то очень уж  удачно,  так
что и до дуэлей доходило, но  без  последствий.  У  нас  ведь  начальство  к
офицерским поединкам снисходительно, если дело  обходится  без  смертельного
исхода и тяжких увечий, и даже до некоторой степени поощряет,  видя  в  этих
ристалищах укрепление рыцарского духа и воинской чести. Но,  как  говорится,
повадился кувшин по воду ходить.
     Кроме карт, была у Владимира Львовича еще одна  страсть  -  женщины,  и
слыл он одним из первых столичных ловеласов. И вот соблазнил он одну  девицу
из незнатной, но вполне уважаемой  семьи,  да  еще  обошелся  с  ней  как-то
особенно жестоко, так что бедняжка даже пробовала вешаться. Подобных историй
за Бубенцовым числилось много,  но  на  сей  раз  с  рук  ему  не  сошло.  У
соблазненной девицы нашлись защитники, два  брата,  офицер  и  студент.  Про
Владимира Львовича все знали, что он стрелок от Бога, а вернее от черта, что
дуэлей он не боится, так как запросто может пулей у противника  пистолет  из
руки выбить и не раз это  проделывал.  Бретеру,  живущему  карточной  игрой,
репутация этакого рода необходима - отлично  предохраняет  от  подозрений  в
нечистой игре и лишних скандалов.
     Понимая, что одним картелем  тут  удовлетворения  не  получишь,  братья
девицы решили  сквитаться  с  обидчиком  по-своему.  Оба  они  были  смелые,
богатырского сложения молодцы, хаживавшие на медведя с рогатиной. Как-то раз
подкараулили  Владимира  Львовича  у  подъезда  квартиры,  когда  он   утром
возвращался с очередной игры. Нарочно подгадали, чтобы он был в  статском  -
иначе не избежать бы им суда за оскорбление мундира.  Один,  студент,  сзади
схватил Бубенцова за плечи и над землей приподнял, поскольку был много  выше
ростом, а второй, драгун, отхлестал Владимира Львовича арапником по лицу.  И
все это прямо на улице, на глазах у  прохожих.  Бубенцов  сначала  брыкался,
вырывался, ногами сучил, а когда понял, что не совладать,  только  жмурился,
чтоб глаз не выбили. Когда братья вдоволь натешились, на землю его швырнули,
избитый сказал - негромко, но люди услыхали: "Дьяволом клянусь: весь род ваш
пресеку". Именно так и сказал.
     На рассвете следующего дня дрался с обоими, что у нас  в  России  вроде
как и не заведено, однако  случай  был  особенный,  и  секундантам  пришлось
согласиться.
     По условиям Владимир Львович сначала стрелялся со  старшим  братом.  На
тридцати шагах, с выходом на барьеры. Бубенцов не дал противнику и  на  пядь
приблизиться, выстрелил сразу. Угодил  пулей  в  такое  место,  что  назвать
стыдно. Драгун уж на что был мужчина крепкий, не слюнтяй,  но  покатился  по
земле, пронзительно воя и заливаясь слезами. И притом ясно  было,  что  пуля
попала именно туда, куда целил Бубенцов со своей дьявольской меткостью.
     Тут же стал с младшим стреляться. А тот  дрожит,  лицо  белее  полотна,
потому что брат все  кричит  и  лекаря  к  себе  не  подпускает.  От  нервов
выстрелил студент первым, не успев толком прицелиться, и,  конечно,  смазал.
Тут-то Владимир Львович над ним и покуражился. Поставил на самый  барьер,  в
десяти  шагах,  и  долго  дуло  наводил.  Секунданты  уж  думали,   пожалеет
мальчишку, попугает да в воздух выстрелит. Но Бубенцов рассудил по-своему.
     Студент стоял перед ним боком, да еще и  пистолетом  на  всякий  случай
чресла прикрывал. Колени подгибаются, по лицу холодный пот  стекает.  Только
голова все дергается - то на черную дырку бубенцовского дула,  то  вбок,  на
раненого брата. Вот Владимир Львович и  подгадал  момент,  когда  юноша  был
профилем повернут - снес ему тяжелой пулей подбородок вчистую.
     В общем, убить братьев не убил, а род пресек, как грозился. У  старшего
потомства отныне быть не могло, а за младшего кто ж теперь пойдет,  когда  у
него лицо снизу фуляром прикрыто, слюна в отстойник стекает,  да  и  говорит
так невнятно, что без привычки не разберешь.
     История с двойной дуэлью вызвала много шума, и получил Бубенцов суровое
наказание - десять лет крепости. Там бы и гнить ему  в  каменном  мешке,  но
чем-то этот жестокий мститель заинтересовал самого Константина Петровича. Не
один, не два и не десять, а много больше раз навешал обер-прокурор узника  в
каземате, вел с ним тихие, проникновенные беседы  о  человеческой  душе,  об
истинном смысле православия и о крестном пути России. И такое эти  разговоры
возымели на Владимира Львовича воздействие, что увидел он свою грешную жизнь
совсем в ином свете и устрашился. Говорили, что через это прозрение открылся
ему дар слезный, и нередко бывало, что они вдвоем с Константином  Петровичем
вовсе ни о чем не говорили, а  просто  плакали  и  молились.  Стал  арестант
склоняться к тому, чтобы постриг принять, а затем, по  всей  вероятности,  и
схиму, но Константин Петрович не позволил. Сказал, рано вам еще,  недостойны
вы  служить  Властителю  Небесному,  пока  не  искупили  своей  вины   перед
властителем земным. Мол, послужите-ка сначала на службе невидной,  скромной,
нестяжательной, поучитесь смирению и благочестию. Бубенцов был согласен и на
это, лишь бы угодить своему наставнику. И что же - выпросил обер-прокурор  у
государя высочайшее  помилование  для  осужденного  и  взял  его  к  себе  в
ведомство доверенным чиновником.
     Известно, что более всего мы любим не тех, кто сделал нам благо, а тех,
кого облагодетельствовали сами и кто, по вечному нашему  заблуждению,  якобы
должен испытывать к  нам  беспредельную  признательность.  Очевидно,  именно
поэтому Константин Петрович полюбил спасенного им грешника всей душой и стал
возлагать на него немалые надежды, тем  более  что  Бубенцов,  по  всеобщему
признанию, выказал себя работником талантливым и  неутомимым.  Рассказывают,
что он и в  самом  деле  совершенно  преобразился,  с  бретерством  покончил
полностью, да и с женским полом стал вести себя не в пример  осмотрительней.
С первой ответственной миссией - искоренением скопчества в одной из северных
губерний - Владимир  Львович  справился  так  решительно  и  энергично,  что
заслужил наивысшую похвалу от своего благодетеля и, более того, был удостоен
высочайшей аудиенции. Разумеется, на всякого любимца Фортуны сыщутся и  злые
языки. Про нового обер-прокурорского фаворита говорили, что он  озабочен  не
столько великим будущим России, сколько своим  собственным  в  этой  будущей
России будущим, но, в конце концов, разве не  приложим  сей  упрек  ко  всем
государственным мужам, за очень редким исключением?
     Вот какого необычного посланца  направила  высшая  церковная  власть  в
сонное заволжское царство, чтобы произвести в нем переворот  и  смятение.  А
метода, к которой прибег Владимир Львович для достижения своих пока  еще  не
вполне ясных целей, была настолько оригинальна, что  заслуживает  подробного
описания.

x x x

     Первым делом эмиссар Святейшего Синода сделал ряд визитов, причем начал
с губернатора, как того требовали учтивость и официальный характер поездки.
     Антон Антонович, уже получивший о столичном госте  все  указанные  выше
сведения, ожидал  увидеть  неофита,  этакого  Матфея-мытаря,  самую  опасную
разновидность вероблюстительского племени, и потому  заранее  настроился  на
крайнюю осторожность. Зато Людмила  Платоновна,  чью  фантазию  потрясло  не
столько духовное возрождение сего Кудеяра, сколько  его  былые  прегрешения,
была настроена решительно и непримиримо, хоть внутренне немножко и  замирала
сердцем.  Губернаторше  рисовалось,  как  в  ее  уютной  гостиной  объявится
инфернальный красавец, погубитель невинных дев,  волк  в  овечьей  шкуре,  и
приготовилась, с одной стороны, не поддаться  его  сатанинским  чарам,  а  с
другой, с самого начала поставить супостата на место, ибо Заволжск - это ему
не развратный Санкт-Петербург, где женщины легкодоступны и безнравственны.
     Нечего и говорить, что с такой репутацией, как у Бубенцова, да  еще  на
провинциальном безрыбье, любой мужчина, хоть  бы  и  не  слишком  авантажной
наружности, имел бы все шансы показаться если не писаным  красавцем,  то  по
крайней мере "интересным типажем".
     И все же в первую минуту губернаторша испытала глубокое  разочарование.
В гостиную с поклоном вошел субтильный, если не сказать тщедушный,  господин
на вид лет тридцати, до чрезвычайности подвижный в суставах  ("вихлястый"  -
определила Людмила  Платоновна,  любившая  формулировки  емкие  и  простые).
Впрочем, справедливости ради признала она, визитер был отлично сложен, а  во
всей его узкой фигуре ощущалась упругая гибкость рапирного  клинка,  но  это
делало Владимира Львовича невыигрышно  похожим  на  местного  франтика  мсье
Дюдеваля, учителя танцев из Заволжского пансиона благородных девиц. И  лицом
Бубенцов оказался не красавец: черты острые, хищноватые, нос клювом, светлые
немигающие глаза чем-то напоминают совиные. Некоторую привлекательность этой
физиономии, пожалуй, придавали только  брови  вразлет  и  пушистые  ресницы.
Людмила Платоновна предположила, что ими-то  он  своих  несчастных  жертв  и
соблазнял.  Однако  для  того,  чтобы  понравиться  хозяйке  губернаторского
особняка, требовались достоинства посущественней, что она и дала ему понять,
не дав руки для поцелуя.
     При начале разговора петербургский ферт понравился ей  и  того  меньше.
Голос у него оказался негромкий, ленивый, с небрежным растягиванием гласных.
По лицу вяло гуляла скучливо-любезная улыбка.
     Впоследствии, когда заволжане  получили  возможность  узнать  Владимира
Львовича получше, стало ясно, что такова была его обычная манера при  первой
беседе с незнакомыми людьми, если только он не поставил себе цели произвести
на собеседника некое особенное, нужное  ему  впечатление.  Тем  сильнее  был
эффект внезапных метаморфоз, когда вялость и пустословие сменялись напором и
неожиданными touche {укол в  фехтовании  (фр.).}  -  этим  приемом  Бубенцов
владел в совершенстве.
     С бароном и баронессой он завел разговор  о  всяких  пустяках,  к  цели
поездки никакого отношения не имевших: об утомительности дороги, о последних
модах, о преимуществах английских лошадей перед арабскими.  Антон  Антонович
слушал внимательно, поддакивал и прикидывал, насколько  опасен  сей  болтун.
Сам при этом изображал благонамеренную туповатость,  что,  заметим,  у  него
замечательно получалось. Вывод у барона получился  неутешительный:  кажется,
опасен, и даже весьма.
     Людмила Платоновна из принципа в светской беседе участия не  принимала,
сидела с суровым видом,  неприязненно  разглядывала  удивительно  маленькие,
изящные  руки  опасного  чиновника,  поигрывавшие  кружевным  веером  (вечер
выдался душный), и думала - тоже граф Нулин выискался.
     В пять  минут  гость  сообразил,  кто  из  этих  двоих  главней,  и  на
губернатора смотреть почти перестал, а говорил,  обращаясь  исключительно  к
губернаторше.  Создавалось  впечатление,  что  ему  доставляет  удовольствие
раздражать Людмилу Платоновну  скучающим,  снисходительным  взглядом  из-под
своих  превосходных  ресниц.  От  этого  возмутительного  разглядывания  она
чувствовала себя очень неуютно, будто вышла к гостю не вполне одетой.
     А ближе к концу получасового визита случилось вот что. В залу  заглянул
секретарь, и барон, извинившись, отошел к столу  подписать  какую-то  важную
бумагу (собственно, даже известно какую - об освобождении  книжной  торговли
от акцизных сборов). Тут Бубенцов  все  так  же  лениво,  не  меняя  тона  и
выражения лица, спросил:
     - Я слышал, любезная Людмила Платоновна, вы сильно благотворительностью
увлекаетесь? Будто бы прямо рук не покладаете? Похвально, похвально...
     Покоробленная тоном, каким были  произнесены  эти  слова,  губернаторша
сухо и даже язвительно ответила:
     - А разве есть времяпрепровождение более достойное  для  женщины  моего
положения?
     Удивленно приподнялась ровная, будто нарисованная бровь, один мерцающий
глаз воззрился  Людмиле  Платоновне  прямо  в  душу,  второй  же,  наоборот,
прищурился и стал почти не виден.
     - Ну и вопрос. Сразу видно, что вы никогда не любили и  даже,  кажется,
вообще не знаете, что такое любовь.
     Хозяйка вспыхнула, но не нашлась что сказать, да и вообще усомнилась  -
не прислышалось ли, потому что странные слова были произнесены безо  всякого
выражения. Тут и Антон Антонович вернулся, так что момент для отпора в любом
случае был упущен.
     Гость еще минут  пять  после  этого  болтал  про  какую-то  ерунду,  но
губернаторша смотрела на него уже по-другому - то ли  с  испугом,  то  ли  с
неким ожиданием.
     А уже откланиваясь и подойдя к ручке (на этот  раз  Людмила  Платоновна
почему-то поцелую не противилась), инспектор шепнул:
     - Так ведь вся жизнь меж  пальцев  протечет.  Грех.  Ловкий  человек  -
воспользовался тем, что губернатор в этот момент самозабвенно, до челюстного
хруста  зевал,  деликатно  прикрыв  рот  сухой  ладонью,  и  потому  слышать
нахальных слов не мог.
     Только всего и было. Но, ко  всеобщему,  и  более  всех  самого  Антона
Антоновича,  удивлению,  с  того  дня  Людмила  Платоновна  стала   отличать
петербуржца - можно сказать, взяла под свое  покровительство.  Он  повадился
часто бывать на ее половине и входил  запросто,  без  доклада.  И  тогда  по
губернаторскому дому разносились звуки рояля, пение в два голоса  и  веселый
смех. Антон Антонович сначала пытался участвовать в  веселье,  однако  очень
мучился явной своей излишностью, удалялся якобы для неотложных дел  и  потом
мучился еще больше в тиши кабинета, ломая белые сухие пальцы. Были и  выезды
в узком кругу на пикник, и катания на лодке, и прочие дозволенные приличиями
развлечения. Возможно, Владимиром Львовичем руководила искренняя симпатия  к
баронессе, которая, как мы уже упоминали, блистала и красотой, и  качествами
души, но несомненно и другое: тесная дружба  с  самой  влиятельной  женщиной
губернии была нужна синодскому комиссару и для иных целей.

x x x

     Прямо от супругов фон Гаггенау вновь прибывший отправился с  визитом  к
почтмейстерше Олимпиаде Савельевне Шестаго, хозяйке  салона,  оппозиционного
губернаторскому. Общество Заволжска в ту пору было поделено на две негласные
партии,   которые   можно   условно   определить   как   консервативную    и
прогрессистскую (последнюю еще иногда по старой памяти называли либеральной,
хотя в нынешней России это слово решительно выходит  из  моды).  Оба  лагеря
возглавлялись женщинами. Консервативная партия, как тому  и  надлежит  быть,
являлась правящей, и истинным ее вождем была Людмила Платоновна. Большинство
чиновников  и  их  жен  по  положению,  роду  деятельности  и   естественным
убеждениям тяготели именно к этому штандарту.
     В партию оппозиционную входили в основном люди  молодые  и  дерзкие  из
числа   учителей,   инженеров   и   телеграфно-почтовых   служащих,   причем
политическая окраска последних  определялась  принадлежностью  к  ведомству,
которым руководил супруг Олимпиады Савельевны, нахолившийся в совершеннейшем
рабстве у своей половины. Госпожа Шестаго в городе почиталась за  красавицу,
но  совсем  в  ином  роде,  нежели  губернаторша:  брала  не  статностью   и
милодушием, а, напротив,  худобой  и  злоязычием,  или  же  грациозностью  и
интеллектуализмом, как определяла эти достоинства сама Олимпиада Савельевна.
Происходила сия дама из рода купцов-миллионщиков и принесла мужу в  приданое
триста тысяч, о чем  не  забывала  напомнить  ему  при  малейшем  помрачении
семейного небосвода, по  большей  части  исключительно  безоблачного.  В  ее
богатом,  хлебосольном  доме  поощрялись  такие  экзотические  для  Заволжья
обычаи, как безбожие, чтение  запрещенных  газет  и  вольные  рассуждения  о
парламентаризме. На  четверги  Олимпиады  Савельевны  всякий  мог  приходить
запросто, и приходили очень многие,  потому  что,  как  было  сказано,  стол
отличался  обилием,  да  и  разговоры  по  провинциальным  меркам  случались
интересные.
     Поскольку день первых визитов Бубенцова выпал как раз на четверг, он  и
заявился в стан прогрессистов, не озаботясь быть приглашенным, что -  как  и
сам факт посещения почтмейстерши - свидетельствовало о  доскональном  знании
обычаев и расстановки сил в губернии.
     Появление петербуржца произвело среди либералов  настоящий  фурор,  так
как между собой они уже решили, что этот агент реакции прислан именно  из-за
них, искоренять в заволжском  обществе  вольнодумство  и  крамолу.  С  одной
стороны, это  было  тревожно,  с  другой,  пожалуй,  приятно  (еще  бы,  сам
обер-прокурор  обеспокоен  заволжскими  карбонариями),  но  больше  все-таки
тревожно.
     Однако "агент реакции" оказался вовсе не страшен. Во-первых, он выказал
полнейшее отсутствие всякого обскурантизма и совершенно свободно  говорил  о
новой литературе - о графе Толстом и даже о французской натуральной школе, о
которой в городе пока знали больше понаслышке. Изрядное впечатление произвел
и острый как  бритва  язык  гостя.  Когда  инспектор  народных  училищ  Илья
Николаевич Федякин, слывший у прогрессистов язвой,  каких  мало,  попробовал
дать чересчур  самоуверенному  говоруну  укорот,  выяснилось,  что  Владимир
Львович туземному зоилу не по зубам.
     -  Приятно   слышать   такие   смелые   суждения   из   уст   служителя
богобоязненности,  -  сказал  Илья  Николаевич,  иронически  щуря  глаза   и
поглаживая бороду,  что  у  него  обозначало  нешуточное  раздражение.  -  С
обер-прокурором,  поди,  частенько  этак  вот  о  физиологической  любви   у
Мопассана рассуждаете?
     - "Физиологическая любовь" -  это  масло  масляное,  -  тут  же  срезал
оппонента  Бубенцов.  -  Или  у  вас  в  Заволжске   все   еще   преобладает
романтический взгляд на отношения между полами?
     Олимпиада Савельевна даже покраснела - так неловко ей стало перед умным
человеком, что Федякин сидит у нее на самом почетном месте, во главе  стола,
и поспешила высказаться против всякого ханжества  и  притворства  в  половом
партнерстве.
     С почтмейстершей проворный петербуржец поступил еще решительней, чем  с
губернаторшей. Когда уходил - раньше всех прочих  гостей,  словно  давая  им
возможность обстоятельно перемыть ему косточки, -  Олимпиада  Савельевна,  к
тому времени уже совершенно ослепленная столичным блеском,  вышла  проводить
дорогого  гостя  в  прихожую.  Протянула  руку  для  пожатия   (целовать   у
прогрессистов, разумеется, было не в заводе), и Бубенцов руку взял, но не за
кисть, а за локоть. Мягким,  но  поразительно  властным  движением  притянул
хозяйку к себе и, ни слова не говоря, поцеловал в уста  так  крепко,  что  у
бедной Олимпиады Савельевны, которую за все двадцать девять лет жизни  никто
еще так не целовал, ноги сделались будто ватные  и  потемнело  в  глазах.  К
гостям она вернулась вся розовая и самым энергичным образом пресекла попытки
мстительного Ильи Николаевича денигрировать ушедшего.
     Таким  образом,  посланец  Константина  Петровича  в  первый  же   день
пребывания в губернии  завел  приязненные  отношения  с  обеими  заволжскими
царицами, причем дружба с Олимпиадой Савельевной была особенно приятна еще и
тем, что дом этой дамы  непосредственно  примыкал  к  зданию  почтамта,  где
директорствовал ее супруг, с которым Бубенцов очень скоро тоже  оказался  на
приятельской ноге, так что без церемоний заходил к нему  в  кабинет  и  имел
неограниченный доступ к единственному на все Заволжье телеграфному аппарату.
Этой привилегией Владимир Львович усердно пользовался и даже  обходился  без
помощи телеграфиста, поскольку, как выяснилось, превосходно умел  обращаться
с  хитроумной  машиной  Бодо.  Иной  раз  бывало,  что  синодский  инспектор
заглядывал на почтамт и за полночь, что-то там отправлял, получал  и  вообще
держался как у себя дома.

x x x

     Но если среди местных дам триумф балтийского варяга был сокрушителен  и
несомненен, то с мужчинами вышло менее гладко.
     Единственным явны