голосами, и они попадали оттуда на землю, по одному,
по  два, целой  кучей. Это говорили ученики. И, покрывая их всех, стукаясь о
деревья,  о  стены, падая на самого  себя,  загремел решительный и  властный
голос Петра -- он клялся, что никогда не оставит учителя своего.
     -- Господи! -- говорил он с тоскою и гневом.-- Господи! С тобою я готов
и в темницу и на смерть идти.
     И тихо, как мягкое эхо чьих-то удалившихся шагов, прозвучал беспощадный
ответ:
     --  Говорю  тебе,  Петр,  не  пропоет  петух  сегодня,  как  ты  трижды
отречешься от меня.

VII

     Уже встала  луна,  когда Иисус собрался  идти  на  гору  Елеонскую, где
проводил он все последние ночи  свои.  Но непонятно  медлил  он,  и ученики,
готовые тронуться в путь, торопили его, тогда он сказал внезапно:
     -- Кто имеет  мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет, продай
одежду  свою  и купи меч. Ибо  сказываю вам, что должно исполниться на мне и
этому написанному: "И к злодеям причтен".
     Ученики  удивились и  смотрели  друг  на  друга  с смущением.  Петр  же
ответил:
     -- Господи! вот здесь два меча.
     Он взглянул испытующе на их добрые лица, опустил голову и сказал тихо:
     -- Довольно.
     Звонко  отдавались в  узких улицах шаги  идущих -- и  пугались  ученики
звука шагов своих, на белой стене, озаренной луною, вырастали их черные тени
--  и  теней  своих  пугались  они.  Так  молча  проходили  они  по  спящему
Иерусалиму, и вот уже  за  ворота  города они  вышли, и  в глубокой  лощине,
полной загадочно-неподвижных теней, открылся им  Кедронский поток. Теперь их
пугало  все.  Тихое  журчание и  плеск воды на  камнях казался  им  голосами
подкрадывающихся  людей,  уродливые  тени  скал  и  деревьев,  преграждавшие
дорогу,  беспокоили  их пестротою  своею,  и движением  казалась  их  ночная
неподвижность. Но, по мере  того как поднимались они в гору и приближались к
Гефсиманскому саду, где  в безопасности  и тишине уже провели столько ночей,
они  делались  смелее. Изредка  оглядываясь  на  оставленный Иерусалим, весь
белый под  луною, они разговаривали между  собой  о минувшем  страхе, и  те,
которые  шли  сзади, слышали отрывочно тихие слова Иисуса.  О том,  что  все
покинут его, говорил он.
     В саду, в начале его, они остановились. Большая часть осталась на месте
и с  тихим говором  начала готовиться  ко сну, расстилая  плащи в прозрачном
кружеве теней и лунного света.  Иисус же, томимый беспокойством,  и  четверо
его ближайших учеников пошли  дальше, в глубину сада. Там сели они на земле,
не остывшей еще от дневного  жара, и, пока Иисус молчал, Петр и Иоанн лениво
перекидывались словами, почти лишенными  смысла.  Зевая  от  усталости,  они
говорили о  том, как холодна ночь, и  о том,  как дорого мясо  в Иерусалиме,
рыбы же совсем нельзя достать. Старались точным числом определить количество
паломников,  собравшихся  к  празднику  в  город, и  Петр,  громкою  зевотою
растягивая  слова,  говорил,  что двадцать тысяч, а  Иоанн и  брат его Иаков
уверяли так же лениво, что не более десяти. Вдруг Иисус быстро поднялся.
     -- Душа моя  скорбит смертельно. Побудьте здесь и бодрствуйте,-- сказал
он и быстрыми  шагами удалился в чащу и скоро пропал в неподвижности теней и
света.
     -- Куда он? -- сказал Иоанн, приподнявшись на локте.
     Петр повернул голову вслед ушедшему и утомленно ответил:
     -- Не знаю.
     И, еще  раз  громко зевнув,  опрокинулся  на спину и  затих. Затихли  и
остальные, и  крепкий сон здоровой усталости  охватил их  неподвижные  тела.
Сквозь тяжелую дрему Петр видел смутно что-то белое,  наклонившееся над ним,
и  чей-то  голос прозвучал  и  погас,  не оставив  следа  в  его помраченном
сознании.
     -- Симон, ты спишь?
     И опять он  спал, и опять  какой-то  тихий голос коснулся  его  слуха и
погас, не оставив следа:
     -- Так ли и одного часа не могли вы бодрствовать со мною?
     "Ах, господи, если бы  ты знал, как  мне хочется спать",-- подумал он в
полусне, но ему показалось, что сказал он это громко. И  снова он  уснул,  и
много  как  будто прошло времени, когда  внезапно выросла  около него фигура
Иисуса, и громкий будящий голос мгновенно отрезвил его и остальных:
     -- Вы все еще спите  и  почиваете? Кончено, пришел час -- вот предается
сын человеческий в руки грешников.
     Ученики быстро вскочили  на ноги, растерянно хватая свои плащи и  дрожа
от холода внезапного  пробуждения. Сквозь чащу деревьев, озаряя  их  бегучим
огнем факелов, с  топотом и шумом, в лязге оружия  и хрусте ломающихся веток
приближалась толпа воинов и  служителей храма. А с другой стороны  прибегали
трясущиеся  от  холода ученики с  испуганными, заспанными лицами  и, еще  не
понимая, в чем дело, торопливо спрашивали:
     -- Что это?  Что это за люди  с факелами? Бледный Фома, со сбившимся на
сторону прямым усом, зябко ляскал зубами и говорил Петру:
     -- По-видимому, это пришли за нами.
     Вот  толпа  воинов окружила их, и дымный, тревожный блеск огней отогнал
куда-то  в  стороны и  вверх  тихое  сияние луны.  Впереди  воинов торопливо
двигался Иуда из Кариота и,  остро ворочая живым  глазом  своим,  разыскивал
Иисуса. Нашел его, на миг остановился взором на его высокой, тонкой фигуре и
быстро шепнул служителям:
     --  Кого я  поцелую, тот  и есть.  Возьмите его и ведите осторожно.  Но
только осторожно, вы слыхали?
     Затем  быстро придвинулся к Иисусу, ожидавшему  его молча, и  погрузил,
как нож, свой прямой и острый взгляд в его спокойные, потемневшие глаза.
     --  Радуйся, равви! --  сказал он громко, вкладывая странный  и грозный
смысл в слова обычного приветствия.
     Но  Иисус молчал, и с ужасом глядели на предателя ученики,  не понимая,
как может столько зла вместить в себя душа человека. Быстрым взглядом окинул
Искариот  их  смятенные  ряды, заметил  трепет,  готовый  перейти  в  громко
ляскающую  дрожь испуга,  заметил  бледность,  бессмысленные  улыбки,  вялые
движения рук, точно стянутых железом у предплечья,-- и зажглась в его сердце
смертельная  скорбь,  подобная  той,  какую  испытал  перед   этим  Христос.
Вытянувшись в сотню громко  звенящих, рыдающих струн, он  быстро  рванулся к
Иисусу и нежно  поцеловал его холодную  щеку. Так  тихо,  так нежно, с такой
мучительной  любовью  и  тоской,  что,  будь  Иисус  цветком  на   тоненьком
стебельке, он не колыхнул бы его этим поцелуем и жемчужной росы не сронил бы
с чистых лепестков.
     -- Иуда,-- сказал Иисус и молнией  своего взора осветил  ту  чудовищную
груду  насторожившихся  теней, что была  душой Искариота,-- но  в  бездонную
глубину  ее   не   мог  проникнуть.--  Иуда!  Целованием  ли  предаешь  сына
человеческого?
     И видел,  как дрогнул  и пришел  в движение весь этот чудовищный  хаос.
Безмолвным  и строгим,  как смерть  в своем  гордом  величии,  стоял Иуда из
Кариота, а  внутри его все стенало, гремело и выло тысячью буйных и огненных
голосов:
     "Да! Целованием любви предаем мы тебя. Целованием любви предаем мы тебя
на поругание, на истязания, на смерть! Голосом любви  скликаем мы палачей из
темных  нор и ставим крест -- и высоко над  теменем  земли  мы  поднимаем на
кресте любовью распятую любовь".
     Так стоял Иуда,  безмолвный  и  холодный,  как смерть, а крику души его
отвечали крики и  шум,  поднявшиеся вокруг Иисуса. С грубой нерешительностью
вооруженной  силы, с неловкостью смутно понимаемой  цели уже  хватали его за
руки  солдаты  и   тащили   куда-то,  свою   нерешительность   принимая   за
сопротивление,  свой страх --  за  насмешку  над  ними и издевательство. Как
кучка испуганных ягнят, теснились  ученики,  ничему  не препятствуя, но всем
мешая -- и даже самим себе, и только немногие решались ходить и  действовать
отдельно от других. Толкаемый со  всех сторон, Петр  Симонов с трудом, точно
потеряв все свои силы, извлек из ножен меч и слабо, косым ударом опустил его
на  голову  одного  из  служителей,--  но  никакого  вреда  не  причинил.  И
заметивший это  Иисус  приказал ему бросить  ненужный меч, и, слабо звякнув,
упало под ноги железо, столь видимо лишенное своей колющей и убивающей силы,
что  никому не пришло в голову поднять его. Так и валялось оно под ногами, и
много  дней спустя нашли  его на том же  месте  играющие дети и  сделали его
своей забавой.
     Солдаты  распихивали учеников, а  те вновь  собирались и тупо лезли под
ноги,   и  это  продолжалось  до  тех   пор,  пока   не  овладела  солдатами
презрительная  ярость. Вот один из них, насупив брови, двинулся  к кричащему
Иоанну, другой грубо столкнул с своего плеча руку Фомы, в чем-то убеждавшего
его, и к самым прямым и прозрачным  глазам его  поднес  огромный кулак,--  и
побежал Иоанн, и побежали Фома  и Иаков, и все  ученики, сколько ни  было их
здесь, оставив Иисуса, бежали. Теряя плащи, ушибаясь о деревья, натыкаясь на
камни  и падая,  они  бежали в горы, гонимые страхом, и в тишине лунной ночи
звонко  гудела земля под  топотом многочисленных  ног.  Кто-то  неизвестный,
по-видимому только что вставший с постели, ибо  был  покрыт  он только одним
одеялом,  возбужденно  сновал  в толпе  воинов  и служителей.  Но, когда его
хотели  задержать и схватили  за  одеяло, он испуганно вскрикнул и  бросился
бежать, как  и  другие, оставив свою  одежду  в руках солдат. Так совершенно
голый бежал он отчаянными  скачками, и нагое  тело  его странно мелькало под
луною.
     Когда  Иисуса  увели,  вышел  из-за  деревьев  притаившийся  Петр  и  в
отдалении последовал  за учителем. И,  увидя впереди себя  другого человека,
шедшего молча, подумал, что это Иоанн, и тихо окликнул его:
     -- Иоанн, это ты?
     -- А,  это ты,  Петр? -- ответил  тот,  остановившись, и по голосу Петр
признал в нем предателя.-- Почему же ты, Петр, не убежал вместе с другими?
     Петр остановился и с отвращением произнес:
     -- Отойди от меня, сатана!
     Иуда засмеялся  и,  не  обращая более внимания на  Петра, пошел дальше,
туда, где дымно сверкали факелы и лязг оружия смешивался с отчетливым звуком
шагов. Двинулся осторожно за ним и Петр, и так почти одновременно  вошли они
во двор первосвященника и вмешались в толпу служителей, гревшихся у костров.
Хмуро грел над огнем свои костлявые руки Иуда  и слышал, как  где-то  позади
него громко заговорил Петр:
     -- Нет, я не знаю его.
     Но там, очевидно, настаивали на том, что он из учеников Иисуса,  потому
что еще громче Петр повторил:
     -- Да нет же, я  не понимаю, что вы говорите!  Не оглядываясь и  нехотя
улыбаясь. Иуда мотнул утвердительно головой и пробормотал:
     -- Так, так, Петр! Никому не уступай своего места возле Иисуса!
     И  не  видел  он,  как  ушел  со  двора  перепуганный  Петр,  чтобы  не
показываться  более. И  с этого вечера до самой  смерти Иисуса не видел Иуда
вблизи его ни  одного из учеников,  и среди всей  этой толпы были только они
двое, неразлучные  до  самой  смерти, дико связанные общностью  страданий,--
тот, кого предали на  поругание и  муки,  и  тот, кто его предал.  Из одного
кубка страданий, как братья, пили они оба, преданный и предатель, и огненная
влага одинаково опаляла чистые и нечистые уста.
     Пристально глядя  на  огонь  костра, наполнявший глаза ощущением  жара,
протягивая к огню длинные шевелящиеся руки, весь бесформенный в путанице рук
и ног, дрожащих теней и света. Искариот бормотал жалобно и хрипло:
     -- Как холодно! Боже мой, как холодно!  Так,  вероятно,  когда  уезжают
ночью  рыбаки,  оставив  на берегу  тлеющий  костер,  из темной глубины моря
вылезает  нечто,  подползает к  огню,  смотрит  на него пристально  и  дико,
тянется к нему всеми членами своими и бормочет жалобно и хрипло:
     -- Как холодно! Боже мой, как холодно!
     Вдруг за своей спиной Иуда  услышал взрыв громких голосов, крики и смех
солдат, полные знакомой, сонно жадной злобы, и  хлесткие, короткие удары  по
живому  телу.  Обернулся, пронизанный  мгновенной  болью  всего  тела,  всех
костей,-- это били Иисуса.
     Так вот оно!
     Видел, как  солдаты увели  Иисуса  к себе в караульню.  Ночь проходила,
гасли  костры и покрывались пеплом,  а из караульни все  еще неслись  глухие
крики, смех и  ругательства. Это били Иисуса.  Точно заблудившись.  Искариот
проворно  бегал по обезлюдевшему  двору, останавливался с разбегу,  поднимал
голову  и  снова бежал, удивленно  натыкаясь  на  костры,  на  стены.  Потом
прилипал к стене  караульни  и, вытягиваясь,  присасывался к  окну, к  щелям
дверей и жадно разглядывал, что  делается там. Видел тесную, душную комнату,
грязную,  как  все  караульни  в  мире,   с   заплеванным   полом  и  такими
замасленными,  запятнанными стенами,  точно  по ним ходили  или  валялись. И
видел человека, которого  били. Его били по лицу,  по голове, перебрасывали,
как  мягкий  тюк, с одного конца  на другой,  и  так как  он не кричал и  не
сопротивлялся,  то минутами,  после  напряженного  смотрения,  действительно
начинало казаться,  что это не живой человек,  а  какая-то мягкая кукла, без
костей  и крови. И выгибалась она странно, как  кукла,  и  когда при падении
ударялась  головой о камни  пола, то не  было впечатления  удара  твердым  о
твердое, а  все  то же  мягкое,  безболезненное. И когда долго смотреть,  то
становилось  похоже на  какую-то бесконечную,  странную  игру  -- иногда  до
полного  почти  обмана. После одного  сильного  толчка  человек, или  кукла,
опустился  плавным  движением на  колени  к  сидящему  солдату,  тот, в свою
очередь, оттолкнул, и  оно, перевернувшись, село к  следующему, и  так еще и
еще. Поднялся сильный хохот, и Иуда также улыбнулся --  точно чья-то сильная
рука железными пальцами разодрала ему рот. Это был обманут рот Иуды.
     Ночь тянулась,  и костры еще  тлели. Иуда отвалился от стены и медленно
прибрел к одному из  костров, раскопал  уголь,  поправил его, и хотя  холода
теперь  не чувствовал, протянул над огнем слегка дрожащие руки. И забормотал
тоскливо:
     -- Ах, больно, очень  больно, сыночек мой,  сыночек,  сыночек.  Больно,
очень  больно-Потом опять пошел  к окну, желтеющему тусклым огнем в  прорезе
черной  решетки, и  снова  стал  смотреть,  как бьют Иисуса. Один  раз перед
самыми глазами Иуды промелькнуло его  смуглое, теперь обезображенное  лицо в
чаще  спутавшихся  волос. Вот  чья-то рука впилась  в  эти  волосы, повалила
человека и, равномерно переворачивая голову с одной стороны на другую, стала
лицом его вытирать  заплеванный пол. Под самым окном спал солдат, открыв рот
с белыми блестящими зубами,  вот чья-то широкая спина с толстой,  голой шеей
загородила окно, и больше ничего уже не видно. И вдруг стало тихо.
     Что это? Почему они молчат? Вдруг они догадались?
     Мгновенно  вся голова Иуды,  во всех частях своих,  наполняется  гулом,
криком, ревом тысяч взбесившихся мыслей. Они догадались? Они поняли, что это
-- самый лучший  человек? -- это так просто, так ясно. Что там теперь? Стоят
перед ним  на коленях и  плачут тихо, целуя его ноги. Вот выходит он сюда, а
за ним ползут покорно  те  --  выходит  сюда, к  Иуде,  выходит победителем,
мужем, властелином правды, богом...
     -- Кто обманывает Иуду? Кто прав?
     Но нет. Опять крик и шум.  Бьют опять. Не поняли, не  догадались и бьют
еще сильнее, еще больнее бьют. А костры в догорают, покрываясь пеплом, и дым
над ними так же прозрачно синь, как и воздух, и  небо так  же светло, как  и
луна. Это наступает день.
     -- Что такое день? -- спрашивает Иуда.
     Вот все загорелось, засверкало, помолодело, и дым наверху уже не синий,
а розовый. Это восходит солнце.
     -- Что такое солнце? -- спрашивает Иуда.

VIII

     На  Иуду  показывали  пальцами,  и  некоторые  презрительно,  другие  с
ненавистью и страхом говорили:
     -- Смотрите: это Иуда Предатель!
     Это уже начиналась позорная слава его, на которую обрек он себя вовеки.
Тысячи  лет пройдут, народы сменятся народами,  а  в  воздухе все еще  будут
звучать слова, произносимые с презрением и страхом добрыми и злыми:
     -- Иуда Предатель... Иуда Предатель!
     Но он равнодушно слушал то, что говорили про него, поглощенный чувством
всепобеждающего  жгучего  любопытства.  С   самого  утра,  когда  вывели  из
караульни избитого Иисуса, Иуда ходил за  ним и как-то странно не  ощущал ни
тоски, ни боли, ни радости -- одно только  непобедимое  желание все видеть и
все слышать. Хотя не спал  всю ночь, но  тело свое чувствовал легким,  когда
его не пропускали вперед, теснили, он  расталкивал народ толчками и проворно
вылезал  на  первое место, и ни минуты не оставался  в  покое  его  живой  и
быстрый  глаз.  При допросе  Иисуса Каиафой, чтобы  не пропустить  ни одного
слова, он оттопыривал рукою ухо и утвердительно мотал головою, бормоча:
     -- Так! Так! Ты слышишь, Иисус!
     Но свободным он не был  -- как муха, привязанная на нитку: жужжа летает
она туда  и сюда, но ни на одну  минуту  не оставляет ее послушная и упорная
нитка. Какие-то каменные  мысли лежали  в  затылке у Иуды,  и  к  ним он был
привязан крепко, он  не  знал  как будто,  что  это  за  мысли, не хотел  их
трогать,  но  чувствовал их постоянно.  И минутами они  вдруг надвигались на
него,  наседали, начинали  давить всею своею невообразимой тяжестью -- точно
свод каменной пещеры медленно  и страшно  опускался на его голову.  Тогда он
хватался  рукою за сердце, старался  шевелиться  весь, как озябший, и спешил
перевести глаза на новое место, еще на новое место. Когда Иисуса выводили от
Каиафы, он совсем близко встретил его утомленный  взор  и, как-то не отдавая
отчета, несколько раз дружелюбно кивнул головою.
     --  Я здесь,  сынок,  здесь!  -- пробормотал он  торопливо  и со злобой
толкнул в спину какого-то ротозея, стоявшего ему на дороге. Теперь огромной,
крикливой толпою все двигались к Пилату, на последний допрос  и суд, и с тем
же  невыносимым  любопытством  Иуда  быстро  и  жадно разглядывал  лица  все
прибывавшего  народа. Многие были совершенно незнакомы, их никогда  не видел
Иуда, но встречались  и те, которые кричали Иисусу:  "Осанна!" -- и с каждым
шагом количество их как будто возрастало.
     "Так, так! --  быстро подумал Иуда,  и голова  его  закружилась,  как у
пьяного.-- Все  кончено. Вот сейчас закричат они: это наш, это Иисус, что вы
делаете? И все поймут и..."
     Но верующие шли молча. Одни притворно улыбались, делая вид, что все это
не касается  их,  другие что-то сдержанно  говорили,  но в гуле  движения, в
громких  и  исступленных криках  врагов  Иисуса  бесследно  тонули их  тихие
голоса.  И  опять  стало  легко.  Вдруг  Иуда  заметил  невдалеке  осторожно
пробиравшегося Фому и, что-то быстро  придумав,  хотел к  нему  подойти. При
виде предателя  Фома  испугался и хотел  скрыться,  но  в  узенькой, грязной
уличке, между двух стен, Иуда нагнал его.
     -- Фома! Да погоди же!
     Фома остановился и, протягивая вперед обе руки, торжественно произнес:
     -- Отойди от меня, сатана. Искариот нетерпеливо махнул рукою.
     -- Какой ты глупый, Фома, я думал, что ты умнее других. Сатана! Сатана!
Ведь это надо доказать. Опустив руки, Фома удивленно спросил:
     -- Но разве не ты предал учителя? Я сам  видел, как ты привел воинов  и
указал  им  на   Иисуса.  Если  это  не  предательство,  то  что  же   тогда
предательство?
     -- Другое, другое,--  торопливо сказал Иуда.-- Слушай, вас здесь много.
Нужно,  чтобы вы все  собрались вместе и громко потребовали: отдайте Иисуса,
он наш. Вам не откажут, не посмеют. Они сами поймут...
     --  Что  ты! Что ты,-- решительно отмахнулся руками Фома,-- разве ты не
видел, сколько здесь вооруженных солдат и служителей храма. И потом суда еще
не  было, и мы не должны препятствовать суду. Разве он не поймет,  что Иисус
невинен, и не повелит немедля освободить его.
     -- Ты тоже  так думаешь? -- задумчиво  спросил  Иуда.--  Фома, Фома, но
если это правда? Что же тогда? Кто прав? Кто обм