.  -  Вот  только  сначала
сделаем дельце со стряпчим.  Это  очень  хорошо  и  правильно,  что  вы  его
вызвали. А то, право, стыд и смех - Дроздовку приживалке оставлять. Это  все
равно как если бы Елизавета Английская завещала  корону  придворной  шутихе.
Так, тетенька, не делают.
     - А кому же  завещать?  Петьке  с  Наинкой?  -  едва  слышно  возразила
Татищева. - Все на ветер пустят. Продадут имение, и не приличному  человеку,
потому что у дворян нынче и денег нет, а какому-нибудь денежному  мешку.  Он
парк выкорчует, в доме  фабрику  откроет.  Джаннетка  же  ничего  менять  не
станет, все оставит как есть. Петру с Наиной будет денег давать, они ей  как
родные, а баловать не позволит.
     - Королева Елизавета  поступила  иначе  -  сделала  наследником  Иакова
Стюарта, хотя у нее имелись родственники и поближе, чем он.  А  все  потому,
что  заботилась  о  благе  своего   владения.   Стюарт   был   муж   истинно
государственного  ума.  Королева  могла  быть  уверена,  что  он  не  только
сохранит, но и многократно укрепит ее державу.  Знала  она  и  то,  что  он,
будучи бесконечно ей благодарен, восславит ее память и не обидит дорогих  ее
сердцу сподвижников.
     Больше всего Пелагию  поразило  то,  что  Владимир  Львович  ничуть  не
стеснялся присутствием посторонних. Ну, Таня, допустим, дремала, обессиленно
откинувшись на стуле - умаялась за день, но сама  Пелагия  сидела  рядом,  у
самого подножия кровати, и нарочно стучала спицами как можно  громче,  чтобы
бесстыдник пришел в чувство.
     Какой там!
     Бубенцов наклонился ближе, по-прежнему глядя Татищевой в глаза.
     - Я-то ведь  знаю,  как  увековечить  вашу  память.  Вам  не  надгробье
каррарского мрамора нужно и не часовня. Это все мертвые камни. Вам  же  иной
памятник потребен, живой и прекрасный, который распространится из  Дроздовки
по всей России, а потом и по всему миру. Кто продолжит  ваше  благородное  и
многотрудное дело по выведению белого бульдога? Ведь для них  для  всех  это
глупый каприз, нелепая причуда. Ваша мисс Ригли собак терпеть не может.
     - Это правда, - проскрипела Марья Афанасьевна. -  В  прошлом  году  она
даже посмела  завести  себе  кота,  но  Загуляй  с  Закидаем  разодрали  его
напополам.
     - Вот видите. А я собачник с детства. У отца были превосходные  борзые.
Я, можно сказать, вырос на псарне. Нужно еще  лет  десять,  чтобы  от  этого
крепыша, - Владимир Львович потрепал за ухо Закусая,  сладко  сопевшего  под
боком у генеральши, - развернулась прочная, устойчивая порода.  Назовут  эту
породу "татищевской", так что и сто, и двести лет спустя...
     В  этот  миг  Закусай,  разбуженный  прикосновением  и   сосредоточенно
наблюдавший за рукой, что рассеянно теребила ему ухо, предпринял решительное
действие - цапнул своими острыми, мелкими зубками холеный палец.
     - А! - коротко вскрикнул Бубенцов  от  неожиданности  и  дернул  рукой,
отчего щенок кубарем полетел на пол,  но  ничуть  не  обиделся,  а  радостно
гавкнул, немного помотал крутолобой головенкой и вдруг  устремился  прямо  к
двери, прикрытой не совсем плотно, так что оставалась щель.
     - Держите его! - в панике рванулась  с  подушки  Марья  Афанасьевна.  -
Таня, Таня! Он опять!
     Горничная вскочила со стула, ничего не понимая  спросонья,  поднялся  и
Владимир Львович.
     Круглый белый задик застрял в узкой щели, но ненадолго.  Толстые  ножки
часто-часто затопали по  полу,  дверь  приоткрылась  чуть  шире,  и  Закусай
вырвался на свободу.
     - Стой! - крикнул Бубенцов. - Не волнуйтесь, тетенька, сейчас поймаю.
     Втроем - Владимир Львович, Пелагия и Таня - выбежали в  коридор.  Щенок
белел уже в дальнем конце. Увидев, что  его  почин  оценен  по  достоинству,
торжествующе тявкнул и свернул за угол.
     - В сад сбежит! - ойкнула Таня. - Там двери нараспашку!
     Закусай бегал быстрее,  чем  преследователи,  -  выскочив  на  веранду,
Пелагия едва успела увидеть белое  пятнышко,  резво  прыгнувшее  с  лестницы
прямо в темноту.
     - Надо скорее его выловить, а то тетенька с ума  сойдет,  -  озабоченно
сказал Бубенцов и скомандовал по-военному: - Ты, как тебя,  налево,  монашка
направо, я прямо. Кричите остальным, чтобы тоже искали. Вперед!
     Через  минуту  сонное  спокойствие   парка   нарушилось   многоголосыми
воззваниями к беглецу.
     - Закусайчик! Закусаюшка! - звала Пелагия.
     - Закусай! Иди сюда, скаженный! - тоненько кричала где-то за малинником
Таня.
     - Господа, Закусай сбежал!  -  бодрым  кавалерийским  тенорком  извещал
разбредшихся по парку гуляющих Бубенцов.
     И те не преминули отозваться.
     - Ay! - откуда-то издалека откликнулся Петр  Георгиевич.  -  Не  уйдет,
мучитель! Отыщем и казним!
     - Ату его, ату! - заулюлюкал из березовой рощицы Кирилл  Нифонтович.  -
Мисс Ригли, я на поляну, а вы давайте вон туда!
     И уже повсюду хрустели ветки, раздавались  веселые  голоса,  рассыпался
смех. Начиналась привычная, превратившаяся в ритуал игра.
     Сестра Пелагия старательно всматривалась во тьму, прислушивалась  -  не
донесется ли откуда-нибудь знакомое повизгивание. И некоторое время  спустя,
минут через десять, уже неподалеку от речного берега,  увидела-таки  впереди
что-то маленькое, белое. Ускорила шаг - точно он, Закусай. Уморился бегать и
залег под засохшей осинкой, в двух шагах от англичанкиного газона.
     - Вот ты где! - тихонько пропела Пелагия, думая только о том, чтобы  не
вспугнуть сорванца - потом разыскивай его полночи по всем зарослям.
     Сбоку в кустах шуршали скорые шаги - видно, кто-то поспешал сюда же.
     Монахиня подкралась к щенку,  нагнулась  и  с  победительным  возгласом
"Попался!" схватила обеими руками за круглые теплые бока.
     Закусай не пискнул, не шевельнулся.
     Пелагия быстро присела. Сердце у нее съежилось, словно расхотев  качать
кровь, и от этого в груди стало тесно и очень горячо.
     Голова у щенка была странно сплюснутая, а, рядом лежал большой  плоский
камень, блестел под луной влажным пятном  налипшей  сырой  земли.  Здесь  же
виднелась и ямка, откуда камень выдернули.
     В смерти мордочка у Закусая сделалась вытянутой и печальной. Сейчас  он
и в самом деле был похож на ангелочка.
     Шаги в кустах все шуршали, но не ближе, а, наоборот,  дальше  и  глуше.
Только теперь Пелагия поняла: кто-то поспешал не сюда, а отсюда.



V СТРАШНО

     Марья Афанасьевна умирала. Еще в самом начале ночи, когда  по  истошным
Таниным воплям догадалась о случившемся, лишилась языка.  Лежала  на  спине,
хрипела, пучила глаза на потолок, а  пухлые  пальцы  мелко-мелко  перебирали
край одеяла, все что-то стряхивали, стряхивали и никак не могли стряхнуть.
     Из города на лучшей тройке привезли доктора. Он пощупал больную  там  и
сям, помял, послушал через трубку, сделал укол, чтоб не задыхалась, а  потом
вышел в коридор, махнул рукой и сказал:
     - Отходит. Соборовать надо.
     Потом сидел в гостиной, пил чай с  коньяком,  вполголоса  беседовал  со
Степаном Трофимовичем о видах на  урожай  да  раз  в  полчаса  заглядывал  в
спальню - дышит ли. Марья Афанасьевна пока дышала, но все слабее  и  слабее,
подолгу проваливаясь в забытье.
     Уж далеко за полночь доставили отца благочинного, подняв с постели.  Он
приехал встрепанный, не до конца проснувшийся, но в полном  облачении  и  со
святыми дарами.  Однако  когда  вошел  к  умирающей,  она  открыла  глаза  и
непримиримо замычала: не хочу.
     -  Собороваться  не  хотите,  бабуленька?  -   пугливо   спросил   Петр
Георгиевич, сильно взбудораженный драматическими событиями.
     Татищева едва заметно качнула головой.
     - А что же? - наклонилась к ней сестра Пелагия. - Батюшку не желаете?
     Та медленно смежила веки, потом снова открыла  и,  с  трудом  приподняв
дрожащий палец, показала куда-то в сторону и вверх.
     Пелагия проследила  за  направлением  перста.  Слева  и  вверху  ничего
особенного не было: стена, литография с видом Петербурга, портрет  покойного
Аполлона  Николаевича,  фотография  преосвященного   Митрофания   в   полном
архиерейском облачении.
     - Вы хотите, чтобы вас владыка соборовал? - догадалась монахиня.
     Генеральша снова смежила веки и палец опустила. Стало быть, так.
     Опять послали в  Заволжск,  на  епископское  подворье,  и  стали  ждать
приезда Митрофания.
     До утра так никто и не ложился, все разбрелись по дому. Где-то тихонько
переговаривались по двое-трое, кто-то, напротив, тихо сидел в одиночестве. У
Пелагии не было возможности наблюдать за поведением каждого, а жаль,  потому
что тут могло  бы  многое  открыться.  Глядишь,  убийца  бедного  маленького
Закусая себя чем-нибудь и выдал бы. Но  христианский  долг  превыше  мирских
забот, и монахиня неотлучно сидела у ложа Марьи Афанасьевны, читая молитвы и
шепча слова утешения, которых страдалица, вернее всего, и не  слышала.  Лишь
на рассвете Пелагия зачем-то наведалась в сад,  отсутствовала  с  полчаса  и
вернулась в сильной задумчивости.
     Взошло солнце, стало карабкаться выше и выше, уж и полдень  миновал,  а
преосвященного все не было. Доктор  только  головой  качал  -  говорил,  что
больная держится из одного упрямства: вбила себе в голову во что  бы  то  ни
стало дождаться племянника и теперь ни в  какую  не  отойдет,  пока  его  не
увидит.
     Приехал стряпчий Корш. Бубенцов выставил  Пелагию  за  дверь,  чтоб  не
мешала переписывать духовную. В свидетели  призвал  Спасенного  и  Краснова,
потому что Наина Георгиевна не выходила из своей  комнаты,  Петр  Георгиевич
попросил его уволить, а Степан  Трофимович  лишь  брезгливо  поморщился:  до
завещаний ли в такую минуту.
     Очень все это Пелагии не понравилось, но сделать  ничего  было  нельзя.
Появился Донат Абрамович Сытников, но встревать в  чужие  семейные  дела  не
пожелал - пусть будет, как будет (из чего следовало, что вовсе не так уж  он
заинтересован  в  Горяевской  пустоши,  как  мерещилось   мнительной   Марье
Афанасьевне).
     Только зря бился Бубенцов над умирающей, никакой  переделки  не  вышло.
Час спустя Корш, утирая платком пот, вышел из спальни и попросил квасу.
     - Нет таких обычаев, чтобы  по  мычанию  последнюю  волю  угадывать,  -
сердито объяснил он сестре Пелагии.  -  Я  им  не  шут  балаганный,  а  член
нотариальной гильдии. - И велел закладывать бричку, даже обедать не пожелал.
     Владимир Львович выскочил  за  ним  мрачнее  тучи.  Догнал  строптивого
Корша, взял под локоть и громко что-то зашептал. Что - неведомо, только Корш
все равно уехал.
     Было слышно, как Бубенцов во дворе бешено крикнул вдогонку бричке:
     - Пожалеете!
     Стряпчий  укатил,  но  взамен  прибывали  все  новые  и  новые   гости,
прознавшие о печальном событии. Тут были  и  соседские  помещики,  и  многие
губернские нотабли, в том числе даже  и  предводитель  дворянства.  Вряд  ли
столько публики приехало бы проститься с генеральшей Татищевой,  если  б  не
слухи, ходко распространившиеся по заволжским весям. На  лицах  собравшихся,
помимо уместного случаю скорбного ожидания, прочитывалась  еще  и  некоторая
ажитация, часто звучали тихонько произносимые свистящие слова "завещание"  и
"щенок".
     Вокруг мисс Ригли происходило странное движение, и чем дальше, тем  оно
становилось заметнее. Когда окончательно выяснилось, что завещание  остается
в силе, англичанка и вовсе угодила в некое подобие водоворота. Малознакомые,
а то и вовсе незнакомые дамы и господа подходили к ней,  произносили  слова,
преисполненные самого горячего сочувствия, и с  любопытством  заглядывали  в
глаза. Иные же, наоборот, подчеркнуто  сторонились  наследницы,  всем  своим
видом выказывая ей осуждение и даже брезгливость. Бедная мисс  Ригли  совсем
потеряла голову и только время от  времени  порывалась  кинуться  на  поиски
Петра Георгиевича и Наины Георгиевны, чтобы непременно с ними объясниться.
     Однако Наина Георгиевна так и не  вышла  из  своей  комнаты,  а  Петром
Георгиевичем завладел Бубенцов. Выйдя на двор, чтобы посмотреть, не едет  ли
наконец  владыка,  Пелагия  увидела,  как  Владимир  Львович  быстро  уводит
растерянного Петю подальше от публики: одной рукой  придерживает  за  плечо,
другой жестикулирует. Донесся обрывок фразы: "расследовать обстоятельства  и
опротестовать, всенепременно опротестовать".
     Впрочем, дел у государственного человека хватало и без  того.  Утром  к
нему из города сломя голову пригалопировал нарочный, после полудня еще один.
Оба раза Владимир Львович надолго уединялся с гонцами  в  библиотеке,  после
чего  таинственные  всадники  столь  же  отчаянно  устремлялись  в  обратном
направлении. Видно было, что следствие по делу о пропавших  головах  ведется
не за страх, а за совесть.

x x x

     Митрофаний пожаловал ближе к вечеру, когда уже и не чаяли.
     Подойдя к благословению, Пелагия с укором произнесла:
     - То-то Марье Афанасьевне радости будет. Заждалась она, бедная.
     - Ничего, - ответил преосвященный, рассеянно крестя всех, кто вышел  во
двор его встречать. - Это не она, а смерть заждалась. Ее же, пустоглазую,  и
потомить не вредно.
     Был он какой-то неторжественный, деловитый. Будто приехал не соборовать
умирающую, а инспектировать местное благочиние или еще по какому важному, но
рабочему делу.
     - Проветривай карету, а  то  душно,  -  зачем-то  велел  он  келейнику,
сидевшему рядом с кучером на козлах. Пелагии же сказал:
     - Ну давай, веди.
     - Владыко, а святые дары? - напомнила она. - Ведь соборовать надо.
     - Соборовать?  Отчего  же,  можно  и  соборовать,  елеосвящение  и  для
здоровья полезно. Отец Алексий!
     Из кареты, с переднего  сиденья,  грузно  вылез  иподиакон  в  парчовом
стихаре и с дароносицей.
     Прошли полутемным коридором, где по стенам  стояли  и  кланялись  люди,
шелестели  голоса:  "Благословите,  владыко".  Митрофаний  благословлял,  но
никого как бы не узнавал и вид имел сосредоточенный. Из спальни выгнал всех,
с собой впустил только отца Алексия и Пелагию.
     - Что, раба Божья,  вознамерилась  помереть?  -  строго  спросил  он  у
лежащей, называя  ее  на  ты,  и  видно  было,  что  не  племянник  Мишенька
спрашивает, а строгий пастырь. - Просишься к Отцу Небесному? А Он тебя  звал
или сама в гости набиваешься? Если сама, то грех это. Но  грозные  слова  на
Марью Афанасьевну не подействовали. Она смотрела  на  архиерея  неподвижным,
суровым взглядом и ждала.
     - Ладно, - вздохнул Митрофаний и потянул через голову  черную  дорожную
рясу, под которой  открылась  златотканая  риза  с  драгоценной  епископской
панагией на груди. - Готовьте, отче.
     Диакон положил на прикроватный столик малое серебряное блюдо, насыпал в
него из мешочка пшеничных зерен. Посередине поставил пустое кадило, разложил
семь свечей. Митрофаний освятил елей и вино, влил в кадило, сам зажег свечи.
Помазывая умирающей лоб, ноздри, щеки,  губы,  грудь,  руки,  стал  тихо,  с
чувством произносить молитву:
     - Отче Святый, Врачу души и телес, пославый Единородного  Сына  Твоего,
Господа  нашего  Иисуса  Христа,  всякий  недуг  исцеляющаго  и  от   смерти
избавляющаго: исцели и рабу Твою Марию от обдержающия ея телесныя и душевные
немощи, и  оживотвори  ея  благодати"  Христа  Твоего,  молитвами  Пресвятыя
Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии...
     Семикратно свершил владыка положенный обряд и молитву, каждый раз  гася
по одной свече. Марья Афанасьевна лежала смирно,  кротко  взирала  на  пламя
свечек и беззвучно шевелила губами, как бы произнося: "Господи, помилуй".
     Закончив моление, Митрофаний придвинул к кровати стул, сел и  будничным
голосом сказал:
     - А причащать святых тайн пока  повременим.  Думаю,  довольно  будет  и
елеосвящения.
     Татищева недовольно дернула углом рта, жалостно простонала, но  владыка
только рукой махнул.
     - Лежи, слушай. С вечера не преставилась, значит,  и  еще  повременишь,
пока с тобой святитель беседовать станет. А если помереть вздумаешь, так  от
одной только строптивости.
     После такой преамбулы преосвященный немного помолчал  и  заговорил  уже
по-другому, хоть негромко, но с печальной проникновенностью:
     - Вот часто услышать можно, как говорят, в том числе и люди не слепо, а
зряче  верующие,  что  жизнь  -  дар   от   Господа   драгоценный.   А   мне
представляется, что и не дар это вовсе, ибо  дар  предполагает  одно  только
душе и телу приятствие, в жизни же смертных  человеков  приятности  немного.
Терзания телесные и духовные, грехи с пороками, утрата близких  -  вот  наша
жизнь. Хорош дар, а? Посему думается мне, что  жизнь  не  как  дар  понимать
нужно, а как некое послушание вроде тех,  что  монахам  дают,  и  непременно
каждому человеку свое - по пределу сил его, не больше, но и не меньше.  Сила
души у всех нас разная, оттого и тяжесть послушания  тоже  разная.  Также  и
срок всякому назначен свой.  Кого  пожалеет  Господь,  того  в  младенчестве
приберет. Иному средний срок назначит, а кого более всего испытать захочет -
отяготит долголетием.  Дар,  он  потом,  после  жизни  будет.  Мы,  грешники
неразумные, его страшимся и смертью называем, а смерть  эта  -  долгожданная
встреча с Всемилостивым Отцом нашим. Господь испытывает каждого на свой  лад
и никогда  в  бесконечной  изобретательности  Своей  не  повторится,  однако
большущий грех и  большое  расстройство  для  Родителя,  если  кто  вздумает
самочинно сокращать назначенный срок послушания. Не  человек  назначает  сию
встречу, а едино лишь Бог. Потому церковь так  непреклонна  к  самоубийству,
почитая его худшим из грехов. Плохо тебе, больно тебе,  горько  тебе,  а  ты
терпи. Господь знает, у кого в душе сколько крепости,  и  лишнего  груза  на
чадо Свое не возложит. Претерпеть надо, вынести и через это душой очиститься
и возвыситься. А то, что  ты  делаешь,  -  прямое  самоубийство  и  есть,  -
засердился Митрофаний, сбившись с доверительной ноты.  -  Здоровая,  крепкая
старуха! Что ты тут комедию играешь? Из-за какого-то белого бульдога Господа
огорчаешь, душу свою погубить хочешь! Не будет тебе  от  меня  предсмертного
отпущения, так и знай, потому что  святая  церковь  самоубийцам  потачки  не
дает! А  коли  заупрямишься,  велю  тебя  похоронить  за  оградой,  в  земле
неосвященной. И завещание твое перед светскими властями  опротестую,  потому
что завещание самоубийц по российскому закону недействительно!
     Глаза умирающей сверкнули яростным  пламенем,  губы  зашлепали  одна  о
другую, но не исторгли ни единого звука. Зато дрогнули  благостно  сложенные
на груди руки, и та, что  сверху,  правая,  с  трудом  сложилась  в  подобие
кукиша.
     - Вот-вот, -  обрадовался  епископ.  -  Уходи  из  жизни  со  знамением
дьявольским. В самый раз  для  тебя  будет.  Я  персты  твои,  как  помрешь,
разлеплять не позволю. Так в гробу и лежи с шишом, пускай все полюбуются.
     Генеральшины пальцы расцепились, выпрямились, ладонь десницы благолепно
улеглась поверх шуйцы.
     Преосвященный покачал головой и снова заговорил человечно, словно и  не
выходил из себя:
     - Смотри, Мария, сколько ты за жизнь  свою  горечи  испила:  и  супруга
любимого схоронила, и четверых детей пережила. Ничего, не умерла. Неужто псы
эти тупорылые тебе дороже родных людей? Право, стыд и срам.
     Митрофаний подождал, не будет ли какого  знака,  но  Марья  Афанасьевна
только закрыла глаза.
     - Я ведь знаю, в тебе жизни еще много,  не  избыла  ты  свой  срок,  не
наполнилась ею, как зерном колос, подобно патриархам ветхозаветным.  Ты  вот
еще о чем подумай. Кому Господь долгую жизнь назначил,  тем  тяжелее  всего,
потому что испытание их очень уж длинное. Но зато и  награда  им  особенная.
Чем дольше я на свете живу, тем более мне кажется, что  дряхлая  старость  -
даже и не испытание, а как бы некая от Бога милость. Вот уж воистину дар так
дар. Лишь в  глубокой  и  мудрой  старости  избавляется  чело