ь селению, Искариот рассказывал дурное о жителях его и предвещал
беду. Но почти всегда случалось так, что люди, о которых говорил он дурно, с
радостью  встречали Христа и его друзей,  окружали их вниманием и любовью  и
становились  верующими, а денежный ящик  Иуды делался так полон,  что трудно
было его нести.  И тогда  над его  ошибкой  смеялись,  а он покорно разводил
руками и говорил:
     -- Так! Так! Иуда думал, что они плохие, а они хорошие:
     и поверили быстро, и дали денег. Опять, значит, обманули Иуду, бедного,
доверчивого Иуду из Кариота!
     Но как-то раз, уже далеко отойдя от  селения, встретившего  их радушно,
Фома и Иуда горячо заспорили и, чтобы решить спор, вернулись обратно. Только
на другой  день догнали они Иисуса с учениками, и Фома  имел вид смущенный и
грустный,  а Иуда глядел  так гордо,  как  будто ожидал,  что вот сейчас все
начнут его поздравлять  и благодарить. Подойдя  к  учителю, Фома  решительно
заявил:
     --  Иуда прав, господи. Это  были злые и глупые люди, и на камень упало
семя твоих слов.
     И рассказал, что произошло в селении. Уж  после ухода из него Иисуса  и
его  учеников  одна  старая  женщина  начала   кричать,  что  у  нее  украли
молоденького беленького  козленка, и обвинила в  покраже ушедших.  Вначале с
нею спорили, а когда она упрямо доказывала, что больше некому  было украсть,
как  Иисусу, то  многие  поверили и даже хотели  пуститься в погоню. И  хотя
вскоре  нашли козленка  запутавшимся в кустах, но все-таки решили, что Иисус
обманщик и, может быть, даже вор.
     -- Так вот как! -- вскричал Петр, раздувая ноздри.-- Господи, хочешь, я
вернусь к этим глупцам, и...
     Но молчавший все время Иисус сурово взглянул на него, и Петр замолчал и
скрылся  сзади,  за  спинами других.  И уже никто  больше не  заговаривал  о
происшедшем,  как  будто ничего  не случилось  совсем и  как  будто не  прав
оказался Иуда. Напрасно со  всех сторон показывал он  себя, стараясь сделать
скромным  свое раздвоенное, хищное, с крючковатым носом  лицо,-- на  него не
глядели, а если кто и  взглядывал, то очень  недружелюбно, даже с презрением
как будто.
     И с этого  же дня как-то странно изменилось к нему отношение Иисуса.  И
прежде почему-то было так, что Иуда  никогда не говорил  прямо с  Иисусом, и
тот  никогда прямо  не обращался  к нему, но  зато часто взглядывал на  него
ласковыми глазами, улыбался на некоторые  его шутки, и если  долго не видел,
то  спрашивал: а где же Иуда? А теперь  глядел на него,  точно не видя, хотя
по-прежнему,-- и даже упорнее, чем прежде,-- искал его  глазами всякий  раз,
как начинал говорить к ученикам или к народу, но или садился к нему спиною и
через голову бросал  слова свои на  Иуду, или  делал вид, что совсем его  не
замечает. И что бы он  ни говорил, хотя бы  сегодня одно,  а  завтра  совсем
другое, хотя бы даже то самое, что думает и Иуда,-- казалось, однако, что он
всегда говорит против Иуды.  И для всех он был нежным и прекрасным  цветком,
благоухающей розою ливанскою, а для Иуды оставлял одни только острые шипы --
как  будто нет сердца  у Иуды, как будто глаз и  носа нет у него и не лучше,
чем все, понимает он красоту нежных и беспорочных лепестков.
     -- Фома!  Ты  любишь желтую ливанскую  розу, у которой  смуглое лицо  и
глаза,  как у серны?  -- спросил он своего друга однажды,  и  тот равнодушно
ответил:
     --  Розу?  Да, мне приятен  ее запах. Но я не слыхал, чтобы у роз  были
смуглые лица и глаза, как у серны.
     -- Как? Ты не знаешь и того, что у многорукого  кактуса,  который вчера
разорвал твою новую одежду, один только красный цветок и один только глаз?
     Но и этого не знал Фома, хотя вчера кактус действительно вцепился в его
одежду и  разорвал ее  на жалкие клочки. Он ничего не знал, этот  Фома, хотя
обо всем расспрашивал,  и смотрел  так  прямо  своими  прозрачными и  ясными
глазами,  сквозь  которые, как сквозь  финикийское стекло, было видно  стену
позади его и привязанного к ней понурого осла.
     Произошел  некоторое   время  спустя  и  еще  один  случай,  в  котором
опять-таки  правым оказался  Иуда. В одном  иудейском  селении,  которое  он
настолько не хвалил,  что даже советовал обойти его стороною, Христа приняли
очень враждебно, а после проповеди его и обличения лицемеров пришли в ярость
и хотели побить камнями его и учеников. Врагов было много, и, несомненно, им
удалось бы осуществить свое пагубное намерение, если бы не Иуда из Карио-та.
Охваченный  безумным страхом  за Иисуса,  точно видя уже капли крови  на его
белой  рубашке.  Иуда яростно  и слепо бросался  на толпу,  грозил,  кричал,
умолял  и лгал, и  тем  дал  время и  возможность уйти  Иисусу  и  ученикам.
Разительно проворный,  как будто он бегал на десятке ног, смешной и страшный
в своей ярости и мольбах, он бешено  метался  перед  толпою  и очаровывал ее
какой-то странной силой. Он кричал, что вовсе не одержим  бесом Назарей, что
он просто обманщик,  вор, любящий  деньги, как и  все его ученики, как и сам
Иуда,-- потрясал  денежным ящиком,  кривлялся и  молил, припадая  к земле. И
постепенно  гнев толпы  перешел в смех и отвращение, и опустились поднятые с
каменьями руки.
     --  Недостойны  эти  люди,  чтобы умереть от  руки честного,-- говорили
одни, в то  время как другие задумчиво провожали глазами быстро удалявшегося
Иуду.
     И  снова ожидал Иуда поздравлений, похвал и  благодарности, и выставлял
на вид свою изодранную одежду, и  лгал, что били его,-- но и на этот раз был
он непонятно  обманут. Разгневанный  Иисус шел большими шагами  и молчал,  и
даже Иоанн с  Петром  не  осмеливались  приблизиться  к нему,  и  все,  кому
попадался на глаза Иуда в изодранной одежде, с своим счастливо-возбужденным,
но все  еще  немного  испуганным  лицом, отгоняли  его  от  себя короткими и
гневными восклицаниями. Как будто не он спас их всех, как будто не  он  спас
их учителя, которого они так любят.
     -- Ты  хочешь  видеть глупцов?  --  сказал он Фоме,  задумчиво  шедшему
сзади.-- Посмотри: вот идут  они  по дороге,  кучкой,  как стадо  баранов, и
подымают  пыль. А  ты,  умный  Фома,  плетешься  сзади,  а  я,  благородный,
прекрасный  Иуда, плетусь  сзади, как грязный раб, которому не место рядом с
господином.
     -- Почему ты называешь себя прекрасным? -- удивился Фома.
     -- Потому  что я красив,--  убежденно ответил Иуда и рассказал,  многое
прибавляя, как  он обманул врагов Иисуса и  посмеялся над ними и  их глупыми
каменьями.
     -- Но ты солгал! -- сказал Фома.
     --  Ну да, солгал,--  согласился спокойно Искариот.--  Я им дал то, что
они просили,  а они вернули то, что мне нужно. И что такое  ложь,  мой умный
Фома? Разве не большею ложью была бы смерть Иисуса?
     -- Ты поступил нехорошо. Теперь я верю, что отец твой -- дьявол. Это он
научил тебя, Иуда.
     Лицо  Искариота побелело и вдруг  как-то быстро  надвинулось на Фому --
словно белое  облако нашло и закрыло дорогу  и Иисуса. Мягким движением Иуда
так  же  быстро  прижал его к  себе, прижал  сильно, парализуя  движения,  и
зашептал в ухо:
     -- Значит, дьявол научил меня? Так, так, Фома. А я спас Иисуса? Значит,
дьявол любит Иисуса, значит, дьяволу нужен Иисус  и  правда? Так, так, Фома.
Но ведь мой отец не  дьявол, а  козел. Может, и козлу нужен Иисус? Хе? А вам
он не нужен, нет? И правда не нужна?
     Рассерженный  и  слегка испуганный Фома с  трудом  вырвался  из  липких
объятий  Иуды  и быстро зашагал вперед,  но  вскоре замедлил шаги,  стараясь
понять происшедшее.
     А Иуда  тихонько  плелся сзади и  понемногу  отставал. Вот  в отдалении
смешались в пеструю кучку  идущие,  и уж нельзя было рассмотреть, которая из
этих маленьких фигурок Иисус. Вот и маленький Фома превратился в серую точку
-- и внезапно все  пропали за поворотом. Оглянувшись,  Иуда сошел с дороги и
огромными скачками  спустился в  глубину каменистого  оврага.  От быстрого и
порывистого бега  платье  его  раздувалось и руки  взмывали вверх,  как  для
полета. Вот  на обрыве он поскользнулся и быстро серым комком скатился вниз,
обдираясь о камни, вскочил и гневно погрозил горе кулаком:
     -- Ты еще, проклятая!..
     И,  внезапно  сменив   быстроту  движений  угрюмой   и  сосредоточенной
медленностью,  выбрал место у большого камня и сел неторопливо.  Повернулся,
точно ища  удобного положения,  приложил  руки, ладонь  с ладонью, к  серому
камню  и тяжело прислонился  к ним головою.  И так  час и  два  сидел он, не
шевелясь и  обманывая птиц, неподвижный  и  серый,  как сам  серый камень. И
впереди его,  и сзади,  и  со всех  сторон  поднимались стены оврага, острой
линией  обрезая края  синего  неба,  и  всюду,  впиваясь  в землю,  высились
огромные серые  камни --  словно прошел здесь  когда-то каменный дождь  и  в
бесконечной думе  застыли  его  тяжелые капли. И на опрокинутый, обрубленный
череп  похож был этот  дико-пустынный овраг,  и каждый  камень в нем был как
застывшая мысль, и их было много, и все они думали --  тяжело,  безгранично,
упорно.
     Вот дружелюбно проковылял возле Иуды  на своих  шатких ногах  обманутый
скорпион.  Иуда  взглянул  на  него, не  отнимая от  камня  головы, и  снова
неподвижно остановились на чем-то  его  глаза, оба неподвижные, оба покрытые
белесою  странною мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из земли, из
камней,  из  расселин  стала  подниматься  спокойная  ночная  тьма,  окутала
неподвижного  Иуду и быстро поползла вверх -- к светлому побледневшему небу.
Наступила ночь с своими мыслями и снами.
     В эту  ночь Иуда не  вернулся на ночлег, и ученики,  оторванные от  дум
своих хлопотами о пище и питье, роптали на его нерадивость.

III

     Однажды, около полудня,  Иисус  и ученики его проходили по каменистой и
горной дороге, лишенной тени, и так как уже более пяти  часов  находились  в
пути, то начал Иисус жаловаться на усталость. Ученики остановились, и Петр с
другом своим  Иоанном разостлали  на  земле  плащи  свои и других  учеников,
сверху же укрепили  их между двумя высокими камнями, и таким образом сделали
для Иисуса как  бы  шатер. И он возлег в  шатре, отдыхая от солнечного зноя,
они  же  развлекали его  веселыми речами  и шутками.  Но, видя,  что и  речи
утомляют  его,  сами  же  будучи мало  чувствительны  к  усталости  и  жару,
удалились на  некоторое  расстояние  и предались  различным занятиям. Кто по
склону  горы между камнями разыскивал съедобные  корни  и,  найдя,  приносил
Иисусу,  кто, взбираясь все выше и выше,  искал  задумчиво границ голубеющей
дали и,  не находя, поднимался на новые островерхие камни. Иоанн нашел между
камней красивую, голубенькую ящерицу и в нежных ладонях, тихо смеясь, принес
ее Иисусу, и  ящерица смотрела  своими выпуклыми,  загадочными глазами в его
глаза,  а  потом быстро  скользнула холодным  тельцем  по его теплой руке  и
быстро унесла куда-то свой нежный, вздрагивающий хвостик.
     Петр же, не любивший тихих удовольствий, а с ним  Филипп занялись  тем,
что отрывали от горы большие камни и пускали их вниз,  состязаясь в силе. И,
привлеченные их громким  смехом, понемногу собрались вокруг  них остальные и
приняли участие  в игре. Напрягаясь, они  отдирали от земли старый, обросший
камень,  поднимали его высоко обеими руками и пускали по склону. Тяжелый, он
ударялся коротко и тупо и на мгновение задумывался, потом нерешительно делал
первый скачок -- и  с каждым прикосновением к  земле, беря от нее быстроту и
крепость,  становился  легкий,  свирепый, всесокрушающий.  Уже не  прыгал, а
летел он  с  оскаленными  зубами, и  воздух,  свистя,  пропускал  его тупую,
круглую тушу. Вот край,--  плавным последним движением камень взмывал кверху
и спокойно, в  тяжелой  задумчивости, округло  летел вниз, на дно  невидимой
пропасти.
     --  Ну-ка, еще один!  --  кричал  Петр.  Белые зубы  его сверкали среди
черной  бороды и усов, мощная  грудь  и  руки обнажились, и  старые сердитые
камни, тупо удивляясь  поднимающей их силе, один за другим покорно уносились
в  бездну. Даже хрупкий  Иоанн  бросал  небольшие камешки и, тихо  улыбаясь,
смотрел на их забаву Иисус.
     --  Что же  ты. Иуда?  Отчего  ты не  примешь участия  в  игре,--  это,
по-видимому, так  весело?  -- спросил Фома, найдя  своего странного  друга в
неподвижности, за большим серым камнем.
     -- У меня грудь болит, и меня не звали.
     -- А разве нужно звать?  Ну, так вот я  тебя зову, иди. Посмотри, какие
камни бросает Петр.
     Иуда  как-то  боком  взглянул  на  него,  и  тут  Фома  впервые  смутно
почувствовал,  что  у  Иуды из Кариота  -- два  лица. Но не  успел  он этого
понять,  как  Иуда сказал  своим  обычным тоном,  льстивым  и в то  же время
насмешливым:
     --  Разве  есть кто-нибудь  сильнее Петра? Когда он кричит,  все ослы в
Иерусалиме думают,  что пришел их Мессия, и тоже  поднимают крик. Ты  слышал
когда-нибудь их крик, Фома?
     И,  приветливо  улыбаясь и  стыдливо  запахивая одеждою грудь, поросшую
курчавыми рыжими волосами. Иуда вступил в круг играющих. И так как всем было
очень весело, то встретили  его с радостью и громкими шутками, и даже  Иоанн
снисходительно  улыбнулся,  когда  Иуда, кряхтя и притворно охая,  взялся за
огромный камень.  Но  вот он легко поднял  его и  бросил, и  слепой,  широко
открытый глаз  его, покачнувшись, неподвижнно уставился  на Петра, а другой,
лукавый и веселый, налился тихим смехом.
     -- Нет, ты  еще  брось! -- сказал  Петр обиженно. И вот  один за другим
поднимали они  и бросали гигантские  камни,  и,  удивляясь,  смотрели на них
ученики.  Петр бросал  большой  камень,--  Иуда  еще больше. Петр,  хмурый и
сосредоточенный, гневно ворочал обломок скалы, шатаясь, поднимал его и ронял
вниз,-- Иуда,  продолжая  улыбаться,  отыскивал глазом еще больший  обломок,
ласково впивался в него длинными пальцами, облипал его, качался вместе с ним
и, бледнея, посылал его  в пропасть.  Бросив  свой камень, Петр  откидывался
назад и так следил за его падением,-- Иуда же наклонялся вперед, выгибался и
простирал  длинные  шевелящиеся  руки, точно  сам хотел улететь  за  камнем.
Наконец оба они, сперва Петр, потом Иуда, схватились за старый, седой камень
-- и не могли его поднять, ни  тот, ни другой. Весь красный, Петр решительно
подошел к Иисусу и громко сказал:
     -- Господи! я не  хочу, чтобы Иуда был сильнее меня. Помоги мне поднять
тот камень и бросить.
     И  тихо  ответил  ему  что-то  Иисус. Петр  недовольно  пожал  широкими
плечами, но ничего не осмелился возразить и вернулся назад со словами:
     -- Он сказал:  а кто  поможет Искариоту?  Но  вот взглянул он  на Иуду,
который,  задыхаясь и  крепко стиснув  зубы, продолжал  еще обнимать упорный
камень, и весело засмеялся:
     -- Вот так больной! Посмотрите, что делает наш больной, бедный Иуда!
     И  засмеялся  сам  Иуда,  так  неожиданно  уличенный  в  своей  лжи,  и
засмеялись  все остальные,-- даже Фома слегка раздвинул улыбкой свои прямые,
нависшие  на  губы,  серые  усы. И  так,  дружелюбно болтая  и  смеясь,  все
двинулись в  путь, и Петр, совершенно  примирившийся с победителем, время от
времени подталкивал его кулаком в бок и громко хохотал:
     -- Вот так больной!
     Все хвалили  Иуду, все признавали, что  он победитель,  все  дружелюбно
болтали с ним, но Иисус,-- но Иисус и на этот раз не захотел похвалить Иуду.
Молча шел  он  впереди,  покусывая сорванную травинку, и  понемногу  один за
другим  переставали  смеяться  ученики и  переходили к  Иисусу. И  в  скором
времени опять вышло так, что все они  тесною  кучкою шли впереди, а Иуда  --
Иуда-победитель -- Иуда сильный -- один плелся сзади, глотая пыль.
     Вот они остановились, и Иисус положил руку на плечо Петра, другой рукою
указывая  вдаль,  где  уже показался  в дымке Иерусалим.  И широкая, могучая
спина Петра бережно приняла эту тонкую, загорелую руку.
     На  ночлег  они  остановились в Вифании, в  доме  Лазаря.  И когда  все
собрались для  беседы.  Иуда подумал, что теперь вспомнят о его  победе  над
Петром, и  сел  поближе.  Но ученики были  молчаливы и  необычно  задумчивы.
Образы  пройденного пути: и солнце, и камень, и трава, и Христос, возлежащий
в шатре,  тихо плыли в голове, навевая  мягкую задумчивость, рождая смутные,
но сладкие грезы  о каком-то вечном  движении под солнцем.  Сладко  отдыхало
утомленное тело, и все оно думало о чем-то загадочно-прекрасном и большом,--
и никто не вспомнил об Иуде.
     Иуда вышел.  Потом вернулся. Иисус говорил, и  в молчании  слушали  его
речь ученики.  Неподвижно,  как  изваяние, сидела у ног его Мария и, закинув
голову,  смотрела в его лицо. Иоанн, придвинувшись  близко, старался сделать
так,  чтобы  рука  его  коснулась одежды  учителя,  но  не  обеспокоила его.
Коснулся -- и замер. И громко и сильно дышал Петр, вторя дыханием своим речи
Иисуса.
     Искариот   остановился  у   порога  и,  презрительно  миновав  взглядом
собравшихся, весь огонь  его сосредоточил  на  Иисусе.  И по мере  того  как
смотрел,  гасло  все  вокруг него, одевалось  тьмою  и безмолвием,  и только
светлел Иисус с  своею поднятой рукою. Но вот и он словно поднялся в воздух,
словно растаял и сделался  такой, как будто  весь  он состоял из надозерного
тумана, пронизанного светом заходящей луны, и мягкая речь его звучала где-то
далеко-далеко и нежно. И,  вглядываясь в колеблющийся призрак, вслушиваясь в
нежную мелодию далеких и призрачных слов. Иуда  забрал в железные пальцы всю
душу  и  в  необъятном  мраке  ее,  молча, начал  строить  что-то  огромное.
Медленно, в глубокой тьме, он поднимал  какие-то  громады, подобные горам, и
плавно  накладывал одна на другую, и снова поднимал,  и  снова накладывал, и
что-то росло во мраке,  ширилось беззвучно, раздвигало  границы. Вот куполом
почувствовал  он голову свою,  и в непроглядном мраке  его продолжало  расти
огромное,  и  кто-то  молча  работал:  поднимал   громады,  подобные  горам,
накладывал одну на другую и снова поднимал... И нежно звучали где-то далекие
и призрачные слова.
     Так стоял  он, загораживая дверь, огромный и черный, и говорил Иисус, и
громко  вторило его  словам прерывистое  и  сильное дыхание Петра. Но  вдруг
Иисус  смолк -- резким  незаконченным  звуком, и  Петр,  точно  проснувшись,
восторженно воскликнул:
     -- Господи!  Тебе  ведомы  глаголы  вечной жизни!  Но  Иисус  молчал  и
пристально глядел  куда-то. И  когда последовали за его взором, то увидели у
дверей  окаменевшего Иуду с раскрытым ртом и остановившимися  глазами. И, не
поняв, в чем  дело, засмеялись. Матфей же, начитанный в Писании, притронулся
к плечу Иуды и сказал словами Соломона:
     -- Смотрящий  кротко --  помилован будет, а встречающийся  в воротах --
стеснит других.
     Иуда  вздрогнул  и даже  вскрикнул  слегка от  испуга, и все у  него --
глаза, руки  и  ноги  -- точно побежало в разные  стороны, как  у животного,
которое внезапно увидело над собою глаза  человека. Прямо к Иуде шел Иисус и
слово какое-то нес на устах своих -- и прошел  мимо Иуды в открытую и теперь
свободную дверь.
     Уже в середине ночи обеспокоенный Фома  подошел  к ложу Иуды, присел на
корточки и спросил:
     -- Ты плачешь. Иуда?
     -- Нет. Отойди, Фома.
     -- Отчего же ты стонешь и скрипишь зубами? Ты нездоров?
     Иуда помолчал, и  из уст  его, одно  за  другим,  стали  падать тяжелые
слова, налитые тоскою и гневом.
     --  Почему он не любит  меня? Почему он любит тех? Разве я не красивее,
не  лучше,  не  сильнее  их?  Разве не я  спас  ему  жизнь,  пока те бежали,
согнувшись, как трусливые собаки?
     -- Мой бедный друг, ты не совсем  прав. Ты вовсе не красив, и язык твой
так же неприятен, как и твое лицо. Ты  лжешь и злословишь постоянно, как  же
ты хочешь, чтобы тебя любил Иисус?
     Но Иуда точно не слышал его и продолжал, тяжело шевелясь в темноте:
     -- Почему он не с Иудой, а  с теми, кто его не любит? Иоанн принес  ему
ящерицу -- я  принес