? -  Старец  с сомнением поглядел  на Полину
Андреевну, словно  не решаясь,  говорить или нет. - Скажу. Ты ведь не девица
малоумная. Плотское меня терзало. Неотступно, во все годы иночества. Денно и
особенно  нощно. Вот какое было мне испытание, по делам моим. Шептали монахи
-  уж  не  ведаю,  откуда  прознали,  -  что  в  Василисковом скиту  Господь
перво-наперво  от  чувственного  томления   избавляет,  чтобы  агнцев  своих
помыслами очистить и к себе  приблизить. И точно, других схимников  плотское
быстро освобождало, а меня ни в какую. Что ни ночь - видения сладострастные.
Тут у всех волос на голове и теле не держится, быстро вылезает, такое уж это
место. А я  дольше всех волоса носил. Уж игуменом стал, всех пережил - тогда
только выпали.
     -  А  почему падают волосы? - спросила госпожа Лисицына, сострадательно
глядя на лысое темя мученика.
     Тот пояснил:
     - Это особенная  милость  Божья,  как и избавление от  плотострастия. В
первые недели старцев сильно вши да блохи одолевают - мыться-то нам устав не
позволяет.  А без волос куда  как облегченней, и руки  от постыдного чесания
для  благоговейного  молитвосложения освобождаются. - Он благочестиво сложил
перед  собой ладони, показывая. - Меня же насекомые более года терзали. И не
было мукам моим конца, и повторял я вслед за Иовом: "Тлею духом носим, прошу
же гроба и не  улучаю". Не было  мне  гроба и прощения. Только недавно лучше
стало. Чувствую, телом ослаб. Хожу трудно,  чрево пищи не  держит,  и утром,
как встану  - в голове все кружится. - Израиль восторженно  улыбнулся. - Это
значит,  близко уже.  Недолго избавления  ждать.  А еще с  недавних  пор  по
главному моему мучению мне облегчение вышло. Беса плотского отозвал Господь.
И  сны  мне  ныне  снятся  светлые,  радостные. Когда тебя увидел,  молодую,
красивую, послушал  себя  - ничто во мне не шелохнулось. Стало быть, очистил
меня Господь. Очистил и простил.
     Полина  Андреевна порадовалась за святого старца,  что ему теперь стало
легче душу спасать, однако же пора было повернуть разговор к насущному.
     -  Так что вы  мне,  отче, загадкой своей латинской сказать хотели? Что
новый ваш собрат - не Иларий, а некто другой, пробравшийся сюда обманом?
     Израиль  просветленно  улыбался, все  еще не отойдя  мыслями от  своего
скорого блаженства.
     - Что, дочь моя?  А, про Илария. Не  знаю, мы ведь  друг другу лица  не
показываем, а  говорить  нам не дозволено. Что  нужно  -  знаками изъясняем.
Видал я  когда-то в  монастыре  ученого брата Илария, но давно  это было. Ни
осанки, ни даже роста его не помню. Так что он это  или не он, мне неведомо,
но одно я знаю наверное: новый  старец сюда не душу спасать прибыл. Четок не
режет, из кельи днем  вовсе носа не кажет.  Я заходил,  манил на  совместное
молитвенное  созерцание  (молитва это  у нас такая,  безмолвная).  Он лежит,
спит. На меня рукой махнул. Повернулся на бок и дальше спать. Это днем-то!
     - А что он ночью делает? - быстро спросила Лисицына.
     - Не ведаю. Ночью я здесь, в келье. Устав строг, выходить не дозволяет.
     - Но  обет молчания-то вы со мной нарушили! Неужто  же  никогда ночью в
галерею не ходили?
     - Никогда, - строго ответил схиигумен. - Ни единого раза. И не выйду. А
что с тобой говорю пространно, так на то особенная причина есть...
     Он замялся, вдруг закрыл лицо ладонями. Умолк.
     Подождав, сколько хватило терпения, Полина Андреевна поинтересовалась:
     - Что за особенная причина?
     - Хочу у тебя прощения просить, - глухо ответил старец сквозь сомкнутые
руки.
     - У меня?!
     - Другой женщины мне уж больше не увидеть... - Он отнял руки от лица, и
Полина  Андреевна  увидела,  что  глаза  старца  Израиля мокры  от  слез.  -
Господь-то меня  испытал и простил, на то он и Бог. А я перед вами, сестрами
моими, тяжко виноват.  Как  буду  мир покидать, Женщиной не  прощенный? Всех
своих мерзостных  деяний тебе  не перескажу - долго будет. Лишь  та история,
про которую поминал  уже.  Она тяжелей  всего  на  сердце давит. История,  с
которой  мое  прозрение  началось.  Выслушай  и скажи только,  может ли меня
женская душа простить. Мне того и довольно будет...
        "Исповедь разбивателя сердец"
     И стал рассказывать.
     "История-то  одна,  а женщин  было  две.  Первая  еще  девочка  совсем.
Росточком  мне  едва до локтя,  тоненькая,  хрупкая. Ну да  у них  такие  не
редкость.
     Я  тогда  свое  кругосветное  путешествие  завершал,   на  четыре  года
растянувшееся. Начал  с Европы, а заканчивал на краю  света, в Японии. Много
повидал.  Не  скажу "всякого и разного", скажу лучше "всяких и разных",  так
точнее будет.
     В Нагасаки, а после в Иокогаме  нагляделся я на тамошних  гейш и  джоро
(это  блудницы  ихние).  А уж когда собрался дальше плыть, ничем в Японии не
заинтересовавшись, увидал  я в доме одного  туземного  чиновника его младшую
дочку. И так  она на  меня  смотрела своими  узкими глазенками  -  будто  на
гориллу какую зверообразную, что взыграл во мне  всегдашний азарт. А вот это
будет интересно, думаю. Такого у меня, пожалуй, еще и не бывало.
     Девица  воспитания  самого строгого, самурайского, вдвое  меньше  меня,
чуть не вчетверо моложе, я в ее  глазах волосатый монстр,  и к тому же лишен
главного  своего  оружия, языка - объясняться мы  с ней вовсе  не могли,  ни
по-каковски.
     Что  ж, задержался в Токио, стал у чиновника этого чаще в  доме бывать.
Подружились.  О   политике  рассуждаю,   кофе  с  ликером  пью  и  к   дочке
приглядываюсь. Ее,  видно,  только  начали к  гостям  выпускать  - очень  уж
дичилась. Как, думаю, к этакой лаковой шкатулочке ключик подобрать?
     Ничего, подобрал. Опыта не занимать было, а пуще того - знания женского
сердца.
     Обычным образом  понравиться я  ей не мог, очень уж  непохож на мужчин,
которых она привыкла видеть. Значит, на непохожести и сыграть можно.
     Сказала  мне  как-то  мамаша,  в  шутку,  что  дочка  меня  с  медведем
сравнивает - очень, мол, большой и в бакенбардах.
     Что ж, медведь так медведь.
     Купил в  порту у  моряков живого медвежонка  - бурого,  сибирского -  и
привез ей в подарок.  Пускай к  волосатости попривыкнет.  Мишка славный был,
озорной,  ласковый. Моя японочка с  утра до вечера с ним игралась.  Полюбила
его  очень:  гладит,  целует,  он  ее  языком лижет. Отлично,  думаю.  Зверя
полюбила, так и меня полюбит.
     Она и вправду на дарителя стала уж по-другому смотреть, без опаски, а с
любопытством. Вроде как сравнивает со своим любимцем. Я  нарочно ходить стал
вперевалочку, бакенбарды попушистее расчесывать, голосу зычности прибавил.
     Вот  уж  и друзья мы  с  ней стали. Она  меня  Куматяном  прозвала, это
"медведь" по-ихнему.
     Дальше  что  ж.  Обычное  дело  -  томится  девочка  от праздности,  от
телесного  цветения. Хочется ей  нового, неизведанного,  необычайного. А тут
экзотичный чужестранец. Всякие занятные штучки  показывает, со  всего  света
привезенные. Открыточки с  Парижем да  Петербургом,  небочесы  чикагские.  А
главное,  после  мишкиной шерсти  перестала она  мною  в  физическом  смысле
брезговать. То  за  руку  возьмет,  то по  усам  погладит - любопытно ей.  А
девичье любопытство - материал горючий.
     Ну да  не буду подробности рассказывать, неинтересно. Главная трудность
в  том  заключалась,  чтоб  мне  с  ней,  выражаясь   по-научному,   в  один
биологический вид попасть, внутри которого возможно  скрещивание. А как мы с
ней  стали  уже  не  японочкой  и заморским  медведем, а  невинной девицей и
опытным мужчиной,  дальше  пошло  все  обыденное,  многократно  мною  прежде
осуществленное.
     В  общем, когда  из  Японии  отплывали,  японочка  со мной была -  сама
напросилась. Так родители, поди, и не узнали, куда их дочка исчезла.
     До  Владивостока любил  я  ее сильно.  И  после, когда железной дорогой
ехали,  тоже.  Но на середине Сибири  мне  ее  детская  страсть прискучивать
стала. Ведь  даже  не поговоришь ни о  чем. Она  же, наоборот,  только  пуще
любовью распалялась. Бывало,  ночью проснусь  - не спит. Подопрется локтем и
смотрит,  смотрит на  меня своими  щелками. В  женщинах  любовь жарче  всего
полыхает,  когда  они  чувствуют в  тебе начинающееся охлаждение, это  давно
известно.
     Когда к  Питеру подъезжали,  я уж видеть ее не  мог. Голову ломал, куда
сплавить? Назад  к  родителям?  Так  ведь  то  не обычные рарап  и  maman, а
самураи.  Еще  порешат  девчонку,  жалко. Куда  ж ее?  Языков  кроме  своего
птичьего наречия она не знает. Отступного дать? Не возьмет, да и  в покое не
оставит,  больно прилипчива.  Делать ничего не умеет, кроме того, чему я  ее
усердно в каюте да в купе обучал.
     От  этой  мысли  и  решение  нашлось.  Слышал  я  от  одного  поездного
попутчика,  что  за  время  моего  отсутствия  в  Петербурге новое заведение
появилось, некоей  мадам  Поздняевой.  Фешенебельный  бордель  с  барышнями,
привезенными  из  многих  стран:  тут  тебе  и  итальянки,   и  турчанки,  и
негритянки, и аннамитки - кто хочешь.  Большим  успехом  среди  петербуржцев
пользуется.
     Я  съездил к  Поздняевой  для  знакомства.  Убедился,  что обхождение с
девушками  хорошее. Хозяйка  сказала,  что часть  заработка кладет каждой  в
банк, на  особый счет. На следующее же утро сдал  свою малютку хозяйке с рук
на руки. Для почину положил на ее имя тысячу рублей.
     Только  не пошли японочке  эти деньги  впрок.  Когда поняла,  куда я ее
привез и что обратно забирать не  намерен, прыгнула из окна головой вниз, на
мостовую. Побилась  там  немножко, как  выброшенная на  берег  рыбка,  да  и
затихла.
     Я, как узнал, конечно, опечалился, но не то чтобы очень  сильно, потому
что к тому времени успел новой целью увлечься, самой недостижимой из всех.
     Целью этой была не  кто  иная, как та самая  мадам Поздняева, владелица
заведения.  Когда я с ней про  японочку переговоры вел, большое она на  меня
впечатление   произвела.   Немолодая  уже  была,  лет  сорока,  но  гладкая,
неукоснительно  за  собой  следящая  и,  по  глазам  понятно,  все на  свете
перевидавшая. Каждого мужчину насквозь видит  и ни одного в  грош не ставит.
Сердце - камень, душа - пепелище, ум - арифметическая машина.
     Смотрел я на эту устрашающую особу  и понемногу распалялся. Всякие меня
женщины любили, а такая, холодная да  жестокая, никогда. Или уж она вовсе на
любовь не  способна?  Тем заманчивей  в этой  золе  покопаться, не  до конца
угасший  уголек отыскать  и бережно, тихонечко,  раздуть  его,  разогреть до
всепожирающего пламени.  Если  получится,  вот  это  будет  истинный  подвиг
Геракла.
     Не  один месяц у меня на осаду сей Трои  ушел. Тут для начала потребно,
рассудил я, чтобы она  на  меня  иначе, чем на прочих мужчин, взглянула. Наш
брат для  госпожи Поздняевой  делился на две  категории: те, от  кого нельзя
ничем  поживиться в силу  возраста, бедности или болезни, и те, кто  хочет и
может платить за разврат. Первые для нее не существовали вовсе, а вторых она
презирала и нещадно  обирала. Как я после выяснил, и шантажом не  брезговала
(были  у  нее  в заведении  всякие  хитрые  устройства  для подглядывания  и
фотографирования).
     Значит, нужно было занять место  между двумя мужскими категориями: мол,
поживиться  за  мой счет можно,  но  продажной  любви мне не  нужно.  А  еще
подобные женщины,  кто  огонь с водой прошел  и всего  сам достиг,  очень на
тонкую лесть падки.
     И  повадился я ездить в ее вертеп чуть не каждый день. Но к барышням не
ходил, сидел с хозяйкой, вел умные, циничные разговоры в том духе, какой мог
ей понравиться. И  всякий раз деньги оставлял - щедро, вдвое против  обычной
платы.
     Она  в  недоумение  пришла.  Все  никак  не могла меня  к определенному
мужскому разряду пришпилить.  Потом вообразила, будто  я в  нее  влюблен,  и
сразу  преисполнилась  ко мне еще  большим  презрением,  чем  к прочим своим
клиентам.  Как-то раз со  смехом  говорит: "Что это  вы так  миндальничаете?
Удивляюсь  я  на  вас. На застенчивого непохожи.  Я,  слава Богу, не  инженю
какая-нибудь. Коли хотите ко мне в постель, так и скажите. Вы столько  денег
переплатили,   что   я  из   одной  учтивости  вам  не  откажу".  Я  вежливо
поблагодарил, приглашение принял, и отправились мы в ее спальню.
     Странное получилось любовное свидание:  оба друг друга своим искусством
впечатлить хотят, и оба холодны. Она - потому что давно уж выгорела вся. Я -
потому что мне  от нее другое нужно. Под  конец, обессилев, она сказала: "Не
пойму я вас". И это был первый шаг к победе.
     Ходить я к ней после того  не перестал, но в спальню не напрашивался, а
она не приглашала. Приглядывалась ко мне, всматривалась, будто хотела что-то
давно позабытое выискать.
     Стал  ее понемногу о прошлом расспрашивать. Не о женском, упаси Боже. О
детстве,  о родителях,  о  подружках  гимназических. Нужно  было,  чтоб  она
вспомнила иное  время, когда в  ней еще душа и чувства не  омертвели.  Мадам
Поздняева сначала отвечала коротко, неохотно, но потом стала разговорчивей -
только слушай. Уж что-что, а слушать я умел.
     Так я  вторую  ступеньку преодолел, доверие ее  завоевал, а это само по
себе было свершением не из малых.
     И когда она меня в свой будуар во второй раз позвала,  несколько недель
спустя,  то  вела себя  уже совсем по-другому,  без механистики. В  конце же
вдруг взяла и расплакалась. Ужасно сама удивилась - говорит, тринадцать  лет
ни единой слезинки уронить не могла, а тут на тебе.
     Такой любви,  какой меня  Поздняева  одарила, я никогда прежде не знал.
Будто дамбу какую прорвало, и подхватило меня  потоком, и понесло. Это  было
истинное чудо  -  наблюдать,  как мертвая душа  оживает. Словно  в  засохшей
пустыне  из песка,  из  растрескавшейся земли  вдруг  забили  чистые  ключи,
полезли пышные травы, и раскрылись невиданной красоты цветы.
     Бордель свой она закрыла. Деньги,  сводничеством  накопленные, девушкам
раздала,  отпустила  их  на  все  четыре  стороны.  Фототеку  свою  зловещую
истребила. А сама  переменилась так -  не узнать. Помолодела, посвежела - ну
прямо  девочка. С утра все пела, смеялась. И плакала, правда, тоже часто, но
без горечи - просто выходили нерастраченные за столько лет слезы.
     И я ее любил. Никак не мог на дело своих рук нарадоваться.
     Месяц радовался, два. На третий радоваться устал.
     Как-то утром (она спала еще) вышел из дому,  сел в фиакр и на вокзал. В
Париж укатил. А ей оставил записку: мол, квартира  до конца  года  оплачена,
деньги в шкатулке, прости-прощай.
     Потом  мне  рассказывали,  что  она,  проснувшись  и  записку   прочтя,
выскочила из  дому  в одной рубашке,  побежала куда-то по улице  и больше на
квартиру не возвращалась.
     Из-за границы я  через полгода вернулся, зимой уже.  Снял дом, зажил по
прежнему обычаю, но что-то уже во мне происходило,  не было мне от привычных
забав радости.
     А однажды ехал  я  через Лиговку на некую  загородную виллу и  увидел у
дороги, в канаве,  ее,  Поздняеву - грязную,  паршивую,  с  седыми волосами,
почти без зубов. Она-то меня видеть не  могла, потому что валялась мертвецки
пьяная.
     В ту  самую  минуту невидимая  чаша и переполнилась. Затрепетал я весь,
холодным потом  покрылся, увидел пред собой  разверзшийся  ад. Устрашился  и
усовестился.
     Велел подобрать бродяжку, разместить в хорошей комнате. Приезжал к ней,
прощения просил. Но моя прежняя возлюбленная  опять переменилась.  Не было в
ней  больше  любви, только злоба  да алчность.  Засох расцветший  сад, иссяк
чудесный источник.  И  понял  я, что худшее из злодейств -  даже не погубить
живую  душу,  а   душу  умершую  к  жизни  воскресить  и  потом  снова,  уже
окончательно, уничтожить.
     Отписал  я на несчастную все  состояние,  а сам в монахи ушел, себя  из
осколков склеивать да от грязи отчищать. Вот и вся моя история.
     А теперь скажи мне,  сестра моя, есть  за мои преступления прощение или
нет?"
     Полина Андреевна, потрясенная рассказом, молчала.
     -  Это  одному Господу  ведомо... - сказала  она, избегая  смотреть  на
раскаявшегося грешника.
     -  Бог-то  простит.  Я  знаю.  А  может, и  простил уже, -  нетерпеливо
проговорил Израиль.  - Вот ты,  женщина, скажи: можешь  ли ты меня простить?
Только правду говори!
     Она попробовала уклониться:
     - Многого ли мое прощение стоит? Ведь мне-то вы зла не делали.
     -  Многого, - твердо, как о давно обдуманном, сказал схиигумен.  - Если
ты простишь, то и они простили бы.
     Хотела Полина Андреевна  сказать ему утешительные слова, но  не смогла.
То есть выговорить их было бы очень даже нетрудно, но знала она: почувствует
старец неискренность, и от этого только хуже выйдет.
     От молчания отшельник потемнел лицом. Тихо молвил:
     -  Знал  я...  -  Положил  сидящей  руку  на  плечо.  -  Вставай.  Иди.
Возвращайся  в  мир. Нельзя тебе здесь. И еще повиниться хочу.  Я ведь  тебя
нарочно сюда, в  скит, заманил. Не из-за Феогноста и не из-за  Илария. Суета
это - кто убил, зачем убил. Господь воздаст каждому по делам  его, и ни одно
деяние,   ни  доброе,  ни  злое,  не  останется  без   воздаяния.   А  слова
таинственные,  завлекательные говорил я тебе затем, что  хотел перед смертью
еще  раз  Женщину  увидеть  и прощения попросить...  Попросил,  не  получил.
Значит, так тому и быть. Иди.
     И уж не терпелось ему, чтобы гостья ушла, оставила  его в одиночестве -
стал к двери подталкивать.
     Ступив  в  галерею, госпожа  Лисицына  снова услыхала  едва  различимый
противный скрежет.
     - Что это? - спросила она, передернувшись. - Летучие мыши?
     Израиль безразлично ответил:
     - Летучих мышей здесь не водится. А что в пещере ночью творится, мне не
ведомо. Место  такое,  что всякое может быть. Ведь не что-нибудь, кус  сферы
небесной.
     - Что? - удивилась Полина Андреевна. - Кус небесной сферы?
     Старец поморщился, кажется, досадуя, что сказал лишнее.
     -  Тебе про это  знать не положено.  Уходи. Про  то, что  здесь видела,
никому не  рассказывай.  Да  ты не станешь, ты умная. Не заплутай только.  К
выходу направо идти.
     Дверь захлопнулась, и Полина Андреевна оказалась в полной темноте.
     Зажгла свечку, прислушалась к непонятному звуку. Пошла.
     Только не направо - налево.
        "Василиск"
     Галерея,  которую   старец   Израиль  назвал   Подходом,  вела  дальше,
постепенно поднимаясь  все  выше. Теперь по  обе стороны были голые стены, и
Полина  Андреевна  подумала, что  здесь  достанет места еще на  многие сотни
мертвых тел.
     Звук делался явственней и невыносимей - будто железный  коготь скреб не
по  стеклу, а по беззащитному,  обнаженному сердцу. Один  раз, не  выдержав,
Лисицына даже остановилась, поставила саквояж  на землю и зажала уши, хоть и
был риск, что от зажатой в пальцах свечи вспыхнут волосы.
     Не  вспыхнули,  но  на  висок  капнуло  воском, и  это  горячее,  живое
прикосновение укрепило Полине Андреевне нервы.
     Она двинулась дальше.
     Галерея,  до сего момента почти прямая или, во  всяком случае, лишенная
зримых изгибов, вдруг сделала поворот на девяносто градусов.
     Госпожа Лисицына выглянула из-за угла и замерла.
     Впереди  мерцал неяркий свет. Разгадка странного скрежета  была  совсем
рядом.
     Задув  свечу,  Полина  Андреевна  прижалась к  самой  стене,  осторожно
шагнула за угол.
     Кралась на цыпочках, беззвучно.
     Проход расширился, превратившись в круглую пещеру, высокий свод которой
терялся во мраке.
     Но,  впрочем,  вверх  Полина  Андреевна  даже не  взглянула - настолько
поразила ее открывшаяся взору картина.
     Посреди  пещеры лежал  идеально круглый  шар, на треть ушедший в землю.
Размером он был, пожалуй, с большой  снежный ком из тех, что  дети кладут  в
основание  зимней бабы. Поверхность сферы переливалась радужными разводами -
и  фиолетовым, и зеле