-   "Спасайтесь,
православные!", "Василиск  грядет!" и прочее, а также требовал сообщить, где
найти архиерея.
     Получалось,  что  сестра  Пелагия давеча  была  права:  без последствий
произошедшее   оставить   невозможно.   С   этим,  остыв   после  вчерашнего
раздражения,  преосвященный уже  не спорил, но  по части принятия мер  среди
пирующих обнаружилось несогласие.
     Все  свои многочисленные успехи  на  архипастырском поприще  Митрофаний
приписывал Господу, смиренно признавая себя только видимым  орудием невидимо
действующей Силы,  и на словах был совершеннейший фаталист, любил повторять:
"Ежели Богу  угодно, то непременно сбудется, а если Богу не угодно, то и мне
не надобно". Но на деле больше руководствовался максимой "На Бога надейся, а
сам  не плошай" и, надо сказать, плошал редко, не  обременял Господа лишними
заботами.
     Нечего и говорить, что епископ сразу же загорелся ехать в  Новый Арарат
сам,  чтобы  вразумить  и  пресечь  (вероятие  какой-либо  подлинной мистики
допустить  он решительно отказывался  и  видел  в Василисковом явлении  либо
повальное замутнение рассудка, либо чью-то каверзу).
     Осмотрительный  Матвей  Бенционович  владыку  от  поездки  отговаривал.
Высказывался в том смысле, что слухи - материя трудносмиряемая и опасная. На
каждый  роток не  накинешь платок. Административное вмешательство в подобных
случаях дает такой же эффект,  как если тушить пожар керосином - только пуще
огонь распалить. Предложение Бердичевского было следующее: преосвященному на
острова ни  в  коем случае  не плыть и вообще делать вид,  будто  ничего там
особенного не происходит,  а потихоньку  послать  в Новый Арарат толкового и
тактичного чиновника, который во всем  разберется,  найдет источник слухов и
представит  исчерпывающий  доклад. Ясно было, что под  "толковым чиновником"
Матвей Бенционович имеет в виду себя, являя всегдашнюю готовность забыть обо
всех  текущих  делах и даже семейных  обстоятельствах, если  может  принести
пользу своему духовному наставнику.
     Что   до  Пелагии,   то,   соглашаясь   с   Бердичевским   относительно
нецелесообразности архиерейской  инспекции,  монахиня  не видела резона и  в
откомандировании на острова светского человека, который, во-первых, может не
понять   всей  тонкости  монастырского  быта  и   монашеской  психологии,  а
во-вторых... Нет, лучше уж привести этот второй аргумент дословно, чтобы  он
целиком остался на совести полемистки.
     -  В  вопросах, касающихся  непостижимых явлений  и душевного  трепета,
мужчины слишком прямолинейны, - заявила Пелагия, быстро пощелкивая спицами -
после  третьего  стакана чаю  она, испросив  у  владыки позволения,  достала
вязанье. - Мужчины нелюбопытны ко всему, что им представляется неважным, а в
неважном подчас таится самое существенное. Где нужно что-нибудь построить, а
еще  лучше  сломать  -  там мужчинам  равных  нет. Если  же  нужно  проявить
терпение,  понимание, а  возможно,  и  сострадание, то  лучше доверить  дело
женщине.
     - Так женщина при виде призрака сразу в обморок бухнется или  того пуще
истерику закатит,  -  поддразнил инокиню  архиерей.  -  И не выйдет никакого
толку.
     Пелагия посмотрела  на поползший  вкривь  и  вкось  ряд, вздохнула,  но
распускать не стала - пусть уж будет, как будет.
     - Нипочем женщина в обморок не упадет и истерики не устроит, если рядом
мужчин нет, - сказала она. - Женские обмороки, истерики и плаксивость -  это
все мужские выдумки. Вам хочется нас  слабыми да  беспомощными представлять,
вот мы под вас и подстраиваемся. Для дела  было бы лучше  всего, если б  вы,
отче, благословили дать мне отпуск недельки на две, на три. Я бы съездила на
Ханаан, поклонилась тамошним святыням, а заодно и посмотрела, что за призрак
у  них  там  витает  над  водами.  В  училище  же  с  моими  девочками  пока
позанимались  бы  сестра Аполлинария и  сестра  Амвросия. Одна  гимнастикой,
другая литературой, и все отлично бы устроилось...
     - Не выйдет, - с видимым удовольствием прервал мечтания духовной дочери
преосвященный. - Или ты забыла, Пелагитешка,  что  на  Арарат монахиням хода
нет?
     И этим инокине сразу рот закрыл.
     В  самом  деле,   по  суровому   ново-араратскому   уставу  черницам  и
послушницам   путь  на  острова  был  заказан.  Постановление  это  древнее,
трехсотлетней давности, но и поныне исполнялось неукоснительно.
     Так было не всегда. В старину  на Ханаане  рядом с  мужским  монастырем
располагалась и женская обитель, только от этого соседства стали происходить
всякие  соблазны  и  непотребства,  поэтому, когда  патриарх Никон, радея  о
восстановлении чести  иноческого сословия, повсеместно устрожил монастырские
уставы,  Ново-Араратскую  женскую обитель упразднили  и монахиням  на  Синем
озере появляться запретили. Мирянкам на богомолие можно, и многие  ездили, а
Христовым невестам - невестам - нельзя, для них другие святыни есть.
     Пелагия, кажется,  хотела что-то  возразить Митрофанию, но, взглянув на
Бердичевского,  промолчала.  Таким  образом  дискуссия   о   Черном  Монахе,
затеянная триумвиратом умнейших людей Заволжской губернии, зашла в тупик.
     Разрешил затруднение,  как  обычно  и  случалось  в  подобных  случаях,
преосвященный  Митрофаний  - во  всегдашней  своей парадоксальной манере.  У
владыки была целая теория о  полезности парадоксов, которые  имеют  свойство
опрокидывать  слишком уж  громоздкие построения  человеческого  разума,  тем
самым  открывая  неожиданные  и  подчас  более  короткие   пути  к   решению
проблематических  задач.   Архиерей  любил  взять  и  огорошить  собеседника
какой-нибудь неожиданной фразой  или невообразимым решением,  предварительно
приняв вид самой мудрой и строгой сосредоточенности.
     Вот  и теперь, когда  доводы  были исчерпаны,  не  приведя ни к  какому
выводу,  и  наступило  удрученное молчание,  владыка  нахмурил белый,  в три
вертикальные морщины  лоб,  смежил веки и стал  перебирать  сандаловые четки
своими  замечательно  белыми  и  ухоженными  пальцами  (к  рукам  Митрофаний
относился с  подчеркнутой  заботливостью и почти  никогда не  появлялся  вне
помещения  без шелковых  перчаток,  объясняя  это  тем,  что духовное  лицо,
прикасающееся к Святым Дарам, должно наблюдать руки как можно уважительней).
     Посидев так с  минуту, преосвященный снова открыл  свои синие глаза,  в
которых сверкнула искорка, и сказал тоном непререкаемости:
     - Алеша поедет, Ленточкин.
     Матвей Бенционович и Пелагия только ахнули.

        "x x x"

     Даже если нарочно постараться,  вряд ли было бы возможно выдумать более
парадоксального   кандидата   для   тайной   инспекции   по   деликатнейшему
внутрицерковному делу.
     Алексей  Степанович  Ленточкин,  которого  из-за юности  лет  и румяной
припухлости  щек за глаза  называли не иначе как Алешей  (а  многие так и  в
глаза - он не обижался), появился у  нас в городе недавно, но  сразу попал в
число особенных архиереевых фаворитов.
     Для того, впрочем, имелись и вполне извинительные основания,  поскольку
Алексей  Степанович был  сыном  старинного  товарища владыки,  который,  как
известно,  до  пострига  служил   кавалерийским  офицером.  Этот  сослуживец
Митрофания погиб майором на последней Турецкой войне,  оставив вдову с двумя
малютками, дочкой и сыном, и почти безо всяких средств к существованию.
     Мальчик  Алешенька  рос  каким-то   очень  уж  смышленым,   так  что  в
одиннадцать лет запросто производил  интегральные  исчисления,  а к двадцати
сулился выйти прямиком в гении по естественной либо по математической части.
     Ленточкины жили не в Заволжске, а в  большом университетском городе К.,
тоже расположенном на Реке,  но ниже по течению,  так что когда Алеше пришло
время определяться  на учебу, его не только приняли  в  тамошний университет
безо всякой платы, но даже еще и назначили именную стипендию, чтобы учился и
взращивал свой талант во  славу родного города. Без стипендии учиться он  бы
не смог, даже и бесплатно, потому что семья была совсем недостаточная.
     К  двадцати трем годам, когда до окончания курса оставалось не столь уж
далеко, Алексей Степанович окончательно вышел на линию нового Эвариста Галуа
или Михаэла Фарадея, что признавали все окружающие и о чем он сам говорил не
тушуясь. Однако же кроме большущих способностей юноша обладал еще и огромным
самомнением, что не редкость у рано созревших талантов. Был  он непочтителен
к авторитетам, дерзок, остер на язык и заносчив, что,  как известно, тому же
Эваристу Галуа помешало достичь зрелого возраста и поразить мир всем блеском
своего многосулящего гения.
     Нет,  Алексея  Степановича  не   застрелили  на  дуэли,  подобно  юному
французу, но попал и он в историю, вышедшую ему боком.
     Однажды он посмел не согласиться с отзывом на свой не то химический, не
то  физический  трактат  -  отзывом,  начертанным  рукой   самого   Серафима
Викентьевича  Носачевского,  светила отечественной  науки, а  также  тайного
советника и проректора  К-ского университета.  В этом отзыве маститый ученый
недостаточно восхитился выводами даровитого студента, чем  привел Ленточкина
в  бешенство. Молодой  человек приписал к  отзыву  Носачевского пренахальную
ремарку и отослал тетрадь обратно.
     Ученый оскорбился ужасно (в ремарке подвергались сомнению  сделанные им
открытия  и  вообще  ценность вклада  его  превосходительства  в  науку)  и,
применив административную власть, велел наглеца именной стипендии лишить.
     Выходка Алексея Степановича, конечно,  была возмутительна, но, учитывая
молодость  и несомненную одаренность студента, Носачевский мог бы обойтись и
менее суровой карой. Лишение  стипендии означало, что Ленточкину придется из
университета  уходить  и  срочно поступать  на  какую-нибудь  службу -  хоть
счетоводом  в  пароходство,  а  стало  быть, всем  великим  мечтам  конец  и
могильный крест.
     Жестокость  проректорова вердикта  многие осуждали, некоторые подбивали
Алексея  Степановича пойти повиниться - мол, Носачевский суров  да отходчив,
но гордость не позволила. Юноша избрал другой путь, вообразив себя  рыцарем,
вступившим  в  единоборство  с драконом.  И  сразил-таки  змея  смертоносным
ударом. Отомстил так, что пришлось господину тайному советнику...
     Но не станем забегать вперед.  История  достойна того, чтобы рассказать
ее по порядку.
     У Серафима Викентьевича  Носачевского имелась одна слабость,  известная
всему  городу,  - болезненное  сластолюбие.  Сей  жрец науки, хоть  и достиг
немалых уже  лет, не мог спокойно видеть  хорошенькой мордашки или кудрявого
завиточка  над  ушком -  разом превращался  в козлоногого сатира,  причем не
делал  различия меж приличными дамами и кокотками самого последнего разбора.
Если такая безнравственность и была прощаема  обществом, то лишь из уважения
к корифею  К-ской учености, да  еще  потому, что  Носачевский  свои эскапады
напоказ не выставлял, соблюдал разумную приватность.
     Вот в эту-то пяту наш юный Парис его и поразил.
     Был Алеша чудо как хорош  собой, но не мужественной,  а скорее девичьей
красотой: кудрявый, густобровый, с  пушистыми, изящно загнутыми ресницами, с
персиковым  пушком   на  пунцовых  щеках  -  одним  словом,  из  той  породы
красавчиков, что очень долго не старятся, лет до сорока сохраняя свежий цвет
лица и глянцевость кожи,  зато потом быстро начинают жухнуть и  морщиниться,
будто надкушенное и позабытое яблоко.
     В свои невеликие годы Алеша казался еще юнее действительного возраста -
чистый паж Керубино. Поэтому, когда он нарядился в сестрино выходное платье,
нацепил пышный  парик,  приклеил  мушку  да подкрасил помадой губы, из  него
получилась такая  убедительная чертовка, что плотоядный Серафим  Викентьевич
никак не мог оставить ее без внимания, тем  более что соблазнительная девица
как нарочно все прогуливалась близ особняка его превосходительства.
     Выслал Носачевский  к  фланерке  камердинера. Тот доложил, что  мамзель
точно из гулящих, но с большим разбором, по Парижской улице прохаживается не
с  целью  заработка, а для моциона.  Тогда сатир велел слуге срочно затянуть
себя в корсет, надел  атласный жилет и бархатный сюртук в золотистую искорку
и отправился вести переговоры самолично.
     Чаровница смеялась,  стреляла поверх веера блестящими глазками, но идти
к Серафиму Викентьевичу  отказалась и вскоре удалилась,  совершенно закружив
ученому мужу голову.
     Два  дня он  никуда  не отлучался из  дому, все выглядывал из  окна, не
появится ли нимфа вновь.
     Появилась -  на  третий. И на  сей раз поддалась на уговоры, на  посулы
сапфирового колечка в придачу к двумстам рублям. Но поставила условие:  чтоб
кавалер  снял в гостинице  "Сан-Суси",  заведении  роскошном,  но  несколько
сомнительном в  смысле  репутации,  самый  лучший  номер  и  явился туда  на
свидание к десяти часам вечера. Счастливый Носачевский на все это согласился
и  без пяти минут  десять, с  преогромным букетом роз, уже стучался в  дверь
заранее снятого апартамента.
     В гостиной горели  две свечи и  пахло восточными благовониями. Стройная
высокая фигура  в  белом  протянула к проректору  руки, но тут же  со смехом
отпрянула  и затеяла с изнывающим от страсти Носачевским легкий флирт в виде
игривого  бегания вокруг стола, а когда Серафим Викентьевич совсем запыхался
и  попросил  пощады,  был  явлен  ультиматум:  беспрекословно выполнять  все
распоряжения победительницы.
     Его превосходительство  охотно  капитулировал,  тем более что  кондиции
звучали соблазнительно:  красавица сама разденет  любовника и  введет  его в
будуар.
     Трепеща   от   сладостных   предвкушений,   Носачевский   дал   легким,
стремительным  пальцам  снять  с себя все одежды. Не противился он  и  когда
фантазерка завязала ему глаза платком, надела  на голову кружевной чепчик, а
ревматическое колено обмотала розовой подвязкой.
     - Идем в обитель грез,  мой утеночек, - шепнула коварная искусительница
и стала подталкивать ослепшего проректора в сторону спальни.
     Он услышал  скрип  открывающейся двери, затем  получил  весьма ощутимый
толчок  в  спину,  пробежал  несколько  шагов  и чуть не упал. Створка сзади
захлопнулась.
     - Пупочка!  - недоуменно позвал Серафим Викентьевич. - Лялечка! Где  же
ты?
     В  ответ грянул дружный хохот  дюжины грубых глоток, и  нестройный  хор
завопил:

     К нам приехал наш любимый
     Серафим Викентьич да-ра-гой!

     И после, уже совсем безобразно, с мяуканьем и подвыванием:

     Сима, Сима, Сима,
     Сима, Сима, Сима,
     Сима-Сима-Сима-Сима,
     Сима, пей до дна!

     Носачевский в ужасе сорвал повязку и  увидел, что на бескрайней кровати
а-ля  Луи-Кенз рядком сидят  студенты К-го университета, из  самых  пьющих и
отчаянных, нагло разглядывают  непристойную  наготу своего попечителя,  дуют
прямо  из горлышка драгоценное  шампанское,  а фрукты и  шоколад уже  успели
сожрать.
     Только  теперь несчастному  проректору  стало ясно,  что он пал жертвой
заговора. Серафим Викентьевич кинулся к двери и стал рвать ручку, но открыть
ее  не  мог - мстительный Алеша  запер изнутри. На улюлюканье и крики  через
служебную дверь прибежали коридорные, а  потом и городовой с улицы. В общем,
вышел самый отвратительный скандал, какой только можно вообразить.
     То есть в официальном отношении никакого  скандала не было,  потому что
конфузную историю замяли, но уже назавтра о "бенефисе"  тайного советника со
всеми эпатирующими и, как водится, еще преувеличенными подробностями знали и
город К., и К-ская губерния.
     Носачевский  подал  в  отставку  по  собственной  воле  и уехал  из  К.
навсегда,  ибо  оставаться  не  было  никакой  возможности.  Посреди  самого
серьезного,  даже  научного  разговора  собеседник  вдруг начинал багроветь,
раздуваться  от сдерживаемого  хохота и  усиленно  прочищать горло  - видно,
представлял себе проректора не при  анненской звезде, а в  чепчике и розовой
подвязке.
     История имела для  Серафима Викентьевича и иные печальные  последствия.
Мало того, что с тех пор он  совершенно утратил интерес к  прекрасному полу,
но еще и начал неавантажно трясти  головой, нервически дергать глазом, да  и
былой научной блистательности в нем больше не наблюдалось.
     Но и шалуну  проказа с рук не сошла. Разумеется, все тотчас узнали, кто
сыграл  с  проректором  этакую  шутку (Алексей  Степанович  со  товарищи  не
больно-то и  таили, чьего  авторства сия реприза), и  губернское  начальство
дало  бывшему   студенту  понять,  что  ему  будет  лучше  переменить  место
жительства.
     Тогда-то  безутешная мать и  написала нашему преосвященному, моля взять
непутевого  отпрыска  майора  Ленточкина  в  Заволжск  под  свой  пастырский
присмотр,  приспособить  к  какому-нибудь  делу и  отучить  от  глупостей  и
озорства.
     Митрофаний согласился - сначала в  память о  боевом  товарище, а после,
когда познакомился с Алексеем Степановичем поближе, уже и сам был рад такому
подопечному.

        "x x x"

     Ленточкин-младший  пленил  строгого  епископа  бесшабашной  дерзостью и
полным  пренебрежением к своему  во всех  отношениях  зависимому от  владыки
положению. То самое, чего ни от кого другого Митрофаний ни за что бы не снес
-  непочтительность и прямая насмешливость, -  в Алексее Степановиче владыку
не сердило, а лишь забавляло и, возможно, даже восхищало.
     Начать  с  того, что Алеша был  безбожник -  да  не из  таких,  знаете,
агностиков, каких сейчас  много развелось среди образованных людей,  так что
уж  кого  и ни  спросишь, чуть  не каждый отвечает: "Допускаю  существование
Высшего Разума,  но полностью  за сие не поручусь",  а самый что ни  на есть
отъявленный атеист.  При первой  же встрече с преосвященным на  архиерейском
подворье, прямо в образной, под лучистыми взорами  евангелистов, праведников
и  великомучениц, между  молодым  человеком  и Митрофанием произошел  спор о
всеведении  и  милосердии  Господа, закончившийся  тем,  что  епископ выгнал
богохульника  взашей.  Но после,  когда  остыл,  велел снова послать за ним,
напоил  бульоном с пирожками и говорил уже по-другому: весело  и приязненно.
Приискал молодому человеку подходящую  должность -  младшего  консисторского
аудитора, определил на квартиру к хорошей, заботливой хозяйке и велел бывать
в архиерейских палатах запросто, чем  Ленточкин, не  успевший  обзавестись в
Заволжске  знакомствами, пользовался безо всяких церемоний: и трапезничал, и
во  владычьей библиотеке  часами просиживал, и  даже  подолгу  болтал  перед
Митрофанием  о  всякой всячине. Очень многие  почли бы  за  великое  счастье
послушать  речи епископа, чья  беседа  была не  только  назидательна, но и в
высшей степени усладительна, Ленточкин же все больше разглагольствовал сам -
и Митрофаний ничего, не пресекал, а слушал с видимым удовольствием.
     Произошло это сближение вне всякого сомнения из-за того, что среди всех
человеческих качеств  владыка чуть ли не самые первые места отводил  остроте
ума  и  неискательности,  а  Ленточкин  обладал   этими  характеристиками  в
наивысшей  степени. Сестра  Пелагия,  которая  с  самого  начала  невзлюбила
Алексея Степановича  (что ж,  ревность  -  чувство,  встречающееся  и у особ
иноческого звания), говорила, что Митрофаний благоволит к мальчишке еще и из
духа соревновательности - хочет  расколоть  сей  крепкий орешек, пробудить в
нем Веру. Когда монахиня уличила  владыку в суетном  честолюбии, тот не стал
спорить,  но  оправдался,  говоря, что  грех  это  небольшой  и отчасти даже
извиняемый Священным  Писанием,  ибо сказано: "Глаголю вам, яко тако радость
будет на небеси о единем грешнице кающемся,  нежели о девятидесятих и девяти
праведник, иже не требуют покаяния".
     А  нам  думается,  что кроме этого похвального устремления, имеющего  в
виду спасение живой человеческой души, была еще и психол