й  рассказал  про таинственную  всадницу и свое падение (как
буквальное,  так и нравственное) безо всякой утайки, причем то и дело утирал
стекающие по щекам слезы.
     Лев   Николаевич  оказался   идеальным   слушателем  -   серьезным,  не
перебивающим  и  в высшей  степени  сочувственным, так  что и  сам  чуть  не
расплакался.
     -  Напрасно  вы  так  себя  казните! -  воскликнул  он,  едва  чиновник
договорил. - Право, напрасно! Я мало что знаю про  любовь между  мужчинами и
женщинами,  однако же  мне рассказывали, и  читать доводилось, что у  самого
примерного, добродетельного семьянина может произойти что-то вроде затмения.
Ведь  всякий человек,  даже самого упорядоченного образа  мыслей,  в глубине
души  живет,  ожидая   чуда,  и  очень  часто  этаким  чудом  ему  мерещится
какая-нибудь  необыкновенная женщина.  Так  бывает и с  женами,  но особенно
часто с  мужьями - просто оттого,  что мужчины более склонны к приключениям.
Это пустяки  - то,  что  вы  рассказали. То есть, конечно,  не пустяки,  про
пустяки  я  чтоб  вас  утешить  брякнул,  но  ничего  ведь не произошло.  Вы
совершенно чисты перед вашей супругой...
     - Ах,  нечист, нечист!  -  перебил  добряка  Матвей Бенционович. - Куда
более нечист, чем  если  бы спьяну  побывал  в непотребном доме. То было  бы
просто свинство,  телесная  грязь,  а  тут  я совершил предательство,  самое
настоящее предательство! И как быстро, как легко - в минуту!
     Лев Николаевич внимательно посмотрел на собеседника и задумчиво сказал:
     - Нет, это еще не настоящее предательство, не высшего разбора.
     - А что же тогда, по-вашему, настоящее?
     - Настоящее,  сатанинское  предательство  - это  когда предают впрямую,
глядя в глаза, и получают от своей подлости особенное наслаждение.
     - Ну уж, наслаждение, - махнул рукой Бердичевский. - А что до подлости,
то я и есть самый натуральный подлец. Теперь знаю это про себя и должен буду
со  знанием этим жить... Эх, - встрепенулся он. - Если б можно было искупить
ту минуту, смыть ее с души, а? Я бы на любое испытание, на любую муку пошел,
только  бы  снова  почувствовать  себя... -  Он хотел  сказать  "благородным
человеком", но постеснялся и сказал просто. - ...Человеком.
     -  Испытывать  себя  полезно   и  даже  необходимо,  -  согласился  Лев
Николаевич. - Я так думаю, что...
     - Стойте! - перебил его товарищ прокурора,  охваченный внезапной идеей.
- Стойте! Я знаю, через какое  испытание я должен пройти! Скажите, ради Бога
скажите, где находится тот дом, где жил бакенщик? Знаете?
     - Конечно, знаю,  - удивился  Лев  Николаевич.  - Это  вон туда,  вдоль
берега, до  Постной косы, а после налево.  Версты две будет. Да только зачем
вам?
     - А вот зачем...
     И  Бердичевский -  видно, такая  уж нынче была ночь  - выдал сердечному
другу  все  следственные  тайны: рассказал и про  Алешу  Ленточкина,  и  про
Лагранжа, и, разумеется,  про  свою миссию. Слушатель только ахал  и головой
качал.
     - Клянусь вам, - сказал в заключение Матвей Бенционович и  поднял руку,
как во время произнесения присяги  на  суде, -  что я немедленно, сейчас же,
отправлюсь  к этой чертовой  избушке совсем один,  дождусь полуночи и  войду
туда, как  вошли туда  Алексей Степанович и Феликс Станиславович. Наплевать,
если там  ничего не окажется, если все суеверие и враки. Главное, что я свой
страх преодолею и уже тем собственное уважение верну!
     Лев Николаевич вскочил и с восторгом воскликнул:
     - Как чудесно вы это  сказали!  Я на вашем месте поступил бы точно  так
же. Только знаете что... - Он порывисто схватил Бердичевского за  локоть.  -
Нельзя вам туда одному  идти. Очень уж страшно. Возьмите меня с собой.  Нет,
правда! Давайте вдвоем, а?
     И  моляще  заглянул  Матвею  Бенционовичу  в  глаза,  так  что  у  того
стиснулась грудь и снова потекли слезы.
     - Благодарю вас, - сказал товарищ прокурора с  чувством.  -  Я ценю ваш
порыв,  но сердце подсказывает  мне,  что я должен  войти  туда  один. Иначе
ничего не выйдет, да  и настоящего  искупления не получится. - Он выдавил из
себя  улыбку  и  даже  попробовал пошутить. -  К тому же  вы существо  столь
ангельского образа, что нечистая сила вас может застесняться.
     -  Хорошо-хорошо,  -  закивал Лев  Николаевич.  - Я не стану  мешать. Я
знаете что, я только провожу вас туда, а сам в сторонке встану. В пятидесяти
шагах, даже в ста. Но  проводить провожу.  И вам будет не так одиноко, и мне
спокойнее. Мало ли что...
     Бердичевский ужасно обрадовался этой идее, которая, с одной стороны, не
девальвировала  предполагаемого  искуса, а  с  другой, все же  сулила некую,
пусть даже иллюзорную поддержку.  Обрадовался - и тут же рассердился на себя
за эту радость.
     Нахмурившись, сказал:
     - Не в ста шагах. В двухстах.

        "x x x"

     Расстались на мостике через  быструю узкую  речку,  которой  оставалось
течь до озера не более двадцати саженей.
     - Вон он, домик бакенщика, - показал Лев Николаевич  на темный куб, что
посверкивал под луной своей белой соломенной крышей. - Так  мне никак с вами
нельзя?
     Бердичевский покачал головой. Говорить не решался, потому что зубы были
плотно стиснуты  -  имелось  опасение,  что если  дать им  волю,  то  начнут
постыдно клацать.
     -  Ну,  Бог в помощь, - взволнованно сказал  верный секундант. - Я буду
ждать вот здесь, у Прощальной часовни. Если что - кричите, я сразу прибегу.
     Вместо ответа  Матвей  Бенционович неловко обнял  Льва  Николаевича  за
плечи, на секунду прижал к себе и, махнув рукой, зашагал к избушке.
     До полуночи  оставалось две минуты, но и идти было всего  ничего - даже
не двести шагов, а самое большее полтораста.
     Глупости какие, мысленно говорил себе товарищ прокурора, вглядываясь  в
избушку. И ведь знаю  наверное, что ничего не  будет. Не  может ничего быть.
Войду, постою там,  да и  выйду, чувствуя себя полным остолопом. Хорошо хоть
свидетель такой добросердечный. Кто другой  на смех бы поднял, ославил бы на
весь  свет.  Мол, заместитель губернского прокурора шастает  на  свидания  с
нечисто" силой и еще от страха трясется.
     Побуждаемая  самолюбием, в душе шевельнулась отвага. Теперь  нужно было
ее бережно, как трепещущий на ветру огонек, распалить, не дать угаснуть.
     - Ну-те-с, ну-те-с, - протянул Бердичевский, ускоряя шаг.
     Перед криво заколоченной дверью все  же остановился и мелко, чтоб сзади
не было видно, перекрестился. Раздеваться догола, конечно, нелепость,  решил
Матвей  Бенционович. Все равно формулу из  средневекового трактата он толком
не помнил. Ну  да ничего, как-нибудь обойдется и без формулы. Дотронуться до
нацарапанного  на стекле креста и сказать что-то такое  про уговор архангела
Гавриила с Лукавым. Иди сюда, дух святой,  -  так,  кажется. А если начнутся
неприятности,  нужно поскорей  крикнуть по-латыни,  что веруешь в Господа, и
все отличным образом устроится.
     Ерничанье прибавило  следователю храбрости. Он  взялся  за край  двери,
напрягся что было сил и потянул на себя.
     Можно было, оказывается, и не напрягаться - створка подалась легко.
     Ступая по скрипучему полу, Матвей Бенционович попытался определить, где
окно.  Замер в нерешительности,  но в это  время  месяц, на  короткое  время
спрятавшийся за тучку, снова озарил небосвод, и слева высветился серебристый
квадрат.
     Следователь повернул шею, подавился судорожным вскриком.
     Там кто-то стоял!
     Недвижный, черный, в остроконечном куколе!
     Нет, нет, нет, - замотал головой Бердичевский, чтобы  отогнать видение.
Словно  не  выдержав  тряски,  голова  вдруг  взорвалась невыносимой  болью,
пронзившей и череп, и самое мозг.
     Потрясенное  сознание покинуло Матвея Бенционовича, он больше ничего не
видел и не слышал.
     Потом,   неизвестно   через   сколько   времени,  чувства  вернулись  к
несчастному  следователю,  однако не  все  -  зрение  возвращаться так  и не
пожелало. Глаза Бердичевского были открыты, но ничего не видели.
     Он  прислушался. Услышал  частый-частый стук собственного  сердца, даже
хлопанье  ресниц  -  вот  какая  стояла тишина.  Втянул носом запах  пыли  и
стружек. Болела голова, затекло тело - значит, жив.
     Но где он? В избушке?
     Нет. Там было темно, но не так, не абсолютно темно - будто в гробу.
     Матвей Бенционович хотел приподняться - ударился лбом. Пошевелил руками
- локтям было не раздвинуться. Согнул колени - тоже уперлись в твердое.
     Тут товарищ прокурора понял, что он и в самом деле лежит в заколоченном
гробу, и закричал.
     Сначала не очень громко, как бы еще не утратив надежды:
     - А-а! А-а-а! Потом во все легкие:
     - А-а-а-а!!!!
     Выкрикнув   весь  воздух,  захлебнулся  рыданием.  Мозг,  приученный  к
логическому   мышлению,   воспользовался   краткой   передышкой  и   раскрыл
Бердичевскому одну загадку  - увы, слишком поздно. Так  вот  почему  Лагранж
стрелялся  левой рукой, снизу  вверх!  Иначе  ему в  гробу револьвер было не
вывернуть. Кое-как вытянул  свой длинноствольный "смит-вессон", пристроил  к
сердцу, да и выпалил.
     О,  какая  лютая  зависть  к  покойному  полицмейстеру  охватила Матвея
Бенционовича! Каким  облегчением,  каким невероятным счастьем  было бы иметь
под рукой револьвер! Одно нажатие спуска, и кошмару конец, во веки веков.
     Глотая слезы, Бердичевский бормотал: "Маша, Машенька, прости... Я снова
тебя предал, и еще хуже, чем там, на дороге! Я бросаю тебя, бросаю одну..."
     А мозг продолжал свою работу, теперь уже никому не нужную.
     Вот и с Ленточкиным понятно. То-то  он после гроба никаких крыш  и стен
не выносит - вообще никакого стеснения для тела.
     Рыдания оборвались сами  собой -  это Бердичевский дошел до  следующего
открытия.
     Но Ленточкин каким-то образом из гроба выбрался!  Пусть сумасшедший, но
живой! Значит, надежда есть!
     Молитва! Как можно было забыть про молитву!
     Однако латынь, казалось, твердо вызубренная за годы учебы в  гимназии и
университете,   от  ужаса   вся  стерлась  из  памяти   погибающего   Матвея
Бенционовича. Он даже не мог вспомнить, как по-латыни "Господи"!
     И духовный сын владыки Митрофания заорал по-русски:
     - Верую, Господи, верую!!!
     Забился в деревянном ящике, уперся в крышку лбом, руками, коленями  - и
свершилось  чудо.  Верхняя  часть  гроба  с   треском  отлетела  в  сторону,
Бердичевский сел, хватая ртом воздух, огляделся по сторонам.
     Увидел  все ту же избушку, после кромешной тьмы показавшуюся необычайно
светлой,  разглядел в углу  и  печку, и даже ухват.  И  окно было  на месте,
только страшный силуэт из него исчез.
     Приговаривая  "Верую,  Господи,   верую",  Бердичевский  перелез  через
бортик, грохнулся на пол - оказалось, что гроб стоял на столе.
     Не обращая внимания на боль во всем  теле, задвигал локтями и коленями,
проворно пополз к двери. Перевалился через порог, вскочил, захромал к речке.
     -  Лев!  Николаевич!  На  помощь!  Спасите!  -  хрипло   вопил  товарищ
прокурора, боясь оглянуться - что, если сзади  несется над землей черный,  в
остром колпаке? - Помогите! Я сейчас упаду!
     Вот и мостик, вот и ограда. Лев Николаевич обещал ждать здесь.
     Бердичевский метнулся вправо, влево - никого.
     Этого  просто не  могло  быть! Не такой человек  Лев Николаевич,  чтобы
взять и уйти!
     - Где вы? - простонал Матвей Бенционович. - Мне плохо, мне страшно!
     Когда  от стены  часовни бесшумно отделилась  темная фигура, измученный
следователь взвизгнул, вообразив, что кошмарный преследователь обогнал его и
поджидает спереди.
     Но  нет,   судя  по  контуру,  это   был  Лев  Николаевич.  Всхлипывая,
Бердичевский бросился к нему.
     - Слава... Слава Богу! Верую, Господи, верую! Что же  вы не отзывались?
Я уж думал...
     Он приблизился к своему соратнику и забормотал:
     - Я... Я не знаю, что это было,  но это было ужасно... Кажется, я схожу
с ума! Лев Николаевич, милый, что же это? Что со мной?
     Здесь  молчавший   повернул  лицо  к  лунному  свету,  и   Бердичевский
растерянно умолк.
     В облике  Льва Николаевича произошла странная метаморфоза. Сохранив все
свои  черты,  это лицо  неуловимо, но  в  то  же время  совершенно явственно
переменилось.
     Взгляд из мягкого, ласкового, стал сверкающим и грозным, губы кривились
в  жестокой насмешке,  плечи  распрямились, лоб  пересекла  резкая, как след
кинжала, морщина.
     - А то самое, - свистящим голосом ответил неузнаваемый Лев Николаевич и
повертел пальцем у виска. - Ты, приятель, того, кукарекнулся. Ну и идиотская
же у тебя физиономия!
     Матвей Бенционович испуганно отшатнулся, а Лев Николаевич,  правая щека
которого дергалась  мелким  тиком,  ощерил замечательно белые  зубы и трижды
торжествующе прокричал:
     - Идиот! Идиот! Идиот!
     Лишь  теперь,   самым   уголком   стремительно   угасающего   сознания,
Бердичевский  понял, что он, действительно,  сошел  с ума, причем не  только
что, в избушке, а раньше, много раньше. Явь и реальность  перемешались в его
больной  голове, так что  теперь  уже  не  разберешь, что  из  событий этого
чудовищного дня  произошло на  самом деле, а что  было  бредом  заплутавшего
рассудка.
     Втянув голову в плечи и приволакивая ногу, безумный чиновник побежал по
лунной дороге, куда глядели глаза, и все приговаривал:
     - Верую, Господи, верую!



        "ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БОГОМОЛЬЕ Г-ЖИ ЛИСИЦЫНОЙ"

        "Дворянка Московской губернии"
     Надо же так случиться,  чтоб прямо перед тем, как прийти второму письму
от доктора Коровина, в самый предшествующий вечер, между архиереем и сестрой
Пелагией произошел разговор  о мужчинах  и  женщинах. То  есть, на  эту тему
владыка и его  духовная дочь спорили  частенько, но на сей раз, как нарочно,
столкнулись  именно  по  предмету силы и  слабости.  Пелагия доказывала, что
"слабым полом" женщин нарекли зря, неправда это, разве что в смысле крепости
мышц, да и то не всех  и  не  всегда.  Увлекшись,  монахиня  даже предложила
епископу сбегать или сплавать наперегонки - посмотреть,  кто быстрее, однако
тут  же опомнилась и попросила  прощения. Митрофаний, впрочем,  нисколько не
рассердился, а засмеялся.
     -  Хорошо бы мы с тобой  смотрелись,  - стал описывать преосвященный. -
Несемся сломя голову по Большой Дворянской: рясы подобрали, ногами сверкаем,
у меня борода по ветру веником, у тебя патлы рыжие полощутся. Народ смотрит,
крестится,  а  нам  хоть  бы что  -  добежали до реки,  бултых с  обрыва - и
саженками, саженками.
     Посмеялась и Пелагия, однако от темы не отступилась.
     -  Нет сильного  пола и нет слабого. Каждая из  половин  человечества в
чем-то сильна, а в  чем-то слаба. В логике,  конечно, изощренней мужчины, от
этого и  большая  способность к точным наукам, но здесь же и недостаток. Вы,
мужчины, норовите все  под гимназическую геометрию подогнать и, что у  вас в
правильные фигуры да прямые углы не  всовывается, от того вы отмахиваетесь и
потому часто главное упускаете. И еще вы путаники, вечно понастроите турусов
на колесах, где не надо  бы, да  сами под эти колеса и угодите. Еще гордость
вам мешает, больше всего вы страшитесь в  смешное или унизительное положение
попасть. А женщинам это все равно, мы хорошо  знаем, что страх этот глупый и
ребяческий. Нас в  неважном  сбить и запутать легче, зато в главном, истинно
значительном, никакой логикой не собьешь.
     - Ты к чему это все говоришь? - усмехнулся Митрофаний. - Зачем вся твоя
филиппика? Что мужчины глупы и надобно власть над  обществом у них отобрать,
вам передать?
     Монахиня ткнула пальцем в очки, съехавшие  от  запальчивости  на кончик
носа.
     -  Нет, владыко, вы совсем меня не слушаете! Оба пола по-своему умные и
глупые, сильные и слабые. Но в  разном! В том и величие замысла Божия, в том
и  смысл любви, брака, чтоб  каждый свое  слабое подкреплял тем сильным, что
есть в супруге.
     Однако  говорить  серьезно епископ  нынче  был  не настроен.  Изобразил
удивление:
     - Замуж, что ли, собралась?
     -  Я не про себя говорю.  У меня  иной Жених  есть, который  меня лучше
всякого  мужчины  укрепляет.  Я  про  то, что напрасно вы, отче, в серьезных
делах только  на мужской ум полагаетесь,  а  про женскую  силу и про мужскую
слабость забываете.
     Митрофаний  слушал  да посмеивался  в усы,  и это распаляло Пелагию еще
больше.
     -  Хуже всего эта ваша  снисходительная усмешечка! - наконец взорвалась
она. - Это в вас от мужского высокомерия, монаху вовсе не уместного! Не  вам
ли сказано:  "Нет мужеского  пола, ни женского, ибо все  вы одно  во  Христе
Иисусе"?
     - Знаю, отчего ты мне проповеди читаешь, отчего бесишься,  - ответил на
это  проницательный пастырь. - Обижена, что я в Новый Арарат не тебя послал.
И к Матвею ревнуешь. Ну как он все размотает без участия твоей рыжей головы?
А  Матвей  беспременно  размотает,  потому  что  осторожен,  проницателен  и
логичен. - Здесь Митрофаний улыбаться перестал и  сказал уже без шутливости.
- Я ли тебя не ценю? Я ли  не знаю,  как ты сметлива, тонка чутьем, угадлива
на людей?  Но, сама  знаешь, нельзя  чернице  в  Арарат.  Монастырский устав
воспрещает.
     -  Вы  это говорили уже, и я  при Бердичевском  препираться  не  стала.
Сестре Пелагии,  конечно, нельзя. А  Полине  Андреевне Лисицыной очень  даже
возможно.
     -  Даже не  думай!  -  построжел  преосвященный.  -  Хватит! Погрешили,
погневили Бога, пора и  честь  знать. Каюсь, сам я виноват, что благословлял
тебя  на такое  непотребство  -  во  имя  установления  истины  и  торжества
справедливости. Весь грех на себя  брал. И если б в  Синоде  про шалости эти
узнали, прогнали  б  меня с кафедры взашей, а возможно, и сана бы лишили. Но
зарок я дал не из опасения за свою епископскую мантию, а из страха  за тебя.
Забыла, как в последний  раз  чуть жизни через лицедейство это  не лишилась?
Все, не будет больше никакой Лисицыной, и слушать не желаю!
     Долго еще  препирались  из-за этой  самой  таинственной Лисицыной, друг
друга не убедили и разошлись каждый при своем мнении.
     А наутро почта  доставила преосвященному письмо с острова  Ханаана,  от
психиатрического доктора Коровина.
     Владыка вскрыл конверт, прочитал написанное, схватился за сердце, упал.
     Начался в архиерейских  палатах невиданный  переполох: набежали  врачи,
губернатор  верхом  прискакал   -   без  шляпы,   на  неоседланной   лошади,
предводитель из загородного поместья примчался.
     Не  обошлось,  конечно, и без  сестры  Пелагии.  Она пришла  тихонечко,
посидела в приемной, испуганно глядя на суетящихся врачей,  а после,  улучив
минутку,  отвела  в   сторону  владычьего   секретаря,  отца  Усердова.  Тот
рассказал, как  случилось  несчастье,  и  злополучное  письмо  показал,  где
говорилось про нового пациента коровинской больницы.
     Остаток  дня  и всю ночь  монахиня простояла в архиерейской образной на
коленях - не  на prie-Dieu (скамеечка  для коленопреклонения (фр.)), а прямо
на полу. Горячо  молилась за исцеление  недужного, смерть которого стала  бы
несчастьем для целого края и для многих,  любивших  епископа. В опочивальню,
где врачевали  больного, Пелагия и не  совалась  -  без  нее  ухаживалыциков
хватало, да и все одно не  пустили бы. Там над бесчувственным телом колдовал
целый консилиум, а из Санкт-Петербурга, вызванные телеграммой, уж ехали трое
наиглавнейших российских светил по сердечным недугам.
     Утром  к коленопреклоненной инокине  вышел самый молодой  из  докторов,
хмурый и бледный. Сказал:
     - Очнулся.  Вас зовет.  Только  недолго.  И, ради  Бога,  сестрица, без
рыданий. Его волновать нельзя.
     Пелагия  с  трудом  поднялась,  потерла  синяки  на  коленях,  пошла  в
опочивальню.
     Ах,  как  скверно  пахло  в  скорбном  покое!   Камфорой,  крахмальными
халатами,  прокипяченным  металлом. Митрофаний  лежал  на высоком  старинн