бы, - вполголоса добавила монахиня.  -  Глядишь
бы, и жива была.
     - Ты это брось, за блудодейство  агитацию  разводить,  -  призвал  свою
духовную дочь к порядку преосвященный. - И не отвлекайся, про дело говори.
     - Потом вдруг появился Поджио, человек из другой, большой жизни.  И  уж
он-то не щепетильничал. Вскружил барышне  голову,  соблазнил.  Да,  поди,  и
нетрудно это было  -  дозрела  так,  что  дальше  некуда.  Забыла  про  свои
актерские мечты, захотела стать художницей.  Но  к  тому  времени,  когда  в
Дроздовке появилась я, Париж и палитра уже были  забыты,  а  Поджио  брошен.
Наина  Георгиевна  ходила  мрачная,  молчаливая,  держалась  таинственно   и
говорила загадками. Мне даже показалось, что она не в себе.  Да  так  оно  и
было. Раз уж не остановилась перед тем, чтобы собак убить, раз  уж  решилась
пренебречь бабушкиной жизнью, да и в самом деле чуть старушку  в  могилу  не
свела, - значит, и впрямь влюбилась безо всяких пределов, до вытеснения всех
прочих чувств.
     - В кого, в Бубенцова? - спросил  архиерей,  едва  поспевая  за  резвой
мыслью Пелагии. - Так он в Дроздовке только наездами бывал. Хотя  мастер  по
женской части известный. Конечно, мог совратить и, видно, совратил.  Но  при
чем здесь Вонифатьевы?
     - А очень просто. В тот вечер, когда состоялась продаж? леса,  Сытников
сначала был у соседей. Пил чай на  веранде,  рассказывал  и  о  купце,  и  о
грядущей сделке.  В  ту  пору  гостил  там  и  Бубенцов,  у  них  с  Донатом
Абрамовичем еще перепалка из-за староверческих обычаев произошла -  мне  про
это рассказывали. Потом, когда обиженный Сытников ушел...
     - Так-так! - перебил ее возбужденный Митрофаний. - Ну-ка,  дай  я  сам!
Влюбленная, а вероятнее всего, уже и соблазненная девица  (Бубенцов  ведь  в
Дроздовку и прежде наведывался) гуляла ночью по саду. То ли  не  спалось  от
страстолюбия,  то  ли  поджидала,  когда  предмет  ее   обожания   вернется.
Подглядела, как он от  трупов  избавляется,  и  вообразила,  что  это  некий
сатанинский ритуал, а Бубенцов - самый Сатана и есть. И поскольку любила его
безмерно, тоже решилась в  сатанинское  воинство  податься!  Бросилась  бесу
этому на грудь, поклялась...
     - Ах, владыко, да что вы все выдумываете! -  замахала  на  него  руками
монахиня. - Вам бы романы для журналов писать. Ничего она ему не клялась, а,
надо полагать, от ужаса омертвела и ничем себя не выдала.  Сколько  раз  она
при мне ему намеки делала - теперь-то  их  смысл  понятен,  однако  Бубенцов
только улыбался и плечами пожимал. Видно, и вообразить не мог, что  она  про
все знает. И за Сатану она его  вряд  ли  тогда  же,  в  ночь  преступления,
приняла. Сначала, вероятно, была растеряна,  не  знала,  что  думать  и  как
поступить. Но женская любовь способна оправдать все что угодно. Я помню, как
Наина Георгиевна сказала:  "Любовь  тоже  преступление",  налегая  на  слово
"тоже". Вот у ней  что  в  голове-то  было...  Она  решила  защитить  своего
возлюбленного. Потому и отраву собакам подсыпала. Я видела,  когда  Бубенцов
приехал, это уже при мне было, как  она  на  него  вначале  смотрела:  очень
странно, даже с  отвращением.  Но  все  вдруг  переменилось,  когда  он  про
зытяцкое дело заговорил. Я заметила и поразилась:  Наина  Георгиевна  словно
воскресла. В оживление пришла, раскраснелась  и  на  Бубенцова  глядела  уже
по-другому - с одним только обожанием и восхищением. Это до нее дошло, зачем
ему головы резать понадобилось. Вместо того чтобы устрашиться и в  ужасе  от
него отшатнуться, она в упоение пришла.  Оказалось,  что  ее  любимый  -  не
простой грабитель, а честолюбец гигантского  размаха,  играющий  человеками,
как истинный демон. Вот что означали слова: "Владимир Львович, я не ошиблась
в вас". И из лермонтовского "Демона" продекламировала, а когда он про угрозы
и охрану заговорил, намекнула ему: "Лучшая стражница - это  любовь".  Давала
понять, что будет ему верной помощницей и защитницей, а он не  догадался.  -
Пелагия грустно вздохнула. - Женщина, настоящая женщина,  самоотверженная  и
не рассуждающая в любви.
     - Ты про такую любовь вздыхать не смей, - насупился Митрофаний. - Такой
любви для тебя больше нет. Умерла она, твоя любовь. А вместо нее дадена тебе
Любовь иная, наивысшая. И Возлюбленный иной, еще прекрасней прежнего.  Ты  -
невеста Христова. Помни об этом.
     Сестра слегка улыбнулась строгому тону преосвященного.
     - Да, мне с Возлюбленным повезло  больше,  чем  бедной  Наине.  Что  он
злодей, преступник, дьявол во плоти -  это  все  она  ему  простила.  Но  не
простила того, чего не может простить  ни  одна  женщина:  нелюбви.  Хуже  -
холодного, оскорбительного равнодушия. Я, владыко,  удивляюсь  на  Владимира
Львовича. По всему видно, что он привык во всех своих замыслах  использовать
слабый пол и, надо полагать, отлично разбирается в женских душах. Как же  он
со  стороны  Наины   вовремя   опасности   не   разглядел,   проявил   такую
неосторожность? Сначала она ему  зачем-то  понадобилась  -  может  быть,  из
каких-нибудь сложных видов на генеральшино наследство. А потом он,  наверно,
додумался, как обойтись без татищевской внучки. Или же Наина показалась  ему
чересчур утомительной со своей исступленной страстью и любовью  к  аффектам.
Так  или  иначе  своей  холодностью  Бубенцов  довел  барышню  до  последней
крайности.  Уже  из  одного  этого  ясно,  что  он  не   подозревал   о   ее
осведомленности и до поры до времени относил ее намеки на счет пристрастия к
позе и мелодраме. На суаре  у  Олимпиады  Савельевны  Бубенцов  увидел  одну
фотографию, которая повергла его в тревогу.  Снимок  как  снимок,  назывался
"Дождливое утро". Уголок парка после дождя: трава, кусты,  осинка  -  ничего
особенного. Никто из прочих посетителей выставки на  этот  скромный  этюд  и
внимания не обратил, благо там были картинки куда как поэффектней.  Но  что,
если кто-нибудь рано или поздно пригляделся бы к этому опасному снимку?  Его
требовалось уничтожить,  а  сделать  это  можно  было,  только  прибегнув  к
какому-нибудь отвлекающему маневру, чтобы следствие сразу повернуло совсем в
другую сторону.
     - Что же там было ужасного, на этой картинке?
     - Я полагаю, на ней была та самая осинка, под  которой  зарыты  головы.
При этом сфотографированная наутро  после  двойного  убийства.  Осинка,  уже
обреченная, потому что ее корни  были  подрублены  острой  мотыгой,  еще  не
успела засохнуть и выглядела как живая. А самое главное  -  к  деревцу  была
прислонена сама мотыга, забытая убийцей. Или, может  быть,  лежала  рядом  в
траве - не знаю. Кто-то из обитателей Дроздовки или  постоянных  гостей  мог
обратить внимание на  эту  странную  деталь,  сопоставить  ее  с  непонятным
увяданием деревца, припомнить и затоптанный газон,  и  смерть  Закусая  -  и
сделать опасные для преступника выводы.
     - Так-так, - кивнул архиерей. - А куда мотыга делась потом?
     - Может быть, убийца вернулся за ней днем  и  отнес  на  место.  А  еще
вероятнее, что это сделала Наина Георгиевна.
     - Стало быть, Бубенцов убил Поджио и разгромил всю выставку из-за одной
этой фотографии?
     - Да, это несомненно. Ведь из  всех  снимков  и  всех  пластин  пропало
только  "Дождливое  утро".  Скандальные  карточки  с  обнаженной  Телиановой
преступника нисколько не интересовали. Но скандал пришелся Бубенцову кстати:
явное и очевидное подозрение падало на Ширяева.
     - Теперь я вижу, что все именно так и было. - Митрофаний склонил голову
набок, проверяя, все  ли  сходится,  и,  кажется,  остался  доволен.  -  Но,
решившись убить Телианову, Бубенцов пошел на  огромный  риск.  Ведь  в  этом
убийстве Ширяева заподозрить уже не смогли бы - он как раз был на допросе  в
полиции.
     - А Ширяев и так уже очистился от подозрения в убийстве  Поджио,  когда
Наина Георгиевна объявила, что Степан Трофимович  провел  всю  ночь  с  ней.
Рисковать же Бубенцов был  вынужден,  потому  что  во  время  "опыта"  Наина
Георгиевна напрямую дала ему понять, что ей все известно и что покрывать его
больше она не станет. Помните, я вам  говорила,  как  она  пригрозила  долги
раздать? И раздала бы, потому что  избавилась  от  бесовского  наваждения  и
служить демону больше не хотела. То ли терпение кончилось,  то  ли  гордость
пробудилась. А может быть, выбор сделала -  в  пользу  Степана  Трофимовича.
Только слишком уж заигралась она с огнем. Бубенцов  не  мог  оставить  ее  в
живых, ни на один день. И убил. А заодно и служанку. Что для  этакого  "духа
изгнанья" чья-то маленькая жизнь?
     - И тебя тоже чуть не убил,  -  негромким,  страшным  голосом  произнес
владыка, и взгляд у него стал такой, что хоть свечку об него зажигай.
     - Да. И даже дважды.
     Пелагия вздохнула и рассказала, как в Дроздовке,  когда  она  проводила
преосвященного до ворот  парка  и  возвращалась  обратно  по  аллее,  кто-то
пытался ее задушить.
     - Я тогда никому не стала говорить, а то Бубенцову только  на  руку  бы
вышло. Снова на зытяков бы свалил. Такой подарок для синодальных  дознателей
- нападение на монахиню. Бубенцов как раз накануне рассказывал,  как  зытяки
на пустынной  дороге  своим  жертвам  мешки  на  голову  накидывают.  Теперь
понятно, кто и почему меня удавить  хотел.  Помните,  когда  я  перед  всеми
разоблачила Наину Георгиевну, то сказала, что на этом не остановлюсь?
     - Да, помню, - кивнул владыка. - Ты сказала, что тут какая-то  тайна  и
что нужно разобраться.
     -  Глупо  сказала,  неосторожно,  -  вздохнула   Пелагия   и,   скромно
потупившись, добавила: - Выходит, Бубенцов высоко  оценил  мои  способности,
раз решил обезопаситься.
     Митрофаний грозно пророкотал:
     - Бог милостив и прощает злодеям разные душегубства, еще и хуже  этого.
Но я не Бог, а грешный человек и за тебя разотру Бубенцова в пыль. Ты только
скажи мне,  можно  ли  действовать  по  закону  или  нужно  изыскивать  иные
средства? Ты ведь оба раза  не  видела,  кто  на  тебя  нападал.  Значит,  и
доказательств нет?
     - Только косвенные.
     Пелагия почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы сесть на кровати.
Епископ подложил чернице под спину подушек.
     - У нас три преступления, явно связанных  между  собой:  сначала  убили
отца и сына Вонифатьевых,  потом  Аркадия  Сергеевича  Поджио,  потом  Наину
Телианову с горничной, -  начала  объяснять  сестра.  -  По  уже  упомянутым
причинам Бубенцов попадает в число подозреваемых во всех трех случаях. Так?
     - Не он один был причастен ко всем этим событиям, - возразил  архиерей.
- И в Дроздовке, и на обоих вечерах у почтмейстерши были также Ширяев,  Петр
Телианов, Сытников и еще этот, рифмоплет, как его... Краснов!  У  них  могли
быть какие-то свои  причины  для  убийства  Вонифатьевых.  А  остальные  два
убийства произошли из страха разоблачения.
     - Верно, отче. Но только Петр Георгиевич выпадает, потому что  в  день,
когда к Сытникову приезжал лесоторговец,  молодого  барина  в  Дроздовке  не
было, он еще не вернулся из города. Про это при мне говорили,  я  запомнила.
Что до Краснова и Сытникова,  то  убить  Вонифатьева  они,  конечно,  могли.
Первый - хотя бы из-за тех же тридцати пяти  тысяч.  Второй...  Ну,  скажем,
поссорился из-за чего-то со своим гостем. Но неувязка в том, владыко, что ни
Краснова, ни Сытникова княжна покрывать бы не стала.
     - Согласен. Но как насчет Ширяева? - спросил преосвященный  уже  больше
для порядка.
     - Вы запамятовали, отче. Мы уже установили, что убийства в  Варравкином
тупике Степан Трофимович совершить не мог, потому что все еще находился  под
арестом.
     - Да-да, правильно. Значит, кроме Бубенцова, совершить все три убийства
было некому?
     - Выходит, что так.  Только  не  три  убийства,  а  пять,  -  поправила
Пелагия.  -  Ведь  первое  и  последнее  были  двойными.  При   внимательном
разбирательстве  на  подозрении  остается  один  только  Владимир   Львович.
Вспомните еще и то, что в ночь убийства Поджио инспектор был совсем  один  -
Мурад Джураев напился пьян  и  бродил  по  кабакам,  а  секретарь  Спасенный
пытался урезонить буяна. Уж не сам ли Бубенцов и подпоил своего слугу, зная,
к чему это приведет?
     Монахиня развела руками:
     - Вот и все, чем мы располагаем. При обычных обстоятельствах этого было
бы достаточно для  ареста  по  подозрению,  но  Владимир  Львович  -  случай
особенный. Если Матвей Бенционович даже и выпишет постановление, боюсь,  что
полицмейстер не послушается. Скажет, мало оснований. Для него ведь  Бубенцов
- и царь, и бог. Нет, ничего у нас с арестом не выйдет.
     - А это не твоя печаль, - уверенно молвил Митрофаний. -  Ты  свое  дело
исполнила. Лежи теперь, набирайся сил. Я велю, чтоб  не  тревожили  тебя,  а
понадобится что - дерни вот за этот бархатный шнурок. Вмиг келейник прибежит
и все исполнит.
     Владыка тут же показал, как дергать за шнурок, и  в  самом  деле  через
секунду  в  дверную  щель  просунулась  постная  жидкобородая  физиономия  в
камилавке.
     - Патапий, вели-ка послать за Матвеем Бердичевским. И живо,  на  легкой
ноге.

x x x

     Матвей Бенционович очень волновался.
     Не из-за полицмейстера - тот был как шелковый. То есть поначалу,  когда
увидел постановление об аресте, побледнел и весь,  до  самой  кромки  волос,
покрылся испариной, но когда Бердичевский разъяснил ему, что  после  провала
зытяцкого дела карта синодального инспектора  так  или  иначе  бита,  Феликс
Станиславович   окреп   духом   и   взялся   за   дело   с    исключительной
распорядительностью.
     Беспокойство товарища прокурора было вызвано не сомнениями в лояльности
полиции, а высокой ответственностью поручения и, еще более  того,  некоторой
зыбкостью улик. Собственно,  улик  как  таковых  почти  и  не  было  -  одни
подозрительные обстоятельства, на которых настоящего обвинения не выстроишь.
Ну, был Бубенцов там-то и там-то, ну, мог совершить то-то и то-то, так что с
того? Хороший защитник от этих предположений камня на камне не оставит.  Тут
требовалась большая предварительная работа,  и  Матвей  Бенционович  не  был
уверен, что справится. На минуту даже подумалось  с  завистью  о  дознателях
былых времен. То-то спокойное у  них  житье  было.  Хватай  подозрительного,
вешай на дыбу, и признается сам как миленький. Конечно, Бердичевский, будучи
человеком передовым и цивилизованным, подумал про дыбу не  всерьез,  но  без
признания самого обвиняемого тут было  не  обойтись,  а  не  таков  Владимир
Львович Бубенцов, чтобы самому на себя показывать. Все надежды  Бердичевский
возлагал  на  допрос  инспекторовых  приспешников,  Спасенного  и   Черкеса.
Поработать с каждым  по  отдельности  -  глядишь,  и  выявятся  какие-нибудь
несоответствия,  зацепочки,  кончики.  Чтоб  потянуть  за  такой  кончик  да
размотать весь клубок.
     Вот бы  попытка  к  бегству  или  того  паче  -  сопротивление  аресту,
размечтался Матвей Бенционович, когда уже ехали на задержание.
     На всякий случай - как-никак арест убийцы  -  подготовили  операцию  по
всей форме. Лагранж собрал три десятка городовых и стражников, велел смазать
револьверы и самолично проверил, все ли помнят, как стрелять.
     Прежде чем выехать, полицмейстер нарисовал на бумажке целый план.
     - Вот этот кружок, Матвей Бенционович, площадь. Пунктир -  это  ограда,
за  которой  двор  "Великокняжеской".  Большой  квадрат  -  сама  гостиница,
маленький - "генеральский" флигель. Бубенцов  у  себя,  мои  уже  проверили.
Половину людей расположу по периметру площади, остальным велю  затаиться  за
оградой. Внутрь войдем только мы с вами и еще два-три человечка...
     - Нет, - перебил его  Бердичевский.  -  Во  двор  войду  я  один.  Если
нагрянем такой оравой, увидят через окно и, не дай Бог, запрутся,  уничтожат
улики. А я очень надеюсь обнаружить там что-нибудь полезное. Войду тихонько,
как бы с визитом. Приглашу Бубенцова для беседы - ну хоть бы к  губернатору.
А как выйдем во двор, тут его, голубчика,  и  заарестуем.  Если  же  у  меня
возникнут затруднения, я вам крикну, чтоб выручали.
     -  Зачем  же  вам  горло  натруждать?  -  укоризненно  покачал  головой
совершенно прирученный Лагранж. - Вот вам мой свисточек. Дунете, и я тут  же
предстану перед вами как лист перед травой-с.
     На самом деле, помимо деловых соображений, были у  Матвея  Бенционовича
еще и личные основания для  того,  чтобы  взять  Бубенцова  собственноручно.
Очень уж хотелось поквитаться с подлым петербуржцем за  памятный  щелчок  по
носу.  С  предвкушением,  недостойным  христианина,  но  оттого   не   менее
сладостным, представлялось, как исказится и побелеет надменная  бубенцовская
физиономия, когда он, Бердичевский, этак небрежно скажет:
     - Извольте-ка заложить руки за спину. Я объявляю вас арестованным.
     Или, еще лучше, светским тоном:
     - Знаете, сударь, а ведь вы арестованы. Вот какая неприятность.

x x x

     И все же, когда  в  Одиночестве  пересекал  двор,  стало  не  по  себе.
Стиснулось в животе и горло пересохло.
     Собираясь с духом, Матвей Бенционович с полминуты постоял  на  крылечке
"генеральского" флигеля. Здесь, в опрятном одноэтажном домике,  располагался
самый лучший во всей гостинице апартамент, предназначенный для высоких особ,
которые прибывали в губернию по казенной  надобности,  а  также  просто  для
богатых людей, кто считает зазорным селиться  под  одной  крышей  с  прочими
постояльцами.
     Окна флигеля были закрыты занавесками, и Бердичевский вдруг испугался -
не ошибся ли Лагранж. Вдруг Бубенцова здесь нет?
     От испуга за дело пустая нервическая слабость  ретировалась,  и  Матвей
Бенционович даже не стал, как собирался,  звонить  в  колокольчик  -  просто
толкнул дверь и вошел.
     Из прихожей  попал  в  большую  комнату,  всю  заставленную  раскрытыми
сундуками  и  чемоданами.  У  стола  сидели  Спасенный  и   Мурад   Джураев,
переставляя по доске белые и черные камни.  Должно  быть,  нарды,  догадался
Матвей Бенционович, не признававший никаких игр, кроме шахмат и преферанса.
     - Доложите  господину  Бубенцову,  что  его  немедленно  желает  видеть
товарищ окружного прокурора  Бердичевский,  -  ледяным  тоном  произнес  он,
обращаясь к секретарю.
     Тот почтительно поклонился и исчез за дверью, что вела  внутрь  покоев.
Черкес на посетителя взглянул мельком и снова уставился  на  доску,  бормоча
под нос что-то невнятное. Примечательно было то, что даже в помещении  дикий
человек не снимал папахи и неизменного кинжала.
     Вернулся Спасенный, сказал:
     - Пожалуйте-с.
     Хмурый Бубенцов сидел за  столом,  что-то  писал.  Не  приподнялся,  не
поздоровался. Лишь на миг оторвал взгляд от бумаг и спросил:
     - Что нужно?
     От такой явной грубости  Матвей  Бенционович  окончательно  успокоился,
потому что известно: кто громко лает, тот  не  кусается.  Укусить  Бубенцову
было уже нечем - зубки затупились.
     - Собираетесь уезжать? - учтиво осведомился товарищ прокурора.
     - Да. - Владимир Львович в сердцах швырнул ручку, и по  зеленому  сукну
полетели  чернильные  брызги,  -  После  того  как  губернатор   по   вашему
представлению распорядился прекратить расследование, мне тут  больше  делать
нечего. Ничего, господа заволжцы, съезжу в Петербург и вернусь. И тогда пущу
всю вашу богадельню по ветру.
     Никогда еще Матвей Бенционович не видел синодального инспектора в таком
раздражении. И куда только подавалась всегдашняя ленивая снисходительность?
     - Так сразу не выйдет, - как бы сокрушаясь, вздохнул Бердичевский.
     - Что "не выйдет"?
     - Уехать. - Матвей Бенционович еще и руками развел, совсем уж  входя  в
роль. - Антон Антонович просят вас  немедленно  к  ним  пожаловать.  И  даже
приказывают.
     - "Приказывают"? - вспыхнул Бубенцов. - Плевал я на его приказания!
     - Это уж как угодно, только его превосходительство не велели  выпускать
вас  из  п