иском  всего  войска.   Используя  гористую  и  пересеченную
оврагами местность,  реки и  леса,  ущелья и  долины,  мы старались заманить
врага туда,  где  он  не  мог развернуть свои силы.  Мы  победили в  Сурами,
победили в  Марткоби.  Но теперь враг знает наши слабости и  не поддастся на
наши  уловки.  Нам  не  удастся только  народным ополчением и  разрозненными
царскими  и  княжескими  дружинами  отразить  вторжение  вражеского  войска,
сильного знанием боевого дела.  Мы  обязаны перед родиной создать постоянное
огнебойное войско,  подчиненное единой воле,  и установить его численность в
шестьдесят тысяч...
     Зашумели  азнауры.  Изумленные  возгласы  перемежались  с  недоуменными
вопросами, недоверчивыми предположениями.
     - Как  мыслишь,  Георгий,  объединить ветер,  огонь и  воду,  -  кричал
Зумбулидзе,  азнаур мцхетского епископа,  -  если даже азнаурское сословие с
мучением объединяем?
     - Кто  из  князей рискнет передать личные дружины под царское знамя?  -
растерянно разводил руками Микеладзе, азнаур князя Липарита.
     - А  как думаешь,  Георгий,  составить одно войско из разных царств?  -
безнадежно вздохнул кахетинец Гараканидзе.
     - Из  разных  царств  невозможно,  но  из  единого  грузинского  народа
непременно создадим!
     Азнаурам  почудилось,  что  шестьдесят тысяч  кольчуг  свалились им  на
головы.  Выпученные  глаза  пронырливого  Шатберашвили рассмешили  Гиви,  он
фыркнул. Дато отдавил ему ногу и громко сказал:
     - Застольные слуги устали приглашать почетных гостей.
     Да и Саакадзе понял: надо дать время азнаурам усвоить услышанное.
     Пожалуй,  это был единственный обед в жизни Квливидзе, проведенный им в
глубоком молчании.  Тщетно "барсы" пытались расшевелить умолкших,  казалось,
на всю жизнь азнауров.
     Ночью  в  удобных покоях замка  они  не  спали.  Облокотясь на  мутаки,
перешептывались: осуществим ли задуманный Георгием Саакадзе переворот?
     Но  на  утренней  беседе  Моурави  поразил  азнауров  еще  сильнее.  Он
обратился к кахетинцам с внушительным словом.  Напомнив,  что начальный удар
шаха Аббаса падет на опустошенную Кахети и для страны будет смертельным,  он
властно указал:  спасение в одном - сами кахетинские азнауры должны настоять
на  сборе  кахетинских дружин,  которые вольются в  общее постоянное войско,
подвластное  ему,  Георгию  Саакадзе.  Необдуманных слов  он,  Саакадзе,  не
бросает и сумеет отразить мстительного "льва Ирана" на дальних рубежах.
     И  снова в  речи Моурави,  прозвучала та  сила,  которая покорила самых
непокорных. Он говорил о том, что Кахети первая, еще в прошлом веке, шагнула
вперед,  использовав Гилян-Шемахинский путь для развития торговли. Не только
тавады,  но и  сами цари бойко торговали на караванных путях вином,  шелком,
коврами,  тканями, конями, овцами, красящими растениями. Оживленно застучали
молотки амкаров.  Выросшие города -  Загеми,  Греми,  Базари - разукрасились
величавыми зданиями. Возросшее благосостояние помогло Кахети избежать позора
торговли рабами.  Там грузин не продавал грузина, как товар, исконным врагам
- османам,  как это посейчас делают в Имерети,  Самегрело, Гурии. Укрепление
царской власти помогло кахетинским Багратидам обуздать тавадов,  опираясь на
мелкопоместных  князей   и   азнауров;   помогло   провести  новые   военные
установления.  Еще с  XI века Эристави,  некогда назначенные царем управлять
семью  эриставствами,  на  которые была  разделена Кахети,  стали потихоньку
прибирать к  рукам доверенные им земли.  А к XVI веку эти умные тавады,  под
видом  блюстителей интересов царства,  присвоили эти  земли и  почувствовали
себя богоравными. Но кахетинские цари уже успели сковать сильное государство
и сумели заменить Эристави множеством управителей, ограничив их деятельность
торговыми  и  хозяйственными  делами,   а  военные  дела  подчинить  четырем
воеводствам.
     - Но,  Георгий,  каждый  садрошо возглавлялся там  епископом,  которому
вручалось воинское знамя в знак предводительства.
     - Ты  забыл,  Сулханишвили,  что  наши епископы тогда служили царству и
духом, и золотом, и мечом, и крестом. Духовные отцы не уподоблялись светским
владетелям и не думали только об обогащении своих монастырей.
     - И сейчас,  Георгий, полезно разделить твои шестьдесят тысяч на четыре
садрошо и поставить во главе их картлийских епископов...
     - Неправильно думаешь, азнаур Зумбулидзе, - насторожился, как на охоте,
Сулханишвили.  -  Если  Моурави  намерен  привлечь и  Кахети,  то  надо  все
по-братски делить: двух епископов от вас, двух - от нас.
     - Вы  рассуждаете мудро,  но  только  не  время  сейчас  полагаться  на
духовных.  Кесарево -  кесарю,  божье -  богу! - И Саакадзе многозначительно
перевернул песочные часы.
     - Давид Строитель, объединяя Грузию, привлек духовенство, - не унимался
Зумбулидзе.
     - Но какое духовенство?  Конечно,  не то,  которое действовало заодно с
родовыми тавадами.  Царь поступал твердо,  он собрал Руис-Урбнисский собор и
разобщил  владетелей и  духовных отцов...  Руками  церкви  усмирил  церковь.
Отныне  назначенные  по   личным  достоинствам  владыки  преданно  проводили
политику  царя,  укрепляя царство,  ибо,  как  говорил  Давид,  пока  Грузия
внутренне не  окрепнет,  бессмысленно думать об отражении чужеземного врага.
Вам,  азнауры,  предстоит главенствовать над  постоянным,  войском.  Вам,  и
никому больше!
     Азнауры переглянулись,  им показалось,  что они сразу возвысились и под
ногами у них затвердела земля.
     Когда улегся общий шум, Микеладзе воскликнул:
     - Эх,  Георгий, если бы я мог вырваться от своего князя и стать царским
азнауром,  клянусь тринадцатью сирийскими отцами,  посвятил бы себя служению
нашему общему делу!
     - Что ж, можно тебе помочь, - медленно произнес Саакадзе.
     - Помочь? Чем?
     - Землю отрежем у реки Ксани.  Хозяйство,  какое оставишь, по закону, у
князя,  получишь от царя,  должность займешь в Метехском замке - начальником
охраны четвертой башни. А с твоим патрони, князем Липаритом, я сам поговорю.
     Глубокое впечатление произвел этот  разговор на  церковных и  княжеских
азнауров.
     - Начальником четвертой башни?  Очень хорошо!  А  Газнели не пронюхает,
что у него над головой не наследственный князь,  а безродный азнаур на башне
торчит? Если пятая башня освободится от князя, моего Нодара не забудь.
     - Напрасно смеешься,  друг Квливидзе! У кого будет войско, у того будет
и власть.
     Трудно сказать, что пережили азнауры в эти дни необычайных решений. Все
окружающее казалось им  преображенным,  -  даже в  щебете птиц им  слышались
восхищенные возгласы.  Даже трава не  гнулась под цаги,  даже небо улыбалось
розовыми лучами.  И сами себе они представлялись великанами гор и ущелий.  В
непринужденных беседах,  в  дружеском  кругу  за  искристым  вином  порешили
собираться дважды в год,  в Носте:  весной -  на фомину неделю и осенью -  в
праздник  маджари.  Третий  ежегодный  съезд  -  в  Тбилиси.  Порешили  всем
сословием поддерживать Моурави.
     - Собираться будем в рождественский месяц с семьями, - заявил Саакадзе,
- пусть  женщины  тоже  повеселятся,  молодежь побушует,  фамилии  сблизятся
теснее.  И,  главное,  введем в  обычай совместно праздновать всем  азнаурам
первый день нового года.
     Восторг  охватил  азнауров:  покичиться  в  Тбилиси  красотой  дочерей,
доблестью сыновей,  переженить их,  -  пусть множится азнаурское сословие! С
жаром принялись обсуждать,  где  кому  поселиться,  у  каких купцов снять не
месяц жилища.  Дато  пригласил к  себе два  семейства,  Ростом -  Асламаза и
Гуния.  Жившие вместе Димитрий к Даутбек заручились согласием трех азнауров.
Саакадзе предложил свой замок Квливидзе с семьей.
     Азнауры так увлеклись разговором о  предстоящих утехах,  что позабыли о
той тяжелой повинности, какую наложил на них их предводитель.
     С  теплым  чувством Саакадзе смотрел  на  седеющих и  молодых азнауров.
Можно многое требовать, но надо вовремя ободрить радостью.
     Прогуливаясь  по  верхнему  саду,  за  часовенкой,  Саакадзе  поздравил
Асламаза и Гуния: для них ему удалось подобрать триста белых и триста черных
коней.  Пусть готовят всадников,  шесть сотен вновь будут названы тваладской
конницей.  Избегая шумной благодарности,  он подошел к Квливидзе и обрадовал
его подарком -  двумя соколами-охотниками, за которыми он специально посылал
в Самегрело.
     На   трехдневный  пир  по  случаю  возобновления  союза  азнауров  были
приглашены Зураб Эристави,  отец Трифилий и Анта Девдрис. Саакадзе умышленно
просил прибить тушина с сыновьями,  желая вовлечь в военный союз Гомецарское
общество.
     Шумны и веселы азнауры.  Пока не избрали тамаду,  Квливидзе был мрачнее
грозовой тучи, нервно покусывал пышный ус и ревниво оглядывал предполагаемых
соперников.
     Но  никто  и  не  думал  оспаривать  привилегий  боевого  азнаура.  Под
неистовые рукоплескания и  громовые удары в бубны Квливидзе торжественно был
избран тамадой на все три дня.
     Сразу позабыли о том, что в жизни существует тишина. Угорело метались с
кувшинами виночерпии,  бегали  с  яствами  оруженосцы,  праздник расцветился
приветственными тостами.
     Трифилий,  шурша шелковыми рукавами рясы, благословил стол, поздравил с
возрождением союза  азнауров  и  благодушно  сообщил  о  предстоящем  съезде
церковников:  католикос  готовится  к  пастырской  проповеди  об  укреплении
церкви.
     Саакадзе вздрогнул,  - это начало конца! Какого конца? Вредно закрывать
глаза  на   правду  -   конца  его  дружбы  с   церковью...   Отец  Трифилий
предостерегает.
     Он посмотрел на встревоженных Дато и  Даутбека и  прочел в их глазах те
же опасения.
     Эрасти выхватил из  рук виночерпия сосуд и,  наполнив до краев огромный
рог, протянул Георгию.
     - Прошу,   азнауры,  -  сказал  Саакадзе,  -  осушить  рог  за  здравие
благочестивого отца Трифилия, лучшего друга не только моего дома, но и домов
всех  азнауров.  Настоятель Кватахеви всегда  поддерживал наше  стремление к
укреплению царства.  Да  процветает церковь -  ходатай перед  богом за  дела
мирские!..


        "ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ"

     Многобашенный замок погружен в мертвый сон.  На тройных зубчатых стенах
не видно дозорных,  за круглыми каменными выступами не слышно призывных труб
к  охоте,  не  ржут  нетерпеливые кони,  не  колышется  фамильное  знамя  на
главенствующей четырехугольной башне.
     Небо  безмолвно склонилось над  боковым ущельем,  и  жаркий  воздух  не
оглашается ни радостными, ни скорбными звуками.
     Путник,  проезжая Марабду, испуганный молчанием, невольно хлестнет коня
и,  не  оглядываясь,  промчится мимо  владения некогда  всемогущего Шадимана
Бараташвили.
     Но  как  обманчива притаенная тишь заросшей лесом горы!  Как  притворно
молчит, зарывшись в полевые цветы, марабдинское поле!
     За крепко замкнутыми, окованными тяжелым железом воротами расплавленной
смолой кипит  жизнь.  День  и  ночь  скрытые высокими зубцами дозорные зорко
следят за извилистыми дорогами, уходящими в Картли, Турцию и Иран.
     Сотни  месепе роют  подземный ход,  и  каждый выброшенный лопатой комок
земли,  каждый взмах  кирки пробивают потайной путь  к  намеченной Шадиманом
цели. Сотские и десятские гонят по улицам замка боевые персидские тележки. И
под резкие воинские окрики дружинников снова и снова повторяют шах-севанские
приемы,  перенятые Шадиманом у  Исмаил-хана в  тбилисской крепости.  На всех
башенных площадях, выступах высятся чаны, под ними желтеют бревна и хворост.
Котлы  с  ядовитым жиром  и  смолой вытянулись вдоль внутренних стен.  Рядом
наготове черпалки.  Мешки  с  каменной пылью,  красным песком и  солью  пока
прикрыты рогожами.  Под недубленой кожей хранятся бычьи пузыри,  наполненные
серой.
     Под покровом мглы на верблюдах,  конях и арбах свозятся в замок со всех
владений князя зерно,  мед,  вино,  сушеные фрукты,  сыр и все, что возможно
через подставных лиц тайно скупить на майданах, в деревнях и местечках.
     Отары баранты,  стада коров,  буйволиц и  коз пасутся на  сочных лугах,
примыкающих к  подножию  черной  башни.  Множество различных птиц  заполнило
обширные птичники.  Шадиман готовится к  длительной осаде.  Появление князя,
сопровождаемого чубукчи,  вызвало в Марабде суеверный ужас:  "Только черт за
обещанную князем душу помог ускользнуть от Саакадзе..."  Недаром,  шептались
обитатели замка,  князь Шадиман в  день луны,  облитый ее серебром,  не снял
папаху,  не протянул руку вверх и не вынул меч из ножен. И вот луна выказала
свою  силу и  с  помощью змей отравила родниковую воду.  В  полном неведении
высокий Залико из  Мухати напоил коня и  сам с  жадностью напился.  Говорят,
конь к ночи сдох, а Залико пять дней в огне метался, пока жена не догадалась
обрызгать цепь очага святой водой.
     Не  менее  перепугал  марабдинцев приказ  чубукчи  ловить  сетью  возле
родника поганых змей,  волочить их  в  замок  и  выпускать в  особые клетки,
наполненные  мягким  золотистым  песком.  Так  их  уже  несколько  тысяч.  А
"змеиному" князю все мало!
     Осторожно оглядываясь на замок,  тихонько сокрушались марабдинцы:  "Как
поступил проклятый чубукчи в день прилета ангелов!  Все осторожно ходили, не
подымали правую руку,  дабы, упаси бог, не задеть ангела, сидящего у каждого
на плече.  А чубукчи,  прислужник черта, размахнулся и выбил у своего ангела
правый глаз. Встревожились крылатые и, не дожидаясь вечера, улетели на небо.
Теперь на  целый  год  марабдинцы без  них  остались.  Только черт  доволен,
хвостом пыль до верхнего леса поднял, овцы чихать не устают..."
     Многие из княжеских слуг охотно сбежали бы из замка, но верные мсахури,
вооруженные колючими палками,  зорко следят за каждым.  Женщин и  детей тоже
как пленников держат.
     Княжна  Магдана,  дочь  Шадимана,  еще  больше  побледнела.  Как  тень,
слоняется по  дико  разросшемуся саду  и  молчит,  молчит,  вселяя  страх  и
жалость.
     Слухи и  шепоты подползали к  замку,  окружая его незримым кольцом.  Но
жалобы чубукчи на  затаенную враждебность крестьян вызывали у  князя  только
недобрую усмешку.
     Едва  вечерняя заря  окрашивала Алгетские высоты,  дверцы кованых ворот
открывались,  бесчисленные слуги и дружинники выходили с кирками, лопатами и
принимались рыть второй ров. Им с усердием помогали согнанные марабдинцы. Но
едва  утренняя заря  золотила Дманисские изломы,  все  уползало в  замок,  и
ворота наглухо захлопывались.
     Сам Шадиман,  сопровождаемый только чубукчи,  скрытно даже от преданных
мсахури,  проверял подземный ход...  Подкоп шел  не  в  сторону Ирана,  а  в
сторону Тбилиси.  Можно переодетым скрыться в  Гурии или в  Самегрело -  там
гостей не выдают. Но это невероятное предположение: замок готов к пятилетней
осаде,  а  шах  Аббас  не  позволит Саакадзе столько  времени  хозяйничать в
Картли.
     И Шадиман, тщательно вытирая сафьяном листья любимого лимонного дерева,
своевременно перевезенного из  Метехи,  обдумывает дальнейший ход  в  игре с
Саакадзе в "сто забот".
     Снова верные лазутчики расползались по Тбилиси, Гори Мцхете и... Носте.
Махара,  сын  погибшего Отара,  удачно пробрался в  Имерети,  Гурию  и  даже
Абхазети.  Он привез неутешительные вести: повсюду прославляется имя Георгия
Саакадзе.  Самые  знатные ищут  с  ним  дружбы и  не  прочь породниться.  Но
замужество двух  дочерей  Саакадзе  решено.  Старшую  берет  Иесей  Эристави
Ксанский, а вторая уже сосватана за внука Теймураза Мухран-батони...
     - Ниже царской родни народный вождь не признает? - усмехнулся Шадиман.
     О ностевском съезде азнауров князь проведал тотчас же,  тем более,  что
Саакадзе не делал из этого тайны: глашатаи надрывали горло, извещая майдан о
"великом событии".
     Шадиман решительно вынул из ларца гусиное перо.  Пора действовать, пора
собрать разбредшееся стадо.  Пора  скрепить княжеское сословие одной золотой
цепью.  Или  безнадежно  ослепли  благородные?  Или  опоены  мертвой  водой?
Страшная глыба движется на князей, а они, подобно неразумным детям, любуются
блеском ледяного обвала.
     Ранним  утром  во  владения Джавахишвили,  Липарита,  Цицишвили,  Квели
Церетели,  Амилахвари, Эмиреджиби и Магаладзе понеслись гонцы. Под чепраками
спрятаны  послания  с  настойчивым предложением немедленно посетить Марабду,
где князь Шадиман ждет от  шаха Аббасе ответ на  полное описание дел Картли.
Разобщение долее  преступно,  честь  княжеств требует  немедленных действий,
надо  договориться.  Марабда  -  ворота,  через  которые вернется могущество
владетелей.
     Особое внимание уделил Шадиман князю  Андукапару,  в  любезном послании
прося забыть вражду и ради спасения княжеского сословия выступить,  кольчуга
к кольчуге, меч к мечу, на жестокий бой с Саакадзе...
     С  крайней  осторожностью пробирался  Махара,  переодетый странствующим
монахом,  в  замок Арша.  В этом подзвездном гнезде,  не менее чем Шадиман в
Марабде, готовился Андукапар выдержать любую осаду.
     Он  знал,  что где-то в  тайниках теснин Гудамакарских Саакадзе притаил
стражу,  подстерегающую каждый его,  князя Андукапара,  шаг.  Вот еще на той
неделе,  в одной агаджа от Арагви,  схватили очередного гонца, направленного
им в Тбилиси,  но, выведав, что гонец держит путь к князю Амилахвари, тут же
отпустили. Лишь миновав Мцхета, очухался посланный. А пользы? Меньше, чем из
камня меду!  Кровный брат так  перепугался,  что  выгнал аршинца и  приказал
впредь на  глаза не  показываться.  Но  князь Андукапар не  сомневался,  что
именно ему  предстоит возглавить княжеское возмущение и  смести с  истинного
пути нечисть,  ибо Шадиман,  запертый в крепости, сам жаждет освобождения. И
он продолжал гнать гонцов и  в Тбилиси и в Имерети.  Иные из них попадались,
но и те,  которые проскальзывали,  приносили вести, способные вызвать только
отвращение:  в Картли,  поддерживаемый церковью,  безраздельно господствовал
ностевец;  в Имерети,  куда рвалась скучающая Гульшари, князь Леван Абашидзе
без прикрас объявил гонцу,  что против Моурави не пойдет ни царский двор, ни
католикос Малахия.
     Гульшари не преминула выдрать букли у старой приживалки,  вышвырнуть за
окно  венецианский сосуд и  расцарапать щеки двум прислужницам.  Ее  гневные
выкрики слышались даже в оружейном зале,  куда укрылся Андукапар: "Как, мне,
дочери царя Баграта,  отказывают в  гостеприимстве?!  Советуют пасть к ногам
ностевского плебея?  О бедная царица Мариам!  Сколько должна была выстрадать
она от жестокосердных имеретин, если сбежала под хвост "барса"!".
     Гульшари приказала разыскать князя, и когда Андукапар, вытирая шелковым
платком вспотевший лоб,  ступил на белый ковер в покоях княгини, она заявила
ему,  что не в  силах дольше томиться в проклятом Арша,  где,  кроме снега и
надоедливых звезд,  можно наслаждаться лишь  тупостью князя Андукапара.  Она
сама напишет Левану Дадиани, и не одному Левану, - Мамия Гуриели дружил с ее
отцом...  Наконец неплохо пробраться в Абхазети,  из этого медвежьего логова
легче всего ускользнуть, хотя бы в Турцию, а оттуда - в Исфахан.
     Уныло слушал Андукапар свою гневную супругу. Если не пожелал принять их
царь Имерети,  нечего рассчитывать на  остальных владетелей.  Видно,  боятся
Саакадзе,  и никому нет выгоды ссориться из-за непомерно прекрасной Гульшари
с непомерно страшным "барсом".  Андукапар угадал, посланный гонец вернулся с
вежливым советом Мамия  Гуриели -  подождать лучшей погоды для  рискованного
путешествия.  Но что хуже всего - заарканенному гонцу саакадзевцы дали пинка
в  зад и  отпустили его,  даже не  обыскав.  Саакадзе не  боится его,  князя
Андукапара.
     Ответ  светлейшего Мамия  несколько охладил Гульшари,  гордо заявившую,
что  она не  удостоит отныне ни  одного владетеля просьбой о  помощи и  сама
изыщет способ пробраться в Исфахан.
     Можно  себе  представить изумление и  ра