Хм.  От  выводов  по  поводу перчатки  Матвей  Бенционович  решил  пока
воздержаться, но  отложил  интригующий  предмет  в  сторонку,  к  письмам  и
револьверу.  Сложил нужные для следствия предметы в саквояж Лагранжа  (нужно
же было их в чем-то нести), оставил в перечне соответствующую расписку.
     Монах  тихонько напевал  что-то в соседней комнате,  широкими  стежками
заштопывая брюхо старика. Прислушавшись, Бердичевский разобрал:
     - "Плачу и рыдаю, егда  помышляю смерть, и вижду во гробех  лежащую, по
образу  Божию  созданную  нашу  красоту  безобразну,  бесславну,  не  имущую
вида..."
     В  кармане  звякнул  брегет: один  раз  погромче,  два  раза  тихонько.
Отличная   машинка,   настоящее  чудо   швейцарского   механического  гения,
подаренная отцом Митрофанием к десятилетию свадьбы. Звяканье обозначало, что
нынче  час  с  половиной  пополудни.   Пора  было  идти  к  ново-араратскому
настоятелю.

        "x x x"

     Разговор с отцом Виталием получился короткий и неприятный.
     Архимандрит  встретил  губернского чиновника,  уже находясь  в  сильном
раздражении.  То есть,  это  так  и  было  замыслено  Матвеем Бенционовичем:
безапелляционным  тоном  письма  и  точным  указанием  часа встречи  вывести
ново-араратского властителя из равновесия  - с одной стороны, напомнить, что
есть и иная власть, повыше настоятельской, с  другой  же побудить Виталия  к
резкости  и  невоздержанным словам. Глядишь, так быстрее  до подоплеки  дела
доберемся, чем с реверансами да экивоками.
     Что ж, резкости Бердичевский добился, и даже чересчур.
     Высокопреподобный  нетерпеливо  прохаживался  у  крыльца настоятельских
палат, одетый в  старую-престарую  рясу,  зачем-то  подоткнутую  чуть  не до
пояса,   так   что   виднелись   высокие   грязные   сапоги,   и   помахивал
часами-луковицей.
     -  А, прокуратор, -  воскликнул он, завидев Бердичевского. - Три минуты
третьего. Ожидать себя заставляете? Не больно ли дерзко?
     Вместо ответа и тоже не здороваясь, Матвей Бенционович ткнул пальцем на
башенные часы,  украшавшие пышную  колокольню, по всем  признакам  недавнего
строительства.  Минутная стрелка на них еще только  наметилась подобраться к
двенадцати. Тут же, как нарочно, ударили куранты - в общем, вышло эффектно.
     - Некогда  мне  разговоры  разговаривать, забот  полно!  - еще сердитее
рыкнул Виталий. - На ходу поговорим. Во-он там. -  Он показал на бревенчатый
сарай, видневшийся  поодаль, за  монастырской  стеной.  -  Старый  свинарник
разбираем, новый будем ставить.
     Вот  когда  объяснились  и  поддернутая  ряса,  и  ботфорты.  Аудиенция
происходила  на скотном  дворе, где грязи  и  нечистот было  по  щиколотку -
Матвей Бенционович моментально перепачкал и штиблеты, и брюки.
     Монахи  сдирали баграми дранку с крыши сарая, настоятель ими руководил,
так что существо дела чиновник излагал под треск, грохот и крики, а Виталий,
похоже, не очень-то и слушал.
     Уже одного  этого было бы довольно, чтоб архимандрит  Бердичевскому  не
понравился,  но  скоро  выявилось  и  еще   одно   обстоятельство,  доведшее
первоначальную антипатию до крайней степени. Цепким взглядом, слишком хорошо
знакомым  и  понятным  Матвею   Бенционовичу,   настоятель   задержался   на
крючковатом носе заволжского посланца, на  хрящеватых  ушах, на неславянской
черноте редеющих  волос, и  лицо отца Виталия приобрело особенное брезгливое
выражение.
     Дослушав   про  расследование   самоубийства   и  про   обеспокоенность
губернских властей ново-араратскими чудесами, архимандрит хмуро сказал:
     -  Я человек  прямой.  Пишите  потом  кляузы,  какие  хотите  - мне  не
привыкать.  Только  совать  свой  длинный  нос в духовные  дела  не  смейте.
Самоубийство - пускай. Возитесь в этой мерзости, сколько угодно. А прочее не
вашего ума дело.
     - То есть как это?! - задохнулся от возмущения товарищ прокурора. -  Да
с какой стати, ваше высокопреподобие, вы мне указываете, чем...
     - С  такой, - перебил  его отец Виталий. -  Здесь на островах  я  всему
голова,  и  отвечаю  за  все  тоже  я.  Тем  более  в вопросах,  касательных
духовности. Для таких  материй ваша  народность не подходит.  И я со стороны
начальства полагаю афронтом,  что этакого  дознателя в Арарат  прислали. Тут
нужно сердце чуткое, родное, полное веры, а не...
     Настоятель, не договорив, сплюнул. Это было всего оскорбительней.
     Бердичевский увидел, что дело идет  на  прямой скандал, и сдержался, не
ответил на грубость грубостью.
     - Во-первых, святой отец, позвольте вам напомнить слова  апостола Павла
о  том, что нет  ни иудея, ни эллина, и все  мы одно во Христе,  - сказал он
тихо. - А во-вторых, я такой же православный, как и вы.
     И  так  это  у  него  достойно,  спокойно проговорилось  (хотя  внутри,
конечно,  все дрожало  и  клокотало),  что  Матвей Бенционович  сам  на себя
залюбовался.
     Только разве прошибешь достоинством озверелого юдофоба?
     - Нашу  русскую веру  только русский до самого донышка понять и принять
может, - кривя губы процедил отец Виталий. - И уж особенно не по уму и не по
сердцу  православие для иудейского высокомерия и ячества. Прочь, прочь когти
ваши от русских святынь!  Что же до вашей  крещености,  то  про это у народа
сказано: жид крещеный что вор прощеный.
     С  этими словами архимандрит  повернулся  к  чиновнику спиной и, чавкая
грязью, скрылся  в  разрушаемом хлеве - высокий, черный, прямой, как  жердь.
Бердичевский же, весь кипя, пошел из монастыря вон.
     Из-за скоротечности разговора, не занявшего и десяти минут,  времени до
следующей встречи,  с доктором Коровиным, оставалось еще очень  много. Чтобы
не  тратить  его  попусту,  а  заодно  и успокоить  себя  моционом,  товарищ
прокурора  решил пройтись  по городу, ознакомиться  с его  топографическими,
бытовыми и прочими особенностями.
     Удивительная  вещь:  те  самые  улицы,  которые  при первом  знакомстве
произвели на Матвея Бенционовича отрадное впечатление чистотой, ухоженностью
и  порядком,  теперь  показались  ему   недобрыми,  даже  зловещими.  Взгляд
приезжего  задерживался  все больше  на постно поджатых губах  богомолок, на
чрезмерном   изобилии  всевозможных   церквей,   церковок  и  часовенок,  на
этническом однообразии встречающихся лиц: ни одного смуглого,  черноглазого,
горбоносого  или  хоть  раскосого,  все  сплошь  великорусское  русоволосие,
сероглазие да курносие.
     Никогда в  жизни Бердичевский  не  ощущал такого  острого, безысходного
одиночества, как в этом  православном раю. Да и  раю  ли? Мимо промаршировал
десяток рослых монахов с дубинками у пояса - ничего себе Эдем. Поживи-ка под
властью  этакого  отца  Виталия, мракобеса  и  инакоборца. В  книжных лавках
только   духовное  чтение,  из   газет  лишь  "Церковный  вестник",  "Светоч
православия"  да  "Гражданин"  князя  Мещерского.  Ни  театра,  ни  духового
оркестра в парке, ни, Боже сохрани, танцзала. Зато едален  без счета. Поесть
да помолиться - вот и весь ваш рай, мысленно злобствовал Матвей Бенционович.
     Когда  же   обида  и  злость  на  архимандрита  немного  умерились,  по
всегдашней  интеллигентской привычке audiatur et altera pars (слышать доводы
противоположной стороны (лат.)) Бердичевский стал думать, что Виталий на его
в счет, в сущности, не так уж и неправ. Да, высокомерен умом. Да, скептик, к
простодушной  вере никак не приспособленный. И  если уж начистоту, до полной
откровенности с самим собою, то вся его религиозность зиждется на любви не к
Иисусу,  которого  Матвей  Бенционович  никогда  в  глаза не  видывал,  а  к
преосвященному Митрофанию.  То  есть если  предположить,  что духовным отцом
Мордки Бердичевского оказался  бы не православный архиерей,  а  какой-нибудь
премудрый  шейх  или  буддийский бонза,  то  ходить  бы  теперь  коллежскому
советнику в чалме либо  в конической соломенной шляпе. Только  при этом  вы,
сударь мой,  не сделали  бы  в Российской  империи  никакой карьеры,  еще  и
дополнительно   уязвил  себя  Матвей  Бенционович,   впав  в   окончательное
самоуничижение.
     И  стало ему  совсем  нехорошо,  потому  что  к  одиночеству земному  -
временному,  распространявшемуся  лишь на остров Ханаан -  прибавилось еще и
одиночество  метафизическое.  Прости,  Господи,  за  маловерие  и  сомнение,
взмолился  перепуганный  товарищ  прокурора  и  завертел  головой,   нет  ли
поблизости храма, чтоб поскорей повиниться перед образом Спасителя.
     Как не быть - ведь  Новый Арарат,  не Петербург  какой-нибудь. Была тут
же,  рядышком, в двадцати шагах, церковка, а еще ближе  - собственно,  прямо
перед носом у Бердичевского, на стене монастырского  училища, висела большая
икона  под   жестяным  навесом,  причем  не  какая-нибудь,  а  именно  Спаса
Нерукотворного. В этом совпадении Матвей Бенционович  усмотрел знак свыше  и
до церкви идти не стал.  Бухнулся  на  колени перед  Спасом (все равно брюки
после скотного  двора были загублены, переодеть придется) и  стал молиться -
жарко, истово, как никогда прежде.
     Господи,  умолял  Бердичевский,  ниспошли  мне  веру  простую, детскую,
нерассуждающую, чтоб всегда  меня поддерживала и ни  в  каких испытаниях  не
оставляла. Чтобы я поверил  в бессмертие души и в жизнь  после смерти, чтобы
на смену суеумия  ко мне  пришла мудрость, чтобы  я ежечасно  не трепетал за
своих  домашних, а помнил о  вечности, чтобы имел  твердость  устоять  перед
соблазнами,  чтобы...  В  общем,  молитва получалась долгой,  ибо  просьб  к
Всевышнему у Матвея Бенционовича имелось множество, все перечислять скучно.
     Никто богомольцу не  мешал, никто не  пялился  на приличного господина,
протиравшего  коленки посреди тротуара, - прохожие уважительно  обходили его
стороной, тем более что такого рода сцены являлись для Нового Арарата вполне
обыкновенными.
     Единственное, что отвлекало чиновника от душе-очистительного занятия, -
звонкий  детский  смех, доносившийся от  крыльца  училища. Там,  в окружении
стайки мальчишек, сидел  какой-то мужчина в  мягкой шляпе, и видно было, что
ему  с пострелятами  весело,  а им весело  с ним. Бердичевский несколько раз
досадливо  оглядывался  на шум, так что  имел возможность отметить некоторые
особенности физиономии чадолюбца - весьма приятной, открытой, даже, пожалуй,
простоватой.
     А  когда  Матвей Бенционович, утирая слезы, наконец  поднялся  с колен,
незнакомец подошел к нему, учтиво приподнял шляпу и стал извиняться:
     - Прошу  прощения за то, что  мы своей  болтовней мешали вашей молитве.
Дети  вечно  пристают  ко  мне   с   расспросами  про  всякую  всячину.  Это
удивительно, до чего мало им объясняют  учителя, причем про самое важное. Да
они и боятся у учителей  лишнее спросить, тут ведь преподаватели все  сплошь
монахи,  и престрогие. А меня  не боятся,  - улыбнулся мужчина,  и  по  этой
улыбке  стало видно, что бояться  его точно незачем. - Вы извините,  что я к
вам вот  так,  без  церемоний  подошел.  Я,  знаете  ли,  до  чрезвычайности
общителен, а вы меня искренностью своего моления привлекли. Нечасто увидишь,
чтобы образованный человек  так истово, со слезами перед иконой стоял. Дома,
наедине с собой, еще ладно бы, но посреди улицы! Очень вы мне понравились.
     Бердичевский  слегка  поклонился и  хотел было уйти,  но  пригляделся к
незнакомцу повнимательней, сощурился и осторожненько так:
     -  Э-э,  а  позвольте,  милостивый  государь,  поинтересоваться   вашим
именем-отчеством. Случайно не Лев Николаевич?
     Уж очень по манерам и внешнему виду  приятный  господин  был  похож  на
любителя чтения из письма Алеши Ленточкина. Память у Бердичевского, заядлого
шахматиста, была отменная, да и запомнить такое  имя  нетрудно - как у графа
Толстого.
     Мужчина удивился, но  не чрезмерно - у  него и без того вид  был такой,
будто  он постоянно ожидает от действительности сюрпризов, причем по большей
части радостных.
     - Да, меня так  зовут. А почему вы знаете?  И в этой  случайной встрече
просветленному Бердичевскому тоже померещился промысел Божий.
     -  У нас  с вами  имеется общий знакомый, Алексей Степанович Ленточкин.
Ну, тот, что еще подарил вам одну книгу, сочинение Федора Достоевского.
     Такой сверхъестественной осведомленности Лев Николаевич опять удивился,
и опять не очень сильно.
     -  Да,  отлично помню  этого  бедного  юношу. Знаете  ли вы, что с  ним
произошло несчастье? Он заболел рассудком.
     Матвей  Бенционович  ничего  говорить  не  стал,  но  бровями изобразил
изумление: мол, да что вы?
     - Из-за Черного Монаха, - понизил голос его собеседник. - Пошел ночью в
одну избушку, где на окне крест нацарапан, и лишился ума. Увидел там что-то.
А  после, на том же  самом  месте, другой человек, которого я тоже  немножко
знал, застрелил  себя из пистолета. Ой, что ж я разболтался! Это ведь тайна,
- испугался Лев Николаевич.  - Мне по  большому  секрету  сказали,  я  слово
давал. Вы никому больше не говорите, хорошо?
     Так-так, сказал себе следователь и яростно потер переносицу, чтоб унять
азартное пульсирование крови. Так-так.
     -  Никому  не  скажу,  -  пообещал он,  изобразив скучливый зевок. - Но
знаете  что,  вы мне почему-то  тоже  очень  симпатичны.  Опять  же  у  нас,
оказывается, есть общий  знакомый.  Не угодно ли посидеть со  мною за чашкой
чаю или кофею? Поговорили бы о том, о сем. Хоть бы и о Достоевском.
     - Почту за счастье!  -  обрадовался Лев Николаевич. - Так редко, знаете
ли, встретишь  здесь начитанного,  высококультурного  человека.  И потом, не
всякому  со  мной  говорить  интересно.  Я  не  умен,  не образован,  иногда
нелепости говорю. Да  вот  хоть  в "Добром самарянине"  можно посидеть.  Там
подают оригинальный чай, с подкопчением. И недорого.
     Он  уже  готов был  идти - немедленно  беседовать с новым знакомцем, но
брегет в кармане Бердичевского звякнул четыре раза громко и один тихо.  Была
уже четверть пятого - вон, выходит, сколько молился-то.
     - Дражайший  Лев  Николаевич,  у  меня  сейчас неотложное дело, которое
продлится часа  два или три.  Если б  нам возможно  было  встретиться  после
этого...  -  Подержав  в   этом  незаконченном  предложении   вопросительную
интонацию  и дождавшись  кивка,  товарищ прокурора  продолжил. -  Меня зовут
Матвей Бенционович, а подробнее представлюсь при нашей вечерней встрече. Где
мне вас сыскать?
     - До семи я обыкновенно гуляю по городу,  смотрю на людей и думаю о чем
взбредет  в голову, - принялся объяснять ценный свидетель. - В семь ужинаю в
харчевне "Пять хлебов", потом, если нет дождя  и сильного ветра - а сегодня,
как видите, ясно - где-нибудь  сижу на скамейке, над  озером. Долго. Бывает,
что часов до десяти...
     -  Отлично,  -  перебил  Бердичевский.  -  Там  и встретимся.  Назовите
какое-нибудь определенное место. Лев Николаевич немного подумал.
     - Давайте на набережной, близ Ротонды. Чтобы вам легче найти. Вы правда
придете?
     - Можете быть совершенно в этом уверены, - улыбнулся товарищ прокурора.

        "x x x"

     Матвей Бенционович вытер мокрый  лоб и схватился за  сердце. Тысячу раз
права Машенька  - нужно  делать гимнастику и ездить  на велосипеде, как  все
просвещенные  люди, кто печется о телесном здоровье. Ну что это - в тридцать
восемь лет уже и брюшко, и одышливость, и ловкости никакой.
     -  Алексей  Степаныч,  право,  поигрались  и  хватит!  -  воззвал он  к
тропическим зарослям, откуда только  что донесся шорох быстрых необутых ног.
- Это же  я, Бердичевский, вы отлично меня  знаете! Прибыл  к вам от владыки
Митрофания!
     Игра то ли в  прятки, то ли в догонялки, а вернее в то и в другое сразу
длилась уже порядком, и товарищ прокурора совсем выбился из сил.
     Донат  Саввич Коровин остался у входа в оранжерею. Покуривая сигарку, с
интересом  наблюдал  за  маневрами  обеих  сторон.  Самого Ленточкина Матвей
Бенционович еще  не видел, но  мальчишка точно был здесь  -  раза  два из-за
широких глянцевых листьев мелькнуло голое плечо.
     -  Ничего, он сейчас  выдохнется, - сказал доктор. - Слабеет  день  ото
дня. Неделю назад, когда надо было осмотр делать, санитары за ним по полчаса
гонялись, даже с пальм снимали. Третьего дня хватило пятнадцати минут. Вчера
десяти. Плохо.
     Мог   бы  и   мне   санитаров   одолжить,  сердито  подумал   чиновник.
Демонстрирует, что для мирового светила губернские власти не указ. Тоже, как
настоятель, на тон письма обиделся.
     Однако,  в   отличие  от   архимандрита,  доктор  Бердичевскому  скорее
нравился. Спокойный,  деловитый,  слегка  насмешливый, без  вызова. Выслушав
следователя, разумно  предложил: "Сначала посмотрите на вашего Ленточкина, а
после вернемся сюда и побеседуем".
     Но, как уже было сказано,  посмотреть  на Алексея Степановича оказалось
совсем непросто.
     Еще через несколько минут удалось  загнать дикого обитателя джунглей  в
угол, и вот, наконец,  беготня завершилась. Из-за пышного  куста,  усеянного
противоестественно-синими   цветами   (дальше  была  уже  только  стеклянная
стенка),  высовывалась  кудрявая  голова с испуганно вытаращенными  голубыми
глазами. Мальчишка  очень  осунулся и растерял весь  свой  румянец,  отметил
Матвей Бенционович, а волосы спутались, обвисли.
     - Не надо, - плачущим голосом сказал Алеша. - Я скоро на небу улечу. За
мною Он придет и заберет. Потерпите.
     По совету Доната Саввича чиновник ближе к больному подбираться не стал,
чтобы не доводить до приступа. Остановился, развел  руками и начал как можно
мягче:
     - Алексей Степаныч, я перечел ваше  последнее письмо, где вы писали про
магическое  заклинание  и про  домик  бакенщика.  Помните  ли  вы,  что  там
произошло, в доме?
     Сзади хмыкнул Коровин:
     - Экий вы быстрый. Сейчас он вам прямо так и расскажет.
     - Не ходи туда, - тоненьким голоском  сказал вдруг Алеша Бердичевскому.
- Пропадешь.
     Доктор подошел, встал рядом с товарищем прокурора.
     -  Пардон, - шепнул он. - Я был неправ.  Вы на него действуете каким-то
особенным образом.
     Ободренный успехом, Матвей Бенционович сделал полшажочка вперед.
     -  Алексей Степаныч,  милый  вы  мой, владыка  из-за  вас  сон  и покой
потерял. Не может себе простить,  что прислал вас сюда. Поедемте к нему,  а?
Он наказал мне без вас не возвращаться. Поедем?
     - Поедем, - пробормотал Алеша.
     - И о той ночи поговорим?
     - Поговорим.
     Бердичевский торжествующе  оглянулся  на врача: каково?  Тот озабоченно
хмурился.
     - С вами, верно,  там  что-то невероятное  случилось? - тихонечко,  как
рыбак леску, вытягивал свою линию Матвей Бенционович.
     - Случилось.
     - К вам явился Василиск?
     - Василиск.
     - И вас чем-то напугал?
     - Напугал.
     Доктор отодвинул следователя в сторону.
     - Да погодите вы. Он же просто повторяет за вами последнее слово, разве
вы  не  видите? Это  у  него  в последние  три дня  развилось.  Речитативная
обсессия. Не может концентрировать внимание  более чем на минуту. Он вас  не
слышит.
     - Алексей Степаныч, вы меня слышите? - спросил товарищ прокурора.
     - Слышите,  -  повторил Ленточкин, и стало  ясно, что Донат  Саввич,  к
сожалению, прав.
     Матвей Бенционович разочарованно вздохнул.
     - Что с ним будет?
     - Неделя,  много две,  и... -  Доктор красноречиво  покачал  головой. -
Если, конечно, не произойдет чуда.
     - Какого чуда?
     -  Если  я  не  обнаружу  способ, которым можно остановить  болезненный
процесс  и  повернуть  его  вспять.  Ладно,  идемте. Ничего  вы  от  него не
добьетесь, как и ваш предшественник.
     Вернувшись в  кабинет Коровина, заговорили уже не о несчастном  Алексее
Степановиче, а именно о "предшественнике", то есть о покойном Лагранже.
     - Кажется, по роду деятельности я обязан быть  неплохим физиогномистом,
-  говорил  Донат  Саввич, поглядывая  то  на Бердичевского, то в окно.  - И
ошибаюсь в л