
     - Нищета от бедности? Ну, бедный человек в отличие от совсем уж  нищего
имеет какое-никакое жилище, пропитание и одевается не в лохмотья, а все-таки
прилично. Бедность бывает благородной, а нищета отвратительна.
     - Или, как выразился автор чрезмерно перехваленного  романа,  нищета  -
это уже порок, за который из общества палкой изгоняют.
     - Позвольте, владыко, неужто вы о "Преступлении и наказании" так строго
судите?
     - О литературе, Антон Антонович, мы как-нибудь в другой раз  поговорим,
а теперь речь  моя  об  ином.  Именно,  что  человек  голодный,  неодетый  и
бездомный не может быть благороден поведением и красив. И хоть  в  Священном
Писании и житиях мы много читаем  о  блаженных  и  пророках,  что  ходили  в
рубищах и вовсе не заботились о пропитании  и  приличии,  но  с  сих  святых
угодников   обычным   людям   брать   пример   пагубно,   ибо   страшно    и
противоестественно представить себе общество, сплошь  состоящее  из  членов,
умерщвляющих плоть, обвешанных веригами и произносящих пророчества. Не  того
хочет от чад своих Господь, а чтобы вели себя достойно.
     - Тут я совершенно согласен, хоть это  какая-то  и  не  совсем  русская
точка  зрения,  однако  мне  все  же   хочется   вступиться   за   господина
Достоевского. Чем же вам не угодил роман "Преступление и наказание"?
     - Ax, дался вам господин Достоевский. Ну хорошо,  извольте.  Я  считаю,
что  автор  чересчур  облегчил   себе   задачу,   когда   заставил   гордого
Раскольникова убить не только отвратительную старуху процентщицу, но  еще  и
ее кроткую, невинную сестру. Это  уж  господин  Достоевский  испугался,  что
читатель за одну только процентщицу не  захочет  преступника  осудить:  мол,
такую тварь вовсе и не  жалко.  А  у  Господа  тварей  не  бывает,  все  Ему
одинаково дороги. Вот если бы  писатель  на  одной  только  процентщице  всю
недостойность человекоубийства сумел показать - тогда другое дело.
     - Недопустимость, вы хотите сказать?
     - Недостойность. Взять в руки топор или иной какой  предмет  и  другому
человеку  черепную  коробку  проломить  -  это   прежде   всего   недостойно
человеческого звания. Ведь что такое грех? Это и есть поступок,  посредством
коего человек роняет свое достоинство. Да-да, Антон Антонович, я вновь,  уже
в сотый раз, вернусь к сей теме, потому что чем долее  живу  на  свете,  тем
более уверяюсь, что именно в чувстве достоинства состоит краеугольный камень
справедливого общества и самое предначертание человека. Я говорил  вам,  что
достоинство зиждется на  трех  китах,  имя  которым  законность,  сытость  и
просвещение. Про законопослушание сказано достаточно,  о  пользе  разумного,
боговдохновенного просвещения вы и сами толковали мне  весьма  красноречиво,
так что мне и добавить нечего.  Но  нельзя  за  сими  прекрасными  материями
забывать и об основе основ - животе человеческом, который на нашем языке  не
случайно равносмыслен слову "жизнь". Если живот пуст, то это уже  нищета,  а
нищий подобен животному, ибо думает только о том, как живот этот  наполнить,
и ни на какие иные, более высокие побуждения у него сил уже не остается.
     - К чему, отче, вы мне это говорите?
     -  К  тому,  что  вы  -  власть  предержащая,  и  самая   первая   ваша
ответственность в том, чтобы всякий житель губернии имел кусок хлеба и  кров
над головой, так как без сих основ у человека не Сможет быть достоинства,  а
не имеющий достоинства не является гражданином. Богатыми все быть не  могут,
да и ни  к  чему  это,  но  сыты  должны  быть  все.  Это  нужно  не  только
обездоленным, но в не меньшей мере и всем остальным, чтобы  они  не  поедали
мягкий хлеб свой, стыдливо таясь от голодных. Не будет  достойным  тот,  кто
пирует, когда вокруг него нищета и вой.
     - Это истинно так, владыко. Я думал об этом и даже  подсчитал,  что  не
так уж много средств уйдет на поддержание истинно  нуждающихся.  Неужто  все
так  просто?  Только  накормить  голодных,  и   в   людях   сразу   появится
Selbstachtung {самоуважение (нем.).}?
     - Нет, сын мой. Не сразу,  и  сытость  -  только  начало.  Еще  следует
искоренить всякое оскорбление личности, чему у нас в России по  стародавнему
нашему обычаю и значения никакого не придают. У нас ведь, сами знаете, брань
на вороту не виснет, а тычки с затрещинами от начальства у  простого  народа
за  отеческое  внушение   воспринимаются.   Опять   же   порка   повсеместно
распространена. Какое уж тут Selbstachtung, с поркой-то. Так что  давайте  с
вами условимся: у нас в губернии более никого и ни за  что  сечь  не  будут,
хоть бы даже и по решению крестьянского схода свои своих. Воспретить  раз  и
навсегда. Я и священникам велю в церквах проповедовать, чтоб родители  детей
не пороли, разве уж совсем каких отчаянных, кто разумного слова не понимает.
Из поротых не граждане вырастают, а холопы. Хорошо бы еще и брань запретить,
но это, конечно, мечтание. Я и сам бываю по сей части грешен.
     - А еще замечательно было  бы,  владыко,  чтобы  в  присутствиях  людям
простого  звания  стали  говорить  "вы"  и  "господин  такой-то".  Это   для
Selbstachtung очень важно. Можно еще по имени-отчеству, тоже хорошо.
     - Хорошо-то хорошо, да не рано ли?  Напугаются  мужички,  если  им  так
сразу "выкать" начнут. Заподозрят какую-нибудь начальственную каверзу, как в
шестьдесят первом году при эмансипации. Нет, с этим погодить требуется, пока
непоротое поколение подрастет.
     - Ах, отче, а вы  только  представьте,  какие  благословенные  настанут
времена, когда наши обыватели будут в  губернаторы  не  чужаков  вроде  меня
получать, но смогут по собственной воле производить элекцион и  избирать  из
своей среды достойнейшего, кого знают и уважают! Вот тогда-то  истинный  рай
на русской земле и установится!
     - Только  и  с  этим  бы  не  спешить.  Пусть  сначала  обыватели  наши
достоинства поднакопят и в граждан превратятся, а потом уж и элекцион можно.
А то они, пожалуй, Фильку-кабатчика себе в губернаторы выберут, если  он  им
на площадь пару бочек зелена вина выкатит...
     Ремарка. По поводу достоинства не знаем, что  и  присовокупить,  потому
что материя тонкая и учету плохо поддающаяся, да  и  времени  не  так  много
прошло - непоротое поколение, о котором говорил  владыка,  еще  со  школьной
скамьи не сошло. Сильно пьяных, что в канаве валяются,  у  нас  в  последнее
время стало меньше. И когда на улицу выходят, одеваться  стали  поприличнее.
Но  это,  возможно,  из-за  того,  что  бедности  поубавилось  в   связи   с
вышеупомянутым развитием торговли и разных  промыслов.  Право,  не  знаем...
Хотя вот в прошлый год история была: квартальный Штукин  мещанина  Селедкина
"свиньей" обозвал. Раньше бы Селедкин такое обращение за ласку счел,  а  тут
ответил служивому человеку: "Сам ты свинья". И мировой в том никакой вины не
нашел.
     Пожалуй, что и больше стало в заволжанах достоинства.




     VII СУАРЕ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
     ...общим же следствием всех этих бесед стало то, что помаленьку, год за
годом, жизнь Заволжья стала меняться в лучшую сторону, так  что  в  соседних
губерниях стали нам  завидовать.  Вот,  видно,  и  сглазили.  Не  иначе  как
взревновал лукавый к нашему благополучию.
     На следующий день после того, как Владимир  Львович  Бубенцов  истинным
римским триумфатором доставил в  город  плененных  зытяцких  старейшин  (при
невиданном стечении толп, собравшихся посмотреть на небывалое зрелище - двое
скованных служителей Шишиги, да еще три трупа в телеге), Митрофаний собрал у
себя чрезвычайное совещание ближайших союзников, которое  с  мрачным  юмором
нарек "советом в Филях". И свою вступительную речь начал  в  соответствующем
сей аллегории духе:
     - Фельдмаршал Кутузов мог оставить Москву, потому  что  ему  было  куда
отступать, а нам с вами,  господа,  отступать  некуда.  Столица  не  столько
средоточие общественной жизни, сколько некий ее  символ,  а  от  символа  на
время можно и отступиться. Мы же с вами в Заволжье живем,  оно  для  нас  не
отвлеченный символ, а наш  с  вами  единственный  дом,  и  отдавать  его  на
поругание злым силам мы с вами не имеем ни права, ни возможности.
     - Это безусловно так, - подтвердил взволнованный Антон Антонович.
     И Матвей Бенционович Бердичевский тоже прибавил:
     - Жизни вне Заволжска я для себя не мыслю, но если возобладают порядки,
устанавливаемые этим инквизитором, существовать здесь я не смогу.
     Митрофаний кивнул, словно иного ответа и не ждал.
     - В разное время каждого из нас троих приглашали послужить в столице на
более видном поприще, а мы не поехали. Почему? Потому что поняли: столица  -
это царство зла, и тот, кто туда попадает, теряет  себя  и  подвергает  свою
душу угрозе. У нас же здесь мир простой и  добрый,  ибо  он  много  ближе  к
природе и Богу.  В  провинции  можно,  пребывая  во  власти  и  делая  дело,
сохранить живую душу, а в Петербурге нельзя.  От  столицы  проистекает  один
только вред, одно только насилие над естественностью.  И  наш  с  вами  долг
оборонять вверенный нам край от этой напасти.  Диавол  мощен,  но  мощь  его
непрочная, потому что  зиждется  не  на  достоинствах  человека,  а  на  его
пороках, сиречь держится не на силе, а на  слабости.  Обыкновенно  зло  само
себя и разрушает, рассыпаясь изнутри. Однако ждать, пока это случится, мы не
вправе, потому что слишком многое хорошее,  что  нами  с  трудом  выстроено,
разрушится еще раньше, чем зло. Нужно действовать. И я собрал вас,  господа,
чтобы составить план.
     - Представьте, владыко, я думал о том же, - сказал барон. - И  вот  что
мне пришло в голову. Мой старший брат  Карл  Антонович,  как  вам  известно,
состоит на должности шталмейстера и раз в месяц бывает зван на малый ужин  в
высочайшем присутствии, где государь запросто с ним беседует и расспрашивает
о всякой всячине. Я напишу Карлу подробное письмо и попрошу о содействии. Он
государственная  голова  и  наверняка  сумеет  представить  дело  так,   что
император не останется безучастным к нашей беде.
     - К сожалению, сын мой, Константин Петрович беседует с  государем  куда
чаще, чем раз  в  месяц,  -  вздохнул  архиерей.  -  Надо  думать,  что  его
величество предубежден в пользу Бубенцова, и переменить это  суждение  будет
непросто. Увы, слишком многим влиятельным особам в  Петербурге  выгоден  наш
скандал. Тут ведь всю Россию высечь можно.
     Антон Антонович с тоской проговорил:
     - Но ведь надобно же что-то делать. Этот синодальный паук мне уж  и  по
ночам снится. Будто лежу я и  пошевелиться  не  могу,  а  он  все  оплетает,
оплетает меня своею липкой паутиной. Со всех сторон оплел...
     Возникла тягостная, но непродолжительная пауза, которую прервал  Матвей
Бенционович. Внезапно побледнев, он решительно заявил:
     - Господа, я знаю, что нужно. Я его на  дуэль  вызову,  вот  что!  Если
откажется стреляться, ему позор будет перед всем обществом, никто его больше
на порог не пустит, и  все  заволжские  дамы,  которые  сейчас  вокруг  него
хороводы  водят,  от  него  отвернутся.  А  согласится  на   дуэль   -   его
обер-прокурор с должности погонит. Что так, что этак, нам выгода.
     От этой оригинальной идеи прочие участники совета аж  оторопели.  Барон
покачал головой:
     - Так ведь если согласится,  вам  с  ним  и  в  самом  деле  стреляться
придется, и уж он вам загубленной карьеры не спустит. Что вы  на  барьере-то
станете делать, Матвей Бенционович? Видел я  на  охоте,  как  вы  стреляете.
Вместо тетерки фуражку мне продырявили. Да и о детях подумайте.
     Бердичевский  сделался  еще  белее,  потому  что  обладал  очень  живым
воображением и сразу представил свою супругу в  трауре,  а  деток  в  черных
платьицах и костюмчиках, но не отступился:
     - Пускай...
     - Ах, глупости какие, - махнул  губернатор.  -  И  не  сможете  вы  его
вызвать, он вам повода не даст.
     Здесь Бердичевский из белого вдруг стал пунцовым и признался  в  давнем
постыдном происшествии:
     - Есть повод. Он меня по носу щелкнул, и сильно, до крови, а я стерпел.
Тоже о детях подумал...
     Барон пояснил обладателю личного дворянства:
     - По дуэльному  статуту  картель  объявляется  в  течение  суток  после
нанесения оскорбления, никак не  позже.  Так  что  вы,  Матвей  Бенционович,
опоздали.
     - Тогда я его тоже по носу, он поймет за что!
     -  Он,  может,  и  поймет,  да  другие  не  поймут,  -  вставил   слово
преосвященный. - Еще сволокут вас в сумасшедший  дом  как  буйнопомешанного.
Нет, не годится. Да и не христианское это дело - поединок. Я на такое своего
благословения не дам.
     - Тогда вот  что.  -  Бердичевский  сосредоточенно  схватился  за  нос,
повертел его и так, и этак. -  Можно  попробовать  иначе,  через  троянского
коня.
     - Как это? - удивился Антон Антонович. - Кто же станет сим конем?
     - Полицмейстер Лагранж. Он у Бубенцова за правую руку стал, и  Бубенцов
ему многое доверяет. А у меня про  любезнейшего  Феликса  Станиславовича  по
моей прокурорской линии кое-что имеется.
     Бердичевский сделался спокоен и деловит, голос его больше нисколько  не
дрожал.
     - Лагранж третьего дня взял у купца-старообрядца  Пименова  подношение.
Семь тысяч ассигнациями. Сам же и вынудил,  пригрозив  арестом  за  поносные
слова об обрядах православной церкви.
     - Да что вы!  -  ахнул  барон.  -  Это  неслыханно!  (Удивление  Антона
Антоновича понятно, ибо, как уже  было  сказано,  в  нашей  губернии  прямое
мздоимство, да еще со  стороны  высокого  начальства,  совершенно  отошло  в
область преданий.)
     - И тем не менее взял - не иначе как в предвидении новых времен. У меня
и заявление от Пименова имеется. Я пока ничего предпринимать не  стал.  Могу
поговорить с  Феликсом  Станиславовичем.  Он  человек  не  очень  умный,  но
сообразит. По видимости будет оставаться пособником Бубенцова, однако втайне
будет все мне подробнейше докладывать о происках и  замыслах  нашего  милого
дружка.
     Митрофаний закряхтел, завздыхал:
     - Ох, не знаю, не знаю... Молиться буду, спрошу Господа,  допустимо  ли
такое ухищрение.  Конечно,  Он  иногда  допускает,  чтобы  злое  злым  же  и
истреблялось, но все же нехорошо это.
     - Еще более нехорошо сидеть сложа руки  и  ничего  не  делать,  а  вам,
владыко, что ни  предложи,  вы  всем  недовольны,  -  укорил  преосвященного
губернатор.
     -  Вы  правы,   сын   мой.   Лучше   согрешить,   чем   безвольно   злу
попустительствовать. Вы, Антон Антонович,  напишите  брату,  и  пусть  он  с
государем побеседует. Чтоб его величеству не с одной только  стороны  в  ухо
дуло. А ты, Матвей, действуй по своему разумению.  -  Бердичевского  владыка
звал попросту, без церемоний, потому что знал его  еще  подростком.  -  Тебя
учить не нужно. И вот еще что... - Митрофаний покашлял. -  Антон  Антонович,
вы уж жене про замыслы наши не говорите.
     На длинной физиономии барона отразилось глубочайшее страдание.
     - А вы что же, отче? - поспешно спросил Бердичевский, чтобы  проскочить
неловкость. - Каковы будут ваши действия?
     - Молиться стану, - веско проговорил епископ. -  Чтобы  послал  Господь
избавление. А также имею большую надежду на  помощь  одной  неизвестной  вам
особы...

x x x

     Итак, уходящее лето отцы губернии провожали в тревоге и смятении,  имея
на то самые серьезные основания, однако верно и то,  что  никогда  еще  наше
заволжское общество не жило так  увлекательно,  как  в  эти  августовские  и
сентябрьские дни.
     И дело здесь не только в политическом и религиозном потрясении,  что  в
считанные дни прославило наш край на всю Россию. Подобные  события  способны
волновать умы, но особенной щекотки нервов от них не происходит,  у  нас  же
наблюдалось  именно  что  нервическое  возбуждение  -  то  особого  свойства
возбуждение, создать которое могут  только  взбудораженные  и  ошалевшие  от
любопытства женщины. Ведь главный нерв общества, как известно,  определяется
настроением представительниц слабого пола. Когда они скучают  и  хандрят,  в
мире все мельчает, ссыхается и сереет. Когда же, охваченные  волнением,  они
стряхивают с себя сон - жизнь сразу убыстряет пульс, расцветает, наполняется
звуками и красками.  В  столицах  дамы  почти  постоянно  находятся  либо  в
трепещущем экстазе Сопричастности  Большому  Событию,  либо  в  предвкушении
этого  восхитительного  состояния,  чем  и  объясняется   извечное   женское
стремление вырваться из провинции в Петербург или, на худой конец, в Москву,
где шум, огни и переливчатое сияние непрекращающегося праздника. В  глубинке
же дамы от тишины и тусклости впадают в истеричность и  меланхолию,  но  тем
неистовее всплеск застоявшихся чувств, когда свершается чудо и  над  родными
до зевоты пенатами вдруг засияет