тоялицу ждала неприятность.
     Меры  предосторожности, принятые  для  убережения  опасного  Лагранжева
наследства от суелюбопытства прислуги, не помогли. Еще в  вестибюле Лисицына
заметила, что дежурная служительница смотрит на нее как-то странно - то ли с
подозрением, то ли со  страхом. А  когда заглянула в  саквояж, обнаружилось,
что туда лазили:  простреленная  перчатка  лежала  не  так,  как  прежде,  и
револьвер тоже был завернут в панталончики несколько иначе.
     Ничего, сказала  себе  Полина  Андреевна. Семь  бед  - один ответ. Если
ночная вылазка с  рук сойдет, то и с  оружием как-нибудь обойдется.  Владыка
уладит.
     А  можно поступить  и того проще. Когда  будет переодеваться,  выложить
револьвер  из саквояжа и  спрятать в павильоне,  а  коли придут монастырские
мирохранители, сказать,  что дуре-горничной примерещилось.  Помилуйте, какое
оружие, у паломницы-то?
     В общем, так или иначе саквояж нужно было брать с собой.
     Она  положила в  него  несколько свечей, спички.  Что еще? Да, пожалуй,
ничего.
     Присела на дорожку, перекрестилась - и вперед, в сгустившиеся сумерки.
     На набережной у павильона  пришлось долго  ждать. Вечер  выдался ясный,
безветренный, и гуляющих было  столько, что проскользнуть за дощатый  домик,
не привлекая внимания, никак не получалось.
     Полина  Андреевна  прохаживалась взад-вперед,  кутаясь  в свой  длинный
плащ, и  терзалась нетерпением, а публики все не убывало. Прямо  у павильона
остановилась компания немолодых дам, наладилась обсуждать приезд губернского
архиерея  -  событие  по  араратским  меркам   колоссальное.   Высказывались
многочисленные предположения и догадки, и ясно было, что скоро богомолицы не
угомонятся.
     Да нужно ли переодеваться, подумала вдруг Полина Андреевна. На Окольний
остров доступ одинаково заказан что женщине, что послушнику. А если придется
держать  ответ, то  за маскарад  вдвойне.  Женщине  облачиться в  монашеское
одеяние -  это  мало  того что  кощунство,  так еще,  пожалуй,  и  уголовное
преступление.
     И не стала больше ждать, пошла как есть, в дамском и с саквояжем.
     Как уже  было  сказано, вечер выдался  лунный, светлый,  и лодку  брата
Клеопы госпожа Лисицына нашла быстро.
     Оглядела ханаанский берег - тихо, ни души.
     Села в челн, прошептала молитву и взялась за весла.
     Окольний остров наплывал из  темноты -  круглый, поросший  соснами, что
делало его похожим на ощетиненного ежа. Киль противно скрежетнул по дну, нос
ткнулся в гальку.
     Полина Андреевна посидела, прислушалась. Иных  звуков кроме плеска воды
и сонного шелеста хвои не было.
     Придавила  лодочную  цепь  тяжелым  камнем.  Пошла  в  обход  островка,
двигаясь немного по спирали и Вверх. Если бы не луна,  вряд ли нашла бы вход
в скит:  темную  дубовую дверку, выложенную  по бордюру  неровными замшелыми
камнями.
     Дверка  была  проделана прямо в склоне, обращенном  не к Ханаану,  а  к
озеру, откуда по вечерам восходит солнце.
     На что уж была не робкого десятка, а пришлось собраться с духом, прежде
чем взялась за медное кольцо.
     Легонько потянула, готовая к тому, что скит на ночь запирают на  засов.
Но нет, дверь легко подалась. Да и то, от кого здесь запираться?
     Скрип был негромким, но в полнейшей тишине прозвучал так явственно, что
кощунница  затрепетала. Однако  остановилась не более  чем  на  мгновение  -
потянула за кольцо опять.
     За дверью была темнота. Не такая, как  снаружи, пронизанная серебристым
светом, а настоящая, кромешная, пахнущая затхлостью и еще чем-то особенным -
то  ли  воском,  то  ли  мышами,  то  ли старым деревом.  Или, может, просто
накопившейся за века пылью?
     Когда  лазутчица шагнула  вперед и затворила за собой дверь,  Божий мир
будто исчез, проглоченный тьмой и беззвучием, кроме странного запаха ничем о
себе более не напоминал.
     Полина  Андреевна  постояла,  понюхала.  Подождала,  не свыкнутся ли  с
мраком глаза. Не свыклись - видно,  свет не проникал сюда совсем, даже самый
крошечный.
     Достала из саквояжа спички, чиркнула, зажгла свечу.
     Вглубь холма  вела  довольно обширная галерея, свод которой терялся  во
мраке. Стены  ее были бугристые, беловатые, выложенные не  то известняковыми
глыбами,  не  то  ракушечником.  Госпожа  Лисицына  подняла свечу  повыше  и
вскрикнула.
     Было  от  чего.  Никакие это  оказались  не глыбы, а уложенные один  на
другого мертвецы - штабелем, выше  человеческого роста. Это были не скелеты,
а высохшие от древности мощи, обтянутые кожей  мумии с ввалившимися  веками,
запавшими  ртами, благочестиво сложенными на груди руками.  Увидев костлявые
пальцы верхнего покойника,  с  длинными, загнутыми ногтями, Полина Андреевна
тихонько ойкнула. Страшно!
     Хотела поскорей  миновать ужасное  место -  куда  там. Ряды  покойников
тянулись и  дальше, их тут были сотни и сотни. Те, что  находились ближе  ко
входу,  лежали почти  голые, едва  прикрытые  истлевшими  клочками  одежды -
видимо,  эти  захоронения  были  самыми  древними;  потом  стены  постепенно
почернели, ибо схимнические саваны сохранились лучше. Но куколи, закрывавшие
лица святых  старцев при  жизни,  все  были  разрезаны,  и  госпожу Лисицыну
поразило удивительное сходство всех этих мертвых голов: с гладкими черепами,
безбровые, безусые, безбородые, даже лишенные ресниц, праведники были похожи
друг  на друга,  как  родные  братья.  И  от  этого  открытия  страх  Полины
Андреевны, побуждавший ее повернуться и  бежать, бежать со всех ног из этого
царства смерти, вдруг прошел.
     Никакое это не царство смерти, сказала она  себе, а врата рая.  Подобие
раздевалки, где светлые души оставляют свою верхнюю одежду, прежде чем войти
в светлый чертог. Вон она, одежда, более им ненужная. Лежит, ветшает.
     Да   не   очень-то   и   ветшает,   поправила   себя   окрепшая   духом
расследовательница. Ведь  эти тела  принадлежали  не простым людям, а святым
старцам. Потому и мощи  их нетленны. Тут по  всему  должно  бы  мертвечиной,
разложением смердеть, а здесь если что и истлело,  то разве лишь само Время.
Вот что это за запах: тлен Времени.
     Она шла дальше меж сложенных из трупов  стен и уже ничего не боялась. А
потом мощи кончились. Полина Андреевна увидела слева голую каменную стену, а
справа ряд покойников был укороченным: всего три тела лежали одно на другом.
     Она склонилась над верхним, увидела, что человек этот умер недавно. Меж
складок  разрезанного куколя поблескивала  лысая  макушка;  голое сморщенное
лицо казалось не мертвым, а спящим.
     Старец  Феогност.  Неделя как  преставился,  а гниением не  пахнет. Или
здесь, в пещере, состав воздуха особенный? Последнюю мысль, кощунственную  и
несомненно   подсказанную  вечным   сомнителем,  врагом  человеков,   Полина
Андреевна решительно изгнала. Святой старец, потому и не гниет.
     Галерея  вела и дальше, в кромешную тьму, понемногу поднимаясь вверх. И
оттуда, из самого  нутра  холма, внезапно послышался  едва различимый  звук,
тревожный и какой-то ужасно неприятный, будто вдалеке некто размеренно скреб
железным когтем по стеклу.
     Госпожа  Лисицына  поежилась. Сделала  несколько  шагов  вперед  - звук
исчез. Послышалось?
     Нет, через минуту  коготь снова взялся  за свое. Сердце екнуло: летучие
мыши! Господи, укрепи, оборони от глупых бабьих страхов. Подумаешь - летучие
мыши. Ничего  в  них  опасного  нет. И  что  кровь сосут, неправда,  детские
выдумки.
     Она остановилась в  нерешительности, всмотрелась в нехорошую темноту  и
вдруг  быстро сделала несколько шагов  вперед:  галерея шла дальше, но  в ее
стенах  обрисовались  контуры трех  дверей: двух справа, одной слева. Из-под
той, что слева, пробивалась тоненькая светлая полоска.
     Кельи схимников!
     Женская робость перед летучими тварями  сразу  позабылась. До глупостей
ли, когда вот оно, главное, ради чего пошла на этакую страсть!
     Лисицына подкралась к двери, из-под которой просачивался  свет. На ней,
как  и  на внешней, засова не оказалось, а вот смазана  дверь была исправно.
Когда  Полина  Андреевна  слегка  потянула  ее  на  себя, не  скрипнула,  не
взвизгнула.
     Свечу пришлось задуть.
     Припала  к  узенькой  щелке. Увидела грубый  стол,  освещенный масляной
лампой. Человека, склонившегося  над  книгой  (было слышно,  как  шелестнула
страница).  Человек  сидел  спиной,  его  голова  была  идеально  круглой  и
блестящей, как у шахматной пешки.
     Чтоб рассмотреть  келью получше, Лисицына  двинула дверь еще - на самую
малость, но теперь коварной створке вздумалось пискнуть.
     Скрипнул  стул. Сидящий  резко  обернулся. Лица на  фоне  света было не
видно, но спереди на рясе белела двойная кайма, знак схиигуменского  звания.
Старец Израиль!
     Полина Андреевна в панике захлопнула дверь, что было глупо. Осталась  в
кромешной тьме и с перепугу  даже забыла,  в какой стороне выход.  Да  и как
бежать, если не видно ни зги?
     Так  и застыла в  полном мраке,  из  которого наползал  терзающий  душу
скрежет: кржик-кржик, кржик-кржик. Сейчас как  обмахнет по щеке перепончатым
крылом!
     Но стояла так недолго, всего несколько секунд.
     Дверь открылась, и галерея осветилась.
     На  пороге стоял скитоначальник с лампой в руке. Череп у него был такой
же голый, как у мертвого Феогноста,  и тоже ни бороды, ни усов - хорошо хоть
имелись  брови  с ресницами,  а  то  совсем  бы  жуть.  На  обнаженном  лице
выделялись крупный  породистый нос и пухлогубый рот. А  пронзительный взгляд
черных глаз Полина Андреевна  узнала, хоть прежде и видела  его только через
прорези куколя.
     Старец  покачал плешивой  головой,  сказал  знакомым голосом -  низким,
немного сиплым:
     -  Пришла-таки.  Разгадала. Ишь,  смелая. Не  очень-то  он  и поразился
появлению в полночном ските незваной гостьи.
     Но Полина Андреевна опешила даже не от этого.
     - Святой отец, вы разговариваете? - пролепетала она.
     -  С ними, - Израиль кивнул на двери, расположенные напротив, - нет.  С
собой, когда один, да. Входи. Ночью в Подходе нельзя.
     -  Где-где? В подходе? В подходе  к чему?  -  Госпожа  Лисицына глянула
вглубь галереи. - И почему нельзя?
     На первый вопрос Израиль не ответил. На второй сказал:
     -  Устав  воспрещает.  С заката  до  рассвета должно  быть  по  кельям,
предаваясь чтению, молитве и сну. Входи.
     Он  посторонился,  и она ступила  в келью - тесную,  вырезанную в камне
каморку, вся обстановка которой состояла из стола,  стула и лежащего в  углу
тюфяка.  На  стене  висела  темная  икона  с  мерцающей  лампадкой,  в  углу
потрескивала малая печурка, дымоход которой  уходил прямо в низкий  потолок.
Там же, в своде, чернела щель - должно быть, воздуховодная.
     Вот как спасение-то достается, жалостно подумала Лисицына, рассматривая
убогое жилище. Вот где за весь человеческий род молятся.
     Схимник смотрел на ночную  пришелицу странно: словно ждал  чего-то или,
может,  хотел в чем-то удостовериться. Взгляд был такой сосредоточенный, что
Полина Андреевна поежилась.
     - Хороша... - еле слышно проговорил старец. - Красивая. Даже лучше, чем
красивая, - живая. И ничего, совсем ничего. -  Он широко перекрестился и уже
другим, радостным голосом возвестил сам себе. - Спасен! Избавлен!  Освободил
Господь!
     И  глаза  теперь  были  не  настороженные,   испытующие  -  они  словно
наполнились светом, воссияли.
     -  Садись  на  стул,  -  сказал  он  ласково.  - Дай  на  тебя  получше
посмотреть.
     Она присела на краешек, взглянула на непонятного схимника с опаской.
     - Вы будто ждали меня, отче.
     - Ждал, -  подтвердил  схиигумен, ставя лампу на стол. -  Надеялся, что
придешь. И Бога о том молил.
     - Но... Но как вы догадались?
     - Что ты не  инок, а  женщина? - Израиль осторожно откинул капюшон с ее
головы,  но  руку  тут же  убрал.  - У меня на женский пол  чутье,  меня  не
обманешь. Я всегда, всю  жизнь вашу сестру по запаху чуял, кожей,  волосками
телесными. Они  с  меня,  правда,  теперь  попадали  почти все,  - улыбнулся
старец, -  но  все одно  -  сразу понял, кто  ты. И  что смелая,  понял.  Не
побоялась послушником нарядиться, на остров заплыть. И что умная, тоже видно
- взгляд острый,  пытливый. А когда во  второй раз приплыла, ясно мне стало:
уловила ты в моих словах особенный смысл. Не то что араратские тупоумцы. И в
последующие  разы  я уже только для тебя говорил, только на тебя уповал. Что
догадаешься.
     - О чем догадаюсь? О смерти Феогноста?
     - Да.
     - А что с ним сталось?
     Израиль впервые отвел взгляд от ее лица, задвигал кожей лба.
     - Умерщвлен. Сначала-то я думал, что преставился обыденным образом, что
срок его подошел... Он до  полудня из кельи  не выходил.  Я решил проведать.
Смотрю  -  лежит на лапнике  (тюфяков  Феогност  не  признавал)  недвижен  и
бездыханен. Он слаб был, недужен, потому  я нисколько не удивился. Хотел ему
рот отвисший закрыть  - вдруг вижу, меж зубов ниточки. Красные, шерстяные. А
у  Феогноста  фуляр был  красный,  вязаный, горло  кутать.  Так  фуляр  этот
поодаль, на  столе обретался, ровнехонько сложенный.  Что за  чудеса, думаю.
Развернул, смотрю - в одном месте шерсть разодрана, нитки торчат...
     - Кто-то  ночью  вошел,  -  быстро перебила госпожа Лисицына, -  накрыл
Феогносту лицо его же фуляром  и  удушил? Иначе ничем  не объяснить. Старец,
когда  задыхался,  зубами шерсть грыз,  оттого и нитки  меж  зубов.  А после
убийца фуляр сложил и на столе оставил.
     Схиигумен одобрительно покачал головой:
     - Не ошибся  я  в тебе, умная  ты. Враз все прозрела. Я-то много дольше
твоего размышлял.  Наконец  понял  и  вострепетал  душой.  Это  кто ж  такое
злодейство учинить мог? Не я. Тогда кто? Не старец же  Давид?  Может, в него
бес вселился, на злое дело подбил?
     Но Давид еще немощней Феогноста был, от сердечной хвори с ложа почти не
вставал. Куда ему! Значит, чужой кто-то. Четвертый. Так получается?
     - Так, -  кивнула Полина Андреевна, не спеша делиться со старцем своими
предположениями - показалось ей, что святой отшельник еще не все рассказал.
     -  Месяца  три  тому  был здесь  один.  Как ты, ночью. Ко  мне в  келью
заходил, - молвил Израиль, подтвердив ее догадку.
     - Маленький, всклокоченный, весь дергается? - спросила она.
     Старец сощурил глаза:
     - Вижу,  знаешь его. Да, маленький.  Говорил невнятное, слюной брызгал.
На блаженного похож. Только он не убивал.
     При этих словах госпожа Лисицына достала из футляра очки, надела на нос
и посмотрела на скитоначальника очень внимательно.
     - Вы так уверенно это сказали. Почему?
     - Не из таких он. Я людей хорошо знаю. И  глаза  его видел. С такими не
убивают, да еще сонного, тайно. Не понял я, что  он мне  тут  толковал.  Про
лучи  какие-то.  Все плешь мою хотел поближе рассмотреть. Прогнал я его.  Но
араратским жаловаться не стал. Трудно им растолковать, по  одному-то слову в
день,  да  и  вреда от того  блаженного не  было... Нет, дочь моя, Феогноста
некто иной придушил. И думается мне, что я знаю, кто.
     - Cucullus non facit monachum? - понимающе кивнула Полина Андреевна.
     - Да. Это я уж только тебе говорил, чтоб лодочник не понял.
     - А откуда вы узнали, что я понимаю по-латыни?
     Старец  усмехнулся  своими  полными  губами,  так  мало  подходящими  к
аскетичному, обтянутому кожей лицу.
     - Что ж я, образованной женщины от кухарки не отличу? На переносье след
от дужки  очков -  еле-еле  виден, но я  на мелочи  приметлив. Морщинки  вот
здесь. - Он показал пальцем на уголки ее глаз. - Это от обильного чтения. Да
что там, милая, я про женщин все знаю. Довольно раз взглянуть, и могу всякой
жизнь ее рассказать.
     Не выдержала госпожа Лисицына такого апломба, хоть бы даже и от святого
старца.
     - Ну уж и всякой. Что же вы про мою жизнь скажете?
     Израиль склонил голову набок, будто проверяя некое, отчасти уже ведомое
ему знание. Заговорил неспешно:
     -  Лет  тебе  тридцать. Нет, скорее тридцать один. Не барышня, но  и не
замужняя. Думаю, вдова. Возлюбленного не имеешь и не  хочешь  иметь,  потому
что... -  Он взял оторопевшую  слушательницу за руки, посмотрел на ногти, на
ладонь.  -  Потому что ты монахиня  или послушница. Выросла ты в деревне,  в
каком-нибудь среднерусском поместье, но потом жила в столицах и была вхожа в
высокое  общество. Более всего  хочешь  единственно  только  жизнью духовной
жить,  но  тяжело тебе  это, потому что ты  молода  и силы  в  тебе много. А
главное - в  тебе много любви. Ты вся ею, непотраченной, наполнена. Так  она
из тебя и выплескивает.  - Старец вздохнул. - Подобных тебе женщин я  больше
всего ценил. Драгоценней их на  свете ничего нет. А несколько времени назад,
тому лет пять или шесть, была у  тебя большущая  беда,  огромное горе, после
которого ты и надумала из мира уйти. Посмотри-ка мне в глаза. Да, вот так...
Вижу, вижу, что за горе. Сказать?
     - Нет! - вздрогнула Полина Андреевна. - Не нужно!
     Старец улыбнулся мягкой, отрешенной улыбкой.
     - Ты не удивляйся, волшебства здесь никакого нет. Ты, наверно, слышала.
Я в монахи  из заядлых  сладострастников подался. Весь  смысл моего прежнего
существования в женщинах был. Любил я Евино племя более всего на свете. Нет,
не так: кроме женщин ничего  другого не  любил. Сколько  себя помню,  всегда
такой был, с самого раннего малолетства.
     - Да, я  слышала, что  прежде  вы были неслыханный  Дон Гуан, будто  бы
познали тысячу женщин и даже некий атлас про них составили.
     Она  смотрела  на высохшего старика с боязливым  любопытством, вовсе не
подобающим особе монашеского звания.
     - Атлас - пустое, циничная  шутка.  И что  с тысячью  женщин переспал -
чушь.  Это  невелика  доблесть - арифметикой брать. Всякий может, и недорого
встанет,  если трехрублевыми  блудницами  не  брезговать. Нет, милая, одного
тела мне всегда мало было, хотелось еще и душой овладеть.
     Заговорив о  женщинах,  отшельник преобразился.  Взгляд стал  ласковым,
мечтательным,  рот  искривился печальной  улыбкой,  да и сама речь сделалась
свободнее, будто не схимник говорил, а обыкновенный мужчина.
     - Ведь что в женщинах волшебнее всего? Бесконечное многообразие.  И я с
каждой, кого любил, делался не таким, как прежде. Как лягушка, что принимает
градус  окружающей среды.  За это они  меня и любили.  За  то, что я,  пусть
ненадолго, но только для нее существовал и был с нею одно. Да как любили-то!
Я их любовью жил и  питался, как вурдалак живой  кровью. Не от сладострастия
голова  кружилась,  а  от  знания,  что  она  сейчас  ради  меня  душу  свою
бессмертную  отдать  готова! Что я  для  нее больше Бога! Только женщины так
любить и умеют.  -  Схиигумен  опустил голову,  покаянно  вздохнул. -  А как
завладею  телом  и  душой,  как кровью напьюсь,  тут  мне  вскоре  и  скучно
становилось.  Чего  я  никогда  не  умел  и  за подлость  почитал -  любящим
прикидываться. И жалости к  тем,  кого разлюбил, не было во мне  вовсе. Грех
это  великий,  сердце  приручить,  а  потом   с  размаху  об  землю  кинуть.
Разбиватель сердец - это только звучит красиво, а хуже преступления на свете
нет...  И ведь  знал я  это всегда. По капле,  год за годом  во мне  яд  сей
копился. А когда наполнилась  чаша,  стала через край переливаться, было мне
просветление - уж  не знаю, на благо или на муку. Верно, на то и  на другое.
Раскаялся я. Была  одна  история, я  ее тебе после расскажу, только про себя
сначала закончу... Пошел  я ради  спасения души в монастырь, но не  было мне
спасения,  ибо и  в  монастырях  суетного  много. Тогда вознамерился сюда, в
Василисков скит. Ждал своего  череда четыре года,  дождался.  Теперь вот два
года здесь  спасаюсь, все никак не спасусь.  Одному  мне из всех, кто отсюда
прежде возносился, такое длинное испытание - за грехи мои. Я ведь, знаешь, в
монашестве муку какую  претерпел