.  А
в саду какой только дряни нет.  Вчера  собственными  глазами  видела  дохлую
ворону, честное слово! Вы бы лучше, добрая  сестра,  расследовали,  кто  мой
газон затоптал.
     По столу пронесся полувздох-полустон, и Пелагия поняла, что газон  мисс
Ригли, очевидно, был у дроздовских аборигенов притчей во языцех.
     - Нет, кто его затоптал, я вам сама назову, - воинственно воздела палец
англичанка. - Вы только помогите мне найти улики, а то у нас тут в очевидные
веши верить не желают.
     - Сдался  нам  ихний  газон  паршивый,  -  сказал  Герасим  в  сторону,
раскладывая фрукты поавантажней. - Очень нужно его топтать.
     - Это у них давний газават  с  мисс  Ригли,  -  пояснил  монахине  Петр
Георгиевич, весело морща  красноватый  нос.  -  Она  критикует  Герасима  за
леность и  в  педагогических  целях  разбила  квадратную  сажень  настоящего
английского газона - там, возле обрыва. Хочет показать, как должна выглядеть
трава в парке. Ну а Герасим учиться не  желает  и  даже,  кажется,  совершил
диверсию. Во всяком случае, третьего дня кто-то основательно  потоптался  на
бесценном газоне.
     - Уж вам-то, Петр Георгиевич, грех, - обиженно сказал Герасим. - На эту
щетину обгрызанную не то что ступить  -  плюнуть  противно.  Нечего  природу
поганить, пусть  произрастает  всякая  зелень  и  древесность,  как  Господь
положил.
     - Он еще на Господа ссылается! - прокомментировала  эту  доктрину  мисс
Ригли. - Мужчинам только бы оправдание найти, чтобы ничего не делать.
     Однако перебранка вышла довольно ленивая, без истинного  азарта,  да  и
тягучий августовский вечер никак не располагал к ожесточению.
     Возникла продолжительная, нетягостная пауза, и вдруг  Наина  Георгиевна
не совсем впопад произнесла, ни к кому не обращаясь:
     - Да, мужчины жестоки и преступны, но без них совершенно нечего было бы
делать на свете.
     На протяжении всей трапезы внучка генеральши была печальна и задумчива,
в общей беседе не участвовала и,  похоже,  к  ней  даже  не  прислушивалась.
Пелагия все поглядывала  на  нее,  пытаясь  понять,  всегдашнее  ли  это  ее
поведение или же сегодня с Наиной Георгиевной  происходит  нечто  особенное.
Может быть, причина ее странной отрешенности объясняется разговором, обрывок
которого донесся до слуха  монахини  перед  ужином?  Но  кто  тогда  был  ее
собеседник - тот, с глуховатым от страсти голосом? Один из  тех,  кто  сидит
сейчас за столом?
     И еще Пелагия поражалась тому, как  причудливо  обошлось  Провидение  с
братом и  сестрой,  распорядившись  одним  и  тем  же  набором  черт  совсем
по-разному. Петр Георгиевич, молодой еще человек (по виду лет под тридцать),
имел черные волосы, выгоревшие на солнце брови и  ресницы  и  мучнисто-белый
цвет лица, на котором нелепо выделялся  большой  красный  нос.  У  Наины  же
Георгиевны  распределение  красок  было  прямо  противоположным:  золотистые
волосы, черные брови и ресницы, нежно-розовые щечки и точеный, с  прелестной
горбинкой носик. Такая  красавица,  безусловно,  могла  закружить  голову  и
подвигнуть на любые безумства.  С  точки  зрения  Пелагии,  барышню  немного
портил своенравный изгиб рта, но очень  вероятно,  что  именно  эта  ломаная
линия больше всего и сводила мужчин с ума.
     Похоже, Наина  Георгиевна  была  в  Дроздовке  на  особом  положении  -
невнятная фраза, оброненная ею,  повлекла  за  собой  несколько  напряженное
молчание, словно все ждали, не добавит ли она чего-то еще.
     И Наина Георгиевна добавила, но следуя какой-то своей внутренней мысли,
так что понятней не стало:
     - Любовь - всегда злодейство, даже если она счастливая, потому что  это
счастье обязательно построено на чьих-то костях.
     Ширяев дернул головой, словно от удара, да и  Поджио  улыбнулся  как-то
вымученно, а богач Сытников, напирая на "о", спросил:
     - Это в каком же смысле, позвольте узнать? - И  обхватил  рыжеватую,  с
проседью бороду в горсть крепкими короткими пальцами.
     - Любовь не бывает без предательства, -  продолжила  Наина  Георгиевна,
глядя прямо перед собой широко раскрытыми  черными  глазами.  -  Потому  что
любящий предает родителей, предает друзей, предает  весь  мир  ради  кого-то
одного, кто  этой  любви,  может  быть,  и  недостоин.  Да,  любовь  -  тоже
преступление, это совершенно очевидно...
     - И в каком смысле "тоже"? - пожал плечами Сытников. -  Что  у  вас  за
привычка говорить недомолвками?
     - Это она интересничает,  -  фыркнул  брат.  -  Прочла  где-то,  что  в
столицах  современные  барышни  непременно  изъясняются  загадками,  вот   и
упражняется на нас.
     В этот момент к Петру Георгиевичу подошла Таня подлить чаю в  чашку,  и
Пелагия заметила, как молодой человек на миг стиснул пальцами ее руку.
     - Благодарю вас, Татьяна  Зотовна,  -  нежно  сказал  он,  и  горничная
вспыхнула, метнув взгляд украдкой на Марью Афанасьевну. - А что  вы  думаете
про любовь?
     - Нам думать не положено, - пролепетала Таня. - Для  того  образованные
люди есть.
     - Однако у нашей инокини отменный аппетитец, - заметил Краснов, показав
на пустое блюдо, с которого
     Пелагия только что взяла последний ломоть ветчины. - Ничего,  сестрица,
что скоромное?
     -  Ничего,  -  застеснялась  Пелагия.  -  Нынче  праздник  Преображения
Господня, устав позволяет.
     И сделала вид, что подносит ветчину ко рту. Закидай тут  же  возмущенно
ткнул ее мордой в коленку - мол, не забывайся.  Пелагия  незаметно  опустила
руку, запихнула ветчину вымогателю в  пасть  и  слегка  толкнула  ладонью  в
мокрый холодный нос: все, больше нету. Закидая тут же как ветром сдуло.
     - За что люблю предписания нашей православной церкви, - сказал Краснов,
- так это за продуманность диетических  установлений.  Вся  сложная  система
постов и разговений, если оценивать ее с медицинской точки зрения, идеальным
образом упорядочивает  работу  желудка  и  кишечника.  Нет,  право,  что  вы
смеетесь, я серьезно! Осенний и зимний мясоеды  призваны  поддержать  рацион
питания в  холодное  время  года,  а  великий  пост  прекрасно  обеспечивает
очищение  кишечника   перед   весенне-летним   травоядением.   Своевременное
опорожнение кишечника -  краеугольный  камень  интеллектуальной  и  духовной
жизни! Я, например, компенсирую несоблюдение постов ежевечерними  клистирами
из настоя ромашки и всем рекомендую делать то же самое. Я на эту  тему  даже
катрен сложил:

     Не спи, красавица, постой,
     Досадной не свершай промашки.
     Принять забыла ты настой
     Всеочистительной ромашки.

     -  Да  ну  вас  совсем,  Кирилл  Нифонтович,  -  махнула  рукой   Марья
Афанасьевна, отсмеявшись. - Вы, матушка, его не слушайте, он у нас сторонник
прогресса. На велосипеде по лугу ездит, коров пугает. И в гости к  нему  без
предупреждения заявиться не вздумайте, он частенько на крыше голышом сидит -
солнечные ванны принимает. Тьфу, срам! А видите, у него вкруг  плеши  щетина
ежом? Это он в начале лета всякий  раз  волоса  начисто  сбривает,  у  него,
видите ли, макушка дышит. Имение недавно перезаложил, чтобы из  Заволжска  к
себе  домой  телеграфный  провод  протянуть.  А  зачем,   знаете?   Чтоб   с
почтмейстером по телеграфу в шашки играть. И добро бы еще играл хорошо, а то
все время проигрывает.
     - И что с того? - ничуть не обиделся Кирилл Нифонтович. - Я же  не  для
самолюбия играю, а в назидание нашим заволжским дикарям.  Пусть  знают,  что
такое прогресс. Ведь в Европе что ни день новые открытия  и  изобретения,  в
Америке нынче строят такие дома, что до облаков достают, а наши  двоеперстцы
долгополые  от  паровоза  шарахаются,  на  газовый  фонарь  жмурятся,   чтоб
сатанинским пламенем не опоганиться.
     - Это верно, что наши староверы к новому недоверчивы, да не все  же,  -
вступился  за  своих  Сытников.  -  Молодые  подрастут,  и  у  нас  тут  все
переменится. Вот днями заезжал  ко  мне  сюда  один  купец  из  беспоповцев,
Аввакум Силыч Вонифатьев, рядился лес продавать. Да вы, поди, помните  -  я,
перед тем как его идти  встречать,  рассказывал  тут  за  чаем,  как  его  в
пятнадцать лет за тридцатитрехлетнюю невесту выдавали. Вас, Петр Георгиевич,
не было, вы в Заволжск ездили.
     Степан Трофимович кивнул:
     - Как же, история колоритная, в  духе  местных  обычаев.  Бубенцов  еще
сказал, что власть потому и хочет  ваше  дикое  раскольничество  искоренить,
чтобы  избавиться  от  этакого  варварства.  А  вы,  Донат  Абрамыч,  с  ним
поругались.
     - Вот-вот, тот самый Вонифатьев.
     - И что, продал он вам лес? - спросил Ширяев. - Какой? Сколько десятин?
     -  Хороший,  чистая  сосна.  Без  малого  три  тысячи  десятин,  только
далеконько, в верховьях Ветлуги. Немалые деньги содрал, тридцать пять тысяч.
Ну да ничего, я тому лесу дам лет  пять-десять  подрасти,  туда  как  раз  и
узкоколейку протянут, а потом возьму на нем верных тысяч триста. Но не о том
речь. С Вонифатьевым сынок был, занятный мальчуган. Пока мы с его папенькой,
как у нас заведено, сходились, расходились, плевали, снова сходились, прежде
чем по рукам ударить, я  мальчонку  этого,  чтоб  не  скучал,  в  библиотеку
посадил с яблоками и пряниками. Заглядываю, не уснул ли - а он  мой  учебник
по  электромоторам  читает  (я  из  Москвы  недавно  выписал,  интересуюсь).
Удивился, спрашиваю - тебе зачем? А он мне: вырасту, дяденька, и  через  лес
дорогу электрическую пущу. Просеку рубить и рельсы  класть  -  это  долго  и
дорого. Я, говорит, столбы крепкие поставлю и  по  ним  подвесные  вагонетки
погоню. Дешевле выйдет, быстрей и удобней. А  вы  с  Бубенцовым  говорите  -
дикари...
     - Закидай! - вскинулась вдруг Марья  Афанасьевна,  заполошно  всплеснув
руками. - Закидаюшка! Где Закидай? Что-то я его давно не вижу!
     Все заозирались по сторонам, а сестра Пелагия  заглянула  и  под  стол.
Бульдога на террасе не было. Маленький Закусай, раскинув лапы,  мирно  сопел
подле пустой миски, а вот его родитель куда-то запропастился.
     - В  сад  сбежал,  -  констатировала  мисс  Ригли.  -  Нехорошо.  Опять
какой-нибудь дряни нажрется. Генеральша схватилась за сердце.
     - Ой, что же это... Господи... - И истошно закричала: - Закидаюшка! Где
ты!?
     Пелагия с изумлением увидела, что из  глаз  Татищевой  катятся  крупные
истеричные слезы. Хозяйка Дроздовки попыталась подняться,  да  не  смогла  -
мешком осела в соломенное кресло.
     - Милые, хорошие... - забормотала она. - Идите, бегите...  Сыщите  его.
Герасим! Ах, ну скорей же! Уйди ты, Таня, со своими каплями. Беги со  всеми,
ищи. Капли мне вон матушка даст, она все равно парка не знает... Найдите мне
его!
     Вмиг терраса опустела - все, даже строптивая мисс Ригли  и  своенравная
Наина Георгиевна, бросились разыскивать беглеца. Остались лишь всхлипывающая
Марья Афанасьевна да сестра Пелагия.
     - Двадцать мало, лейте  тридцать...  Трясущейся  рукой  Татищева  взяла
стакан с сердечными каплями, выпила.
     - Дайте мне Закусая! - потребовала она и, приняв щенка, прижала к груди
теплое сонное тельце.
     Закусай  приоткрыл  было  глазки,  тоненько  тявкнул,  но   просыпаться
передумал. Немного побарахтался, забираясь генеральше поглубже под увесистый
бюст, и затих.
     Из-за деревьев доносились голоса и  смех  перекликающихся  между  собой
искателей,  которые  разбрелись  по  обширному  парку,  а  несчастная  Марья
Афанасьевна сидела ни жива  ни  мертва  и  все  говорила,  говорила,  словно
пыталась отогнать словами тревогу.
     - ...Ах, матушка, вы не смотрите, что у меня тут полон  дом  народу,  я
ведь, в сущности, страшно одинока, меня  по-настоящему  и  не  любит  никто,
кроме моих деточек.
     - Разве этого мало? - утешительно молвила Пелагия. -  Такие  прекрасные
молодые люди.
     - Вы про Петра с Наиной? А я про моих собачек. Петр с Наиной  что...  Я
им только помеха. Детей моих всех Господь прибрал.  Дольше  всех  Полиночка,
младшая, зажилась, но и ей век выпал недолгий. Умерла  родами,  когда  Наина
появилась. Славная она была, живая, сердцем горячая, а по-женски дура дурой,
вот и Наина  в  нее.  Выскочила  Полиночка  замуж  против  нашей  с  Аполлон
Николаичем воли за паршивого грузинского князька, который только и умел, что
пыль в глаза пускать. Я с ними и  знаться  не  хотела,  но  когда  Полиночка
преставилась, сироток пожалела. Выкупила их и к себе забрала.
     Пелагия удивилась:
     - Как это выкупили?
     Генеральша пренебрежительно махнула рукой:
     - Очень просто. Пообещала папаше ихнему, что  оплачу  его  долги,  если
бумагу мне напишет, что никогда более к сыну и дочери не подойдет.
     - И подписал?
     - А куда ему деваться было? Или подписывать, или в яму садиться.
     - Так ни разу и не объявился?
     - Отчего же. Лет пятнадцать тому прислал  мне  слезное  моление.  Не  о
встрече с детьми молил - о денежном вспомоществовании. А  после,  сказывают,
вовсе в Америку уехал. Жив ли, нет ли,  неизвестно.  Но  подпортил-таки  мне
внуков своей петушиной кровью. Петя вырос никчемником, недотепой.  Из  лицея
выгнали за проказы. Из университета отчислили за  крамолу.  Насилу  вымолила
через министра, чтоб мне его под опеку выслали, а то хотели прямо в  Сибирь.
Мальчик-то он добрый, чувствительный, да уж больно того... глуп. И характера
нет, ни к какому делу не годен. Пробует Степан Трофимычу помогать, да только
проку от него, как от монашки приплоду.
     Пелагия закашлялась, давая понять, что находит сравнение неудачным,  но
Марье Афанасьевне подобные тонкости были недоступны. Она с  мукой  в  голосе
воскликнула:
     - Господи, да что же они так долго? Уж не случилось ли чего...
     - А что Наина Георгиевна? - спросила Пелагия, желая отвлечь Татищеву от
беспокойных мыслей.
     - В мать, - отрезала хозяйка. - Такая же блажная, только еще от князька
страсть к фасону унаследовала. Раньше слово было для этого хорошее,  русское
- суебесие. То актеркой хотела стать, все монологи декламировала, то вдруг в
художницы ее повело, а теперь вообще не поймешь что несет  -  заговариваться
стала. Сама я виновата, много баловала ее девчонкой. Жалела, что  маленькая,
что сирота. И на Полиночку сильно похожа была... Что, ведут?!
     Она приподнялась на кресле, прислушалась и снова села.
     - Нет, показалось... Что с ними будет,  как  помру  -  бог  весть.  Вся
надежда на Степана. Честный он, верный, порядочный. Вот бы Наине какого мужа
надо, и любит он ее, я вижу, да разве она понимает, что  в  мужчинах  ценить
надо? Степа - воспитанник наш. Вырос здесь, поехал в Академию  на  художника
учиться, а тут Аполлон Николаевич преставился. Так Степан, хоть и  мальчишка
еще был, учебу бросил, вернулся в Дроздовку, взял в руки хозяйство  и  ведет
дело так, что мне вся губерния  завидует.  А  ведь  не  по  сердцу  ему  это
занятие, я вижу. Но ничего, не ропщет, потому что долг понимает...  Виновата
я перед ним, грешница. Повздорила позавчера и с  ним,  и  с  внуками,  из-за
Загуляя не в себе была. Переделала духовную, теперь вот самой совестно...
     Пелагия  открыла  было  рот  спросить,  что  за  изменения  сделаны   в
завещании, но прикусила язык, ибо с Марьей  Афанасьевной  происходило  нечто
диковинное.
     Генеральша  разинула  рот,  выпучила  глаза,  складки  ниже  подбородка
заходили мелкими волнами.
     Удар, испугалась монахиня. И очень просто - при такой дебелости  далеко
ли до апоплексии.
     Но Татищева  признаков  паралича  не  выказывала,  а  наоборот,  рывком
вскинула руку и указала пальцем куда-то инокине за спину.
     Пелагия обернулась и увидела, что к лестнице из сада, оставляя на земле
алый след, ползет Закидай. Из  белой  бугристой  головы  пса  торчал  крепко
засевший  топорик,  почему-то   выкрашенный   синим,   так   что   вся   эта
бело-сине-красная гамма в точности повторяла цвета российского флага.
     Закидай полз из последних сил, высунув язык и  глядя  в  одну  точку  -
туда, где  застыла  охваченная  ужасом  Марья  Афанасьевна.  Не  скулил,  не
повизгивал, просто полз. У самой веранды силы его иссякли, он ткнулся башкой
в нижнюю ступеньку, два раза дернулся и замер.
     Татищева зашелестела  платьем,  кренясь  набок,  и  прежде  чем  сестра
Пелагия успела ее подхватить, повалилась  на  пол  -  голова  старухи  сочно
стукнулась о  сосновые  доски.  Лишившийся  колыбели  Закусай  мягким  белым
мячиком покатился по веранде и жалобно тявкнул спросонья.



IV ГНЕЗДО АСПИДОВ

     Удара доктор не обнаружил, но и обнадеживать не стал.  Сказал,  нервная
горячка, медицинская наука тут ничего  поделать  не  может.  Бывает,  что  и
совершенно здоровый человек от потрясения в считанные часы  сгорает,  а  тут
преклонные лета, и сердце, и истерический склад натуры. На  вопрос,  что  же
все-таки  делать,  чем  лечить,  подумав,  ответил  странно:  "Отвлекать   и
радовать".
     А чем ее отвлечешь, если она все время только  об  одном  говорит?  Чем
порадуешь, если у нее из глаз беспрестанно слезы текут?  Да  еще  никого  из
близких к себе не подпускает, кричит: "Все вы убийцы!"
     Уехал доктор, взяв за визит положенную мзду, и на семейном совете  было
решено просить сестру Пелагию взять на себя духовную опеку над болящей.  Тем
более что и сама  Марья  Афанасьевна,  не  желавшая  видеть  ни  внуков,  ни
соседей, ни даже управляющего, про монахиню все время спрашивала и требовала
"ее к себе в спальню чуть не каждый час.
     Пелагия шла на зов, садилась подле изголовья  и  терпеливо  выслушивала
лихорадочные речи генеральши. Шторы в комнате  были  задвинуты,  на  столике
горела лампа  под  зеленым  абажуром,  пахло  анисом  и  мятными  лепешками.
Татищева то всхлипывала, то испуганно вжималась в подушку, то вдруг  впадала
в ярость, но это, впрочем, ненадолго, потому как долго гневаться сил  у  нее
уже не было. Почти постоянно под боком у нее лежал Закусай,  которого  Марья
Афанасьевна гладила, называла "сироткой" и закармливала шоколадом.  Бедняжка
совсем истомился от неподвижности и время от времени устраивал бунт с лаем и
визгом. Тогда Таня брала его на  поводок  и  уводила  погулять,  однако  все
время, пока они отсутствовали, хозяйка тревожилась и  поминутно  взглядывала
на большие настенные часы.
     Пелагия, конечно, жалела страдалицу, но в то  же  время  и  удивлялась,
откуда в слабом, еле ворочающем языком человеке столько злобы.
     Марья Афанасьевна говорила, целуя Закусая в сморщенную мордочку:
     - Насколько же собаки лучше  людей!  Прислушиваясь  к  голосам,  смутно
доносившимся откуда-то из глубин дома, ненавидяще шипела:
     - Не дом, а гнездо аспидов.
     Или же просто, уставившись  на  руки  инокини,  проворно  постукивавшие
спицами, кривилась.
     - Что это вы, матушка, вяжете? Гадость какая. Немедленно выбросьте.
     Однако неприятнее всего были  приступы  подозрительности,  охватывавшей
генеральшу по нескольку раз на дню. Тогда-то прислуга и кидалась разыскивать
сестру Пелагию. Находили ее у себя в комнате, или в библиотеке, или в  парке
и доставляли к Марье Афанасьевне, а  та  уже  съежилась  вся,  забилась  под
одеяло - видно только испуганно блестящие глаза - и шепчет:
     - Я поняла, это Петька,  больше  некому!  Он  меня  ненавидит,  извести
хочет!  Его  ведь  здесь  насильно  держат,  я  за  него  перед  исправником
отчитываюсь. Он меня "бенкендорфом" обзывал и еще по-всякому.  Он  это,  он,
телиановское отродье! Во всем я  ему  помеха.  Хотел  деревенских  ребятишек
учить, я не дала, потому что ничему хорошему он не научит. Денег тоже не даю
- нигилистам своим отошлет. А тут еще совсем с ума съехал, удумал на  Таньке
моей жениться. Это на горничной-то! "Вы,  говорит,  бабушка,  не  смейте  ей
тыкать, вы в ней должны человека увидеть". Хорошо выйдет, а? Если  мой  внук
на дворовой вертихвостке женится! Ладно бы еще любил ее без  памяти,  всякое
бывает, так нет. Это у него  идея  -  себя  на  алтарь  положить,  чтобы  из
полуграмотной д