бы ему ядовитую  змею. Петр бросал камни -- я  гору бы
повернул  для него!  Но  что такое ядовитая змея?  Вот вырван  у нее зуб,  и
ожерельем  ложится  она вокруг шеи. Но  что такое гора, которую  можно срыть
руками и ногами потоптать? Я дал бы ему Иуду,  смелого, прекрасного Иуду!  А
теперь он погибнет, и вместе с ним погибнет и Иуда.
     -- Ты что-то странное говоришь. Иуда!
     -- Сухая смоковница, которую нужно порубить секирою,--  ведь это я, это
обо мне он сказал. Почему же он  не рубит? он не смеет, Фома. Я его знаю: он
боится  Иуды! Он прячется от  смелого, сильного, прекрасного Иуды!  Он любит
глупых, предателей, лжецов. Ты лжец, Фома, ты слыхал об этом?
     Фома  очень  удивился и  хотел возражать,  но подумал, что Иуда  просто
бранится, и только покачал в темноте головою. И еще сильнее затосковал Иуда,
он стонал,  скрежетал зубами,  и слышно  было, как  беспокойно  движется под
покрывалом все его большое тело.
     -- Что так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына  своего
отдает собакам! Он дочь свою отдает разбойникам на  поругание,  невесту свою
--  на  непотребство. Но  разве  не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома,  уйди,
глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!

IV

     Иуда утаил несколько динариев, и это  открылось благодаря Фоме, который
видел  случайно,  сколько было дано денег. Можно было предположить, что  это
уже  не в  первый раз  Иуда совершает кражу,  и  все пришли  в  негодование.
Разгневанный Петр схватил Иуду за ворот его платья и почти волоком  притащил
к Иисусу, и испуганный, побледневший Иуда не сопротивлялся.
     -- Учитель, смотри! Вот он --  шутник! Вот он -- вор! Ты ему поверил, а
он крадет наши деньги. Вор! Негодяй! Если ты позволишь, я сам...
     Но Иисус молчал. И, внимательно взглянув на него, Петр быстро покраснел
и разжал руку,  державшую ворот. Иуда стыдливо оправился, искоса поглядел на
Петра и принял покорно-угнетенный вид раскаявшегося преступника.
     -- Так вот  как! -- сердито сказал Петр и громко хлопнул дверью, уходя.
И  все  были  недовольны  и говорили,  что ни за что не  останутся  теперь с
Иудою,-- но Иоанн что-то быстро сообразил и проскользнул в дверь, за которою
слышался тихий и как будто даже ласковый голос Иисуса. И когда по прошествии
времени вышел оттуда,  то был бледный, и потупленные глаза  его краснели как
бы от недавних слез.
     --  Учитель  сказал...  Учитель  сказал,  что Иуда может  брать  денег,
сколько он хочет.
     Петр сердито засмеялся.  Быстро, с  укором взглянул на  него  Иоанн  и,
внезапно  загоревшись  весь, смешивая  слезы с  гневом,  восторг со слезами,
звонко воскликнул:
     -- И никто не должен считать, сколько  денег получил Иуда. Он наш брат,
и все деньги его,  как  и наши,  и если ему нужно много, пусть  берет много,
никому не говоря и ни с кем не советуясь. Иуда наш брат, и  вы тяжко обидели
его -- так сказал учитель... Стыдно нам, братья!
     В  дверях стоял бледный,  криво  улыбавшийся Иуда,  и легким  движением
Иоанн приблизился и трижды поцеловал его. За ним, оглядываясь друг на друга,
смущенно  подошли  Иаков, Филипп  и  другие,--  после каждого  поцелуя  Иуда
вытирал  рот,  но  чмокал  громко,  как  будто  этот   звук  доставлял   ему
удовольствие. Последним подошел Петр.
     -- Все  мы тут глупые, все слепые. Иуда. Один  он видит, один он умный.
Мне можно поцеловать тебя?
     -- Отчего же? Целуй! -- согласился Иуда.
     Петр крепко поцеловал его и на ухо громко сказал:
     -- А я тебя чуть не  удушил! Они хоть так, а я  прямо за горло! Тебе не
больно было?
     -- Немножко.
     -- Пойду к нему и все  расскажу. Ведь я и на него рассердился,-- мрачно
сказал Петр, стараясь тихонько, без шума, отворить дверь.
     --  А что  же  ты,  Фома?  --  строго  спросил  Иоанн,  наблюдавший  за
действиями и словами учеников.
     -- Я еще не знаю. Мне нужно  подумать. И  долго думал  Фома, почти весь
день. Разошлись по  делам своим  ученики,  и  уже где-то за стеною громко  и
весело кричал Петр,  а он  все соображал. Он сделал  бы это быстрее, но  ему
несколько  мешал  Иуда, неотступно следивший  за ним  насмешливым взглядом и
изредка серьезно спрашивавший:
     -- Ну как, Фома? Как идет дело?
     Потом  Иуда  притащил  свой  денежный ящик и громко,  звеня монетами  и
притворно не глядя на Фому, стал считать деньги.
     -- Двадцать один,  двадцать  два, двадцать  три... Смотри,  Фома, опять
фальшивая монета. Ах, какие все люди  мошенники, они даже жертвуют фальшивые
деньги...  Двадцать  четыре... А  потом  опять  скажут,  что  украл  Иуда...
Двадцать пять, двадцать шесть...
     Фома решительно подошел к нему -- уже к вечеру это было -- и сказал:
     -- Он прав, Иуда. Дай я поцелую тебя.
     -- Вот  как? Двадцать девять, тридцать. Напрасно. Я опять  буду красть.
Тридцать один...
     --  Как  же можно  красть, когда нет  ни своего,  ни чужого.  Ты просто
будешь брать, сколько тебе нужно, брат.
     -- И это столько времени тебе понадобилось, чтобы  повторить только его
слова? Не дорожишь же ты временем, умный Фома.
     -- Ты, кажется, смеешься надо мною, брат?
     -- И подумай,  хорошо  ли ты  поступаешь, добродетельный Фома, повторяя
слова его? Ведь это он сказал -- "свое",-- а не ты. Это он поцеловал меня --
вы же только осквернили мне рот. Я и до сих пор чувствую, как ползают по мне
ваши  мокрые  губы.  Это так  отвратительно, добрый  Фома. Тридцать  восемь,
тридцать девять, сорок. Сорок динариев, Фома, не хочешь ли проверить?
     -- Ведь он наш учитель. Как же нам не повторять слов учителя?
     -- Разве отвалился ворот у Иуды? Разве он теперь голый  и его не за что
схватить?  Вот  уйдет  учитель из дому,  и опять  украдет  нечаянно Иуда три
динария, и разве не за тот же ворот вы схватите его?
     -- Мы теперь знаем. Иуда. Мы поняли.
     -- А  разве не у всех учеников плохая память?  И разве не всех учителей
обманывали их ученики? Вот поднял учитель розгу -- ученики кричат: мы знаем,
учитель!  А ушел  учитель спать,  и говорят  ученики:  не  этому ли учил нас
учитель? И тут. Сегодня утром ты назвал меня: вор. Сегодня вечером ты зовешь
меня: брат. А как ты назовешь меня завтра?
     Иуда  засмеялся  и,  легко  поднимая  рукою  тяжелый,  звенящий   ящик,
продолжал:
     -- Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на
сор и  говорят: вот ветер! А это только сор, мой добрый Фома, ослиный помет,
растоптанный ногами. Вот встретил он стену и тихо лег у подножия ее. а ветер
летит дальше, ветер летит дальше, мой добрый Фома!
     Иуда предупредительно показал рукой через стену и снова засмеялся.
     -- Я рад, что тебе  весело.-- сказал Фома.-- Но очень жаль, что в твоей
веселости так много зла.
     -- Как же не быть веселым человеку, которого столько целовали и который
так  полезен? Если бы  я не  украл  трех динариев, разве узнал бы Иоанн, что
такое восторг? И  разве не приятно  быть  крюком,  на который вывешивает для
просушки: Иоанн -- свою отсыревшую  добродетель, Фома -- свой ум,  поеденный
молью?
     -- Мне кажется, что лучше мне уйти.
     -- Но ведь я же шучу. Я шучу, мой добрый Фома,-- я  только хотел знать,
действительно ли  ты  желаешь  поцеловать  старого, противного  Иуду,  вора,
который украл три динария и отдал их блуднице.
     -- Блуднице? -- удивился Фома.-- А об этом ты сказал учителю?
     -- Вот  ты опять сомневаешься, Фома. Да,  блуднице. Но если бы ты знал,
Фома, что это была за несчастная женщина. Уже два дня она ничего не ела...
     -- Ты это знаешь наверное? -- смутился Фома.
     -- Да, конечно. Ведь я сам два дня был с нею и видел, что она ничего не
ест и пьет только  красное вино. Она шаталась от истощения, и я падал вместе
с нею...
     Фома быстро встал и, уже отойдя на несколько шагов, кинул Иуде:
     --  По-видимому,  в  тебя вселился  сатана.  Иуда. И,  уходя, слышал  в
наступивших сумерках, как  жалобно  позванивал в руках Иуды тяжелый денежный
ящик. И как будто смеялся Иуда.
     Но уже  на другой день Фоме пришлось сознаться, что он ошибся в Иуде --
так прост, мягок  и в то же время серьезен был Искариот. Он не кривлялся, не
шутил злоречиво, не кланялся и не  оскорблял, но тихо и незаметно делал свое
хозяйственное дело. Был он проворен, как и прежде,-- точно  не две ноги, как
у всех  людей, а целый десяток имел их, но бегал бесшумно, без писка, воплей
и смеха, похожего на смех гиены,  каким раньше сопровождал он  все  действия
свои.  А когда Иисус начинал говорить, он тихо  усаживался в углу, складывал
свои руки и ноги  и смотрел так хорошо своими большими глазами,  что  многие
обратили на это внимание. И о  людях он  перестал говорить дурное,  и больше
молчал,  так  что  сам строгий  Матфей счел возможным похвалить  его, сказав
словами Соломона:
     --  Скудоумный  высказывает  презрение к  ближнему  своему, но разумный
человек молчит.
     И поднял палец, намекая тем на прежнее злоречие  Иуды. В скором времени
и все заметили в Иуде эту перемену и порадовались ей, и только Иисус все так
же чуждо смотрел на него, хотя прямо ничем не выражал своего нерасположения.
И  сам Иоанн,  которому Иуда оказывал теперь глубокое почтение, как любимому
ученику  Иисуса  и  своему заступнику  в  случае  с  тремя  динариями,  стал
относиться к нему несколько мягче и даже иногда вступал в беседу.
     --  Как ты думаешь. Иуда,-- сказал он однажды снисходительно,-- кто  из
нас, Петр или я, будет первым возле Христа в его небесном царствии?
     Иуда подумал и ответил:
     -- Я полагаю, что ты.
     -- А Петр думает, что он,-- усмехнулся Иоанн.
     -- Нет. Петр  всех ангелов разгонит своим криком,-- ты  слышишь, как он
кричит? Конечно, он будет спорить с тобою и постарается первый занять место,
так как уверяет, что тоже любит Иисуса,-- но он уже староват, а ты молод, он
тяжел на  ногу, а ты бегаешь быстро, и ты первый войдешь туда со Христом. Не
так ли?
     -- Да, я не оставлю Иисуса,-- согласился Иоанн. И в тот же самый день и
с таким же вопросом обратился к Иуде Петр  Симонов.  Но, боясь, что  громкий
голос его будет услышан другими, отвел Иуду в самый дальний угол, за дом.
     -- Так как же ты думаешь? -- тревожно спрашивал он.-- Ты умный, тебя за
ум сам учитель хвалит, и ты скажешь правду.
     -- Конечно, ты,-- без колебания ответил Искариот, и Петр с негодованием
воскликнул:
     -- Я ему говорил!
     -- Но, конечно, и там он будет стараться отнять у тебя первое место.
     -- Конечно!
     -- Но что он может сделать, когда место уже будет занято тобою? Ведь ты
первый  пойдешь  туда с Иисусом? Ты  не  оставишь его одного?  Разве не тебя
назвал он -- камень?
     Петр положил руку на плечо Иуды и горячо сказал:
     --  Говорю тебе. Иуда, ты самый умный  из  нас.  Зачем только ты  такой
насмешливый и  злой? Учитель не любит  этого. А то ведь и  ты  мог  бы стать
любимым учеником,  не хуже Иоанна. Но только и тебе,-- Петр угрожающе поднял
руку,-- не отдам я своего места возле Иисуса, ни на земле, ни там! Слышишь!
     Так  старался Иуда доставить всем приятное, но и свое  что-то думал при
этом.  И, оставаясь все тем же скромным, сдержанным  и  незаметным,  каждому
умел сказать то, что ему особенно нравится. Так, Фоме он сказал:
     -- Глупый  верит всякому  слову,  благоразумный  же  внимателен к путям
своим. Матфею же,  который  страдал некоторым  излишеством в пище и питье  и
стыдился этого, привел слова мудрого и почитаемого им Соломона:
     -- Праведник ест до сытости, а чрево беззаконных терпит лишение.
     Но и приятное говорил редко, тем самым придавая ему особенную ценность,
а больше молчал, внимательно прислушивался ко всему, что говорится, и  думал
о чем-то. Размышляющий Иуда имел, однако,  вид неприятный, смешной и в то же
время внушающий  страх. Пока двигался его живой и хитрый  глаз, Иуда казался
простым и добрым, но когда оба глаза останавливались неподвижно и в странные
бугры и  складки собиралась кожа на его выпуклом  лбу,--  являлась тягостная
догадка о каких-то совсем особенных мыслях,  ворочающихся  под этим черепом.
Совсем  чужие,  совсем  особенные,  совсем  не  имеющие  языка,  они  глухим
молчанием  тайны окружали  размышляющего  Искариота,  и  хотелось, чтобы  он
поскорее начал  говорить, шевелиться,  даже лгать. Ибо сама ложь,  сказанная
человеческим языком, казалась правдою и светом перед  этим безнадежно-глухим
и неотзывчивым молчанием.
     -- Опять задумался. Иуда? -- кричал Петр, своим  ясным голосом и  лицом
внезапно разрывая глухое молчание Иудиных дум, отгоняя их куда-то  в  темный
угол.-- О чем ты думаешь?
     --  О  многом,--  с  покойной  улыбкой  отвечал Искариот.  И,  заметив,
вероятно, как нехорошо действует на других его молчание, чаще стал удаляться
от учеников и много времени проводил в уединенных прогулках или же забирался
на плоскую кровлю и  там тихонько сидел. И уже  несколько раз слегка пугался
Фома, наткнувшись неожиданно в темноте на  какую-то серую груду,  из которой
вдруг высовывались руки и ноги Иуды и слышался его шутливый голос.
     Только однажды Иуда как-то особенно  резко и странно  напомнил прежнего
Иуду,  и произошло  это  как  раз во  время  спора  о  первенстве в царствии
небесном. В присутствии учителя  Петр и Иоанн перекорялись  друг  с  другом,
горячо оспаривая свое место  возле Иисуса: перечисляли свои  заслуги, мерили
степень  своей   любви  к   Иисусу,  горячились,   кричали,  даже  бранились
несдержанно,  Петр -- весь  красный от гнева, рокочущий,  Иоанн -- бледный и
тихий, с дрожащими руками и кусающейся речью. Уже  непристойным  делался  их
спор  и  начал  хмуриться учитель, когда Петр взглянул  случайно  на  Иуду и
самодовольно захохотал, взглянул на Иуду Иоанн  и также  улыбнулся,-- каждый
из  них вспомнил, что говорил ему умный Искариот. И, уже предвкушая  радость
близкого торжества,  они молча и  согласно призвали  Иуду в  судьи,  и  Петр
закричал:
     -- Ну-ка, умный Иуда! Скажи-ка нам, кто будет первый возле Иисуса -- он
или я?
     Но  Иуда  молчал,  дышал тяжело  и  глазами  жадно  спрашивал  о чем-то
спокойно-глубокие глаза Иисуса.
     --  Да,-- подтвердил  снисходительно  Иоанн,-- скажи ты  ему, кто будет
первый возле Иисуса.
     Не отрывая глаз  от  Христа.  Иуда медленно  поднялся и ответил тихо  и
важно:
     -- Я!
     Иисус  медленно  опустил  взоры.  И,  тихо бия  себя в  грудь костлявым
пальцем, Искариот повторил торжественно и строго:
     -- Я! Я буду возле Иисуса!
     И вышел. Пораженные дерзкой  выходкой, ученики  молчали, и только Петр,
вдруг вспомнив что-то, шепнул Фоме неожиданно тихим голосом:
     -- Так вот о чем он думает!.. Ты слышал?

V

     Как раз в это  время Иуда Искариот совершил первый,  решительный шаг  к
предательству:  тайно посетил первосвященника Анну.  Был  он  встречен очень
сурово, но не смутился этим  и потребовал продолжительной беседы  с глазу на
глаз.  И,  оставшись  наедине  с  сухим  и  суровым  стариком,  презрительно
смотревшим на него  из-под нависших, тяжелых век,  рассказал, что он.  Иуда,
человек благочестивый и в  ученики к  Иисусу Назарею вступил  с единственной
целью уличить обманщика и предать его в руки закона.
     -- А кто он, этот Назарей? -- пренебрежительно спросил Анна, делая вид,
что в первый раз слышит имя Иисуса.
     Иуда также сделал вид, что верит странному неведению первосвященника, и
подробно рассказал о проповеди Иисуса  и чудесах, ненависти его к фарисеям и
храму,  о  постоянных  нарушениях  им  закона  и,  наконец,  о  желании  его
исторгнуть власть из рук церковников и создать свое особенное царство. И так
искусно перемешивал правду с ложью, что внимательно взглянул на него  Анна и
лениво сказал:
     -- Мало ли в Иудее обманщиков и безумцев?
     -- Нет,  он  опасный  человек,--  горячо  возразил Иуда,--  он нарушает
закон. И пусть лучше один человек погибнет, чем весь народ.
     Анна одобрительно кивнул головою.
     -- Но у него, кажется, много учеников?
     -- Да, много.
     -- И они, вероятно, очень любят его?
     -- Да, они говорят, что любят. Очень любят, больше, чем себя.
     -- Но если мы захотим взять его, не вступятся ли  они?  Не  поднимут ли
они восстания?
     Иуда засмеялся продолжительно и зло:
     --  Они? Эти  трусливые  собаки,  которые  бегут,  как  только  человек
наклоняется за камнем. Они!
     -- Разве они такие дурные? -- холодно спросил Анна.
     -- А  разве дурные бегают от хороших,  а не хорошие от дурных?  Хе! Они
хорошие,  и поэтому  побегут.  Они  хорошие,  и поэтому  они  спрячутся. Они
хорошие, и поэтому они явятся только тогда, когда Иисуса надо будет класть в
гроб. И они положат его сами, а ты только казни!
     -- Но ведь они же любят его? Ты сам сказал.
     -- Своего учителя они всегда любят, но больше мертвым, чем живым. Когда
учитель жив, он может спросить у них  урок, и тогда им будет плохо.  А когда
учитель умирает, они сами становятся учителями, и плохо делается уже другим!
Хе!
     Анна  проницательно   взглянул   на   предателя,   и  сухие   губы  его
сморщились,-- это значило, что Анна улыбается.
     -- Ты обижен ими? Я это вижу.
     -- Разве  может укрыться  что-либо от  твоей  проницательности,  мудрый
Анна? Ты проник  в  самое сердце  Иуды.  Да.  Они обидели  бедного Иуду. Они
сказали,  что он украл у них три динария,-- как будто  Иуда не самый честный
человек в Израиле!
     И  еще  долго  говорили они  об  Иисусе, об  учениках его, о  гибельном
влиянии его  на израильский народ,-- но решительного ответа  не дал  на этот
раз  осторожный и хитрый Анна.  Он уж давно следил  за Иисусом  и  на тайных
совещаниях с родственниками и друзьями своими, начальниками и саддукеями уже
давно  решил участь  пророка из Галилеи.  Но он не доверял Иуде, о котором и
раньше  слыхал как о дурном и лживом человеке, не доверял его легкомысленным
надеждам на трусость учеников  и народа. В свою  силу Анна  верил, но боялся
кровопролития, боялся грозного бунта, на который так легко шел непокорный  и
гневливый  народ  иерусалимский,  боялся,  наконец,  сурового  вмешательства
властей  из Рима.  Раздутая сопротивлением, оплодотворенная  красной  кровью
народа,  дающей  жизнь всему,  на что она  падет,-- еще  сильнее разрастется
ересь и в гибких кольцах своих задушит Анну, и власть, и всех его  друзей. И
когда  во второй  раз  постучался к нему Искариот, Анна смутился духом и  не
принял его.  Но и в  третий  и в  четвертый  раз  пришел  к  нему  Искариот,
настойчивый, как  ветер, который и днем и ночью  стучится в запертую дверь и
дышит в скважины ее.
     -- Я вижу,  что  боится чего-то  мудрый Анна,-- сказал Иуда, допущенный
наконец к первосвященнику.
     -- Я  довольно силен, чтобы ничего не бояться,-- надменно ответил Анна,
и Искариот раболепно поклонился, простирая руки.-- Чего ты хочешь?
     -- Я хочу предать вам Назарея.
     -- Он нам не нужен.
     Иуда поклонился и ждал, покорно устремив свой глаз на первосвященника.
     -- Ступай.
     -- Но я должен прийти опять. Не так ли, почтенный Анна?
     -- Тебя не пустят. Ступай.
     Но вот и еще раз, и еще  раз постучался Иуда из Кариота и был  впущен к
престарелому Анне. Сухой и злобный, удрученный мыслями, молча глядел  он  на
предателя и точно считал  волосы на бугроватой голове его. Но  молчал и Иуда
--   точно   и   сам   подсчитывал  волоски   в   реденькой   седой  бородке
первосвященника.
     --  Ну? Ты  опять  здесь? -- надменно  бросил, точно плюнул на  голову,
раздраженный Анна.
     -- Я хочу предать вам Назарея.
     Оба  замолчали,  продолжая с  вниманием  разглядывать  друг  друга.  Но
Искариот смотрел спокойно, а Анну уже начала покалывать  тихая злость, сухая
и холодная, как предутренний иней зимою.
     -- Сколько же ты хочешь за твоего Иисуса?
     -- А сколько вы дадите?
     Анна с наслаждением оскорбительно сказал:
     --  Вы все  шайка мошенников.