вспомнила о Нестан.
     Гулузар встрепенулась:  вот чем она еще больше может расположить к себе
Лелу.
     - О  первая ханум Ирана,  удостой вниманием княгиню,  ее печаль подобна
туману осени, слезы ее подобны росинкам на изумрудных листьях.
     - Да,  добрая  Гулузар,  милосердие подсказывает повидать  княгиню,  но
приличествует ли мне...
     Гулузар принялась горячо убеждать не противиться доброму сердцу.
     Как бы колеблясь, Тинатин заметила:
     - Не  подслушивает ли  старуха?  Ведь  весь  гарем  будет  смеяться над
Гулузар - не к ней пришла в гости Лелу, а повидать княгиню...
     Но наложница еще сильнее заволновалась:  старуха плохо слышит и сидит в
самой  далекой комнате.  А  пока  будет  царственная Лелу  беседовать,  она,
Гулузар,  станет на  страже у  дверей:  лишь  кто  приблизится,  она  громко
засмеется, и княгиня успеет покинуть комнату встреч.
     Боясь новых возражений, Гулузар поспешно скрылась за легкой занавеской.
     С  волнением прислушивалась Тинатин.  Наконец шелест шелка -  и горячие
руки обхватили ее шею.
     Задыхаясь,  Тинатин шептала:  прекрасна ее  подруга,  еще  нежнее стали
лепесткам подобные щечки, еще сочнее кизиловые уста. Нестан тоже не уступала
в изысканных сравнениях.  Обе с упоением вслушивались в грузинские слова. О,
как отрадна речь родины! Каждая буква - звук струны чонгури!..
     Они  говорили  и   не  могли  наговориться,   целовались  и   не  могли
нацеловаться. Плакали девичьими слезами, радуясь детской радостью... А время
шло, и его не хватало, как воды в пустыне.
     - Не печалься, моя Нестан. Скоро солнце разольет лучи на твоей дороге.
     - Нет, моя любимая Тинатин, солнце навсегда ушло с моего пути.
     - Как можешь сердить бога?  Разве Зураб хоть на один час забывает,  где
ты?
     - На  всю жизнь забыл...  Я  знаю Зураба:  нашел бы способ вырвать меня
отсюда,  если  бы  продолжал  любить.  Разве  мало  монахов,  которых  можно
переодеть купцами?
     - Нестан!  Ты  навела меня на  хорошую мысль,  да  будет тебе известно,
купец Вардан прибыл из Картли.
     - Вардан Мудрый? Лазутчик Шадимана? Что же, он без хозяина остался, или
нового приобрел?
     - Нет, моя Нестан, Вардан остался верен князю: Шадиман бежал в Марабду.
     - Беж-а-а-ал? Кто мог выдумать такое?
     - Мусаиб.  Мудрый  купец  устроил  мудрому князю  побег.  "Барсы",  эти
хищники Саакадзе, в полном неведении.
     Зеленые глаза Нестан потемнели от изумления: Шадиман бежал от "барсов"!
Неужели умная Тинатин верит в немыслимое?..  От "барсов" и ястреб не улетит,
если они не захотят... Значит... Но почему?.. Ведь Шадиман опаснее змеи!..
     Нестан  терялась  в  догадках,  она  хотела  поделиться сомнениями,  но
спохватилась.  Тинатин  ненавидит Саакадзе как  виновника гибели  царя;  она
может выдать Вардана как лазутчика Саакадзе.
     - Но какая мне польза от его приезда?
     - Моя Нестан, сердце подсказывает, что Вардан привез послание не только
шаху от Симона глупого, Исмаила веселого и Шадимана лукавого, но и тебе - от
Зураба любящего.
     - Нет,  если  и  привез,  то  от  доброй  Хорешани или  сострадательной
Русудан...
     - В часы раздумья меня осенила мысль. Мусаиб одобрил мое желание купить
у   Вардана  грузинские  товары.   Я  приглашу  гарем  полюбоваться  тонкими
вышивками. Прирученная мною Гулузар придет со своей прислужницей, под густой
чадрой никто не увидит ее зеленых глаз и желтых кос. Улучи миг, пусть Вардан
увидит тебя;  если привез послание, передаст с товаром, если нет - в Тбилиси
расскажет Зурабу, что узрел тебя в черной одежде рабыни. Купец дважды придет
ко мне, захочешь послать ответ в Тбилиси - положишь в кисет, - у купцов свой
закон: если возьмет плату - выполнит поручение.
     - Моя Тинатин,  непременно напишу Хорешани и Русудан... если... если от
Зураба не будет знака его любви.
     Тинатин  взглянула  в  окно,  торопливо  вынула  из-за  пояса  узенькую
трубочку и протянула Нестан:
     - Это  послание Луарсаба,  я  переписала его по-грузински для тебя;  ты
лучше меня знаешь царя Картли, подумай и помоги, успокой мою тревогу.
     Чуть  шелохнулась занавеска,  осторожно выглянула Гулузар и  счастливым
голосом проговорила:
     - Высокорожденная ханум,  прислужницы уже притащили кизил, еле донесли,
и старуха благоговейно починила твое одеяние.
     - Благодарю тебя, моя Гулузар. Зови девушек.
     Нестан, поцеловав Тинатин, выскользнула в боковую дверь.
     Возбужденно  рассказывали  прислужницы,  как  вскарабкивались на  самые
верхушки за лучшими ягодами. "Да удостоит ханум, прекрасная, подобная пуне в
четырнадцатый день ее рождения,  прикоснуться к кизилу, такому же алому, как
ее губы".
     Тинатин раздала прислужницам по маленькому кисету.
     - Я вижу,  вы слишком старались,  завтра советую на майдане купить, что
глазам понравится.  А это тебе на память, дорогая Гулузар, о моем посещении!
- И,  надев  на  палец  пораженной наложнице  рубиновый  перстень,  поспешно
покинула домик.
     В   проточной  воде  аквариума  дремали  причудливые  рыбки,   догорали
светильники,  а  сон  все  еще  не  смежил  пушистых ресниц Тинатин.  Завтра
предстоит серьезный разговор с благородным Сефи. Хорошо ли поступает она? Но
ради сердечной раны одной женщины нельзя ставить под  угрозу царство...  Два
царства!  Жестокий с детства Сэм не должен наследовать великодушному Сефи...
Да  хранит  влахернская божья  матерь трон  Сефевидов от  изверга,  ибо  что
станется тогда с Грузией, вечной приманкой Ирана?
     На другое утро, гуляя с сыном, Тинатин задушевно расспрашивала его: так
ли он счастлив с черкешенкой, как в первые годы?
     - Вполне счастлив, огорчает меня лишь непонятный характер Сэма.
     - О нем мой разговор с тобой,  любимый Сефи.  Сядем в тень,  -  Тинатин
опустилась на скамью,  окруженную кустами роз, сорвала одну, вдохнула аромат
и приколола к груди Сефи.
     Он опустился у  ее ног,  любовно гладя руки матери,  целуя концы легкой
шали.
     - Я слушаю тебя, лучшая из лучших матерей.
     Тинатин осторожно заговорила об обязанностях знатного мужа в  Иране,  о
законах,  которые не следует забывать. Многое может быть тяжело, но немногое
можно выставлять напоказ:
     - Я знаю, мой любимый Сефи, ты счастлив, но... уже все шепчутся - слава
аллаху,   пока   тихо,   -   Сефи-мирза,   как   христианин,   одной   женой
довольствуется... Пусть сохранит тебя и меня небо от такого подозрения шаха.
     - Да сохранит! - вздрогнул Сефи. - Ты хочешь сказать, моя замечательная
мать, что я должен взять вторую жену?
     Тинатин молчала,  ей  было  тяжело  нанести удар  в  сердце  не  только
черкешенке, но и обожаемому сыну.
     - Аллах видит,  как трудно будет объяснить все Зюлейке...  Каждое утро,
открывая глаза,  она шепчет: "Будь благословен наступающий день, я и сегодня
единственная жена у возлюбленного".
     - Зюлейка не  смеет ревновать -  четыре года владела она  всецело твоим
сердцем,  только мои усилия охраняли ваше ложе...  Но ты не христианин, кому
церковь предписывает единобрачие.
     - Я всегда преклонялся перед чистотой законов Христа...
     Тинатин испуганно прикрыла ладонью рот  Сефи  и  невольно оглянулась на
темнеющие кипарисы.
     - Не тревожься, моя добрая мать, здесь у меня прислужницы все грузинки,
а  евнухов я  не держу -  некого стеречь.  Может,  ты уже выбрала мне вторую
жену? Неужели третью дочь Караджугая?
     - Нет,  я  не  хочу  роднить тебя  даже с  Караджугаем...  Хочу еще  на
несколько лет помочь Зюлейке остаться единственной женой.
     - О моя замечательная мать, что ты придумала?
     - Упросить шаха подарить тебе хасегу.
     - Хасегу?  Но разве это не то же самое?  Хасега -  женщина,  а  Зюлейка
ревнует меня даже к мраморным изображениям.
     - С Зюлейкой я сама поговорю, пусть благодарит аллаха, что шах, уступая
моим  просьбам,  не  повелел взять тебе  в  законные жены  дочь Исмаил-хана,
сестру Юсуф-хана,  дочь Эреб-хана и еще пятьдесят хасег, собранных купцами в
разных странах.
     Сефи  вскочил,  учащенно дыша.  Только теперь он  понял,  сколько труда
стоили матери эти четыре года его безоблачного счастья с Зюлейкой.
     - Моя покорность тебе до последнего часа,  лучшая из лучших матерей. Но
кто эта хасега?
     - Мой выбор пал на Гулузар.  Не красней,  она чиста,  как роза, которая
трепещет на твоей груди... Шах-ин-шах даже не видел ее и не увидит. Для тебя
берегла я голубоглазую Гулузар.  Лишь предстала передо мною,  я пленилась ее
красотой и скромностью.  Гулузар предана мне, и знай, Сефи: от нее ты должен
иметь сына, - на том моя воля!
     Сефи понял все и  склонился к  коленям матери.  Нежно,  как в  детстве,
Тинатин, успокаивая его печаль, гладила шелковистые волосы.
     Лениво   перекликались  розовые   скворцы.   Сад,   насыщенный  запахом
персидских цветов,  дремал.  Томил  полуденный зной,  и  белая пена  фонтана
казалась кипящим молоком.
     Зашуршали листья,  и  выглянувшая Зюлейка  беспокойно забегала глазами.
Тинатин поднялась,  взяла  обеими руками ее  голову,  поцеловала в  дрожащие
губы.
     - Верь,  любимая дочь,  моя нежность к  тебе не  иссякла,  как не может
иссякнуть вода в  море.  Я  сохраню тебе радостную жизнь с  Сефи-мирзой,  но
участь  мохамметанки  поистине  тяжела.  Смотри  на  меня,  моя  Зюлейка:  у
шах-ин-шаха четыре жены и  триста хасег,  а  я,  при  моей скромной красоте,
сумела  сделать пребывание со  мной  властелина Ирана  приятным,  никогда не
надоедая слезами  и  жалобой,  но  всегда  угождая  изысканными изречениями,
лаская слух мыслями и веселой беседой в час еды.  Хочешь любви возлюбленного
- будь всегда разнообразно приятной.
     - Я  внимаю  тебе  всем  сердцем,   госпожа  моя,  но...  да  свершится
предначертанное аллахом,  пусть  властелин неба  защитит меня  от  горестных
слез.
     Внимательно  всматривалась  Тинатин  в   черкешенку,   удивляясь  себе:
"Неужели раньше не замечала, - красива, но глупа; глупа не умом, а сердцем".
Покачав укоризненно головой, Тинатин негромко сказала:
     - Только аллах любит слезы, ибо они ему не мешают лицезреть сокровенную
прелесть,  но  для земных услад надо избегать выцветших глаз,  покрасневшего
носа и слюнявых, обвисших губ.
     Зюлейка сверкнула агатовыми зрачками,  смахнула рукавом слезу со щеки и
срывающимся голосом выкрикнула:
     - Нарушить  твою   приятную  беседу  с   повелителем  моего   сердца  я
решилась... Ибо еда стынет, а холодный пилав подобен поцелую змеи.
     - Как  осмелилась  ты,   Зюлейка,  так  непочтительно  разговаривать  с
царственной матерью моей? Или ты забыла, кому мы обязаны нашим счастьем?
     - Я ничего не забыла,  преклоняю к стопам царицы цариц свою голову,  но
Сэм не любим госпожой, и я - в тревоге.
     - Теперь вижу,  чья сущность в  маленьком Сэме,  а  еду твою я не приму
даже в  горячем золотом котле,  ибо  она  неприятно напомнит мне  вкрадчивое
мурлыканье тигрицы!
     Иногда затаенная сила, томившаяся в крови, неожиданно выплескивается, и
человек  сам  с  удивлением  прислушивается к  ее  буйству.  Тинатин-Лелу  и
черкешенка  Зюлейка  с  удивлением  оглядывали  друг  друга,  точно  впервые
встретились на узкой тропе.
     К  радости  Сефи,  прибежала служанка  и,  запыхавшись,  сообщила,  что
светлую госпожу ожидает женщина в черной чадре.
     Тинатин спокойно подошла к мраморной беседке.
     - Что тебе, женщина?
     Нестан встрепенулась; перед нею стояли Тинатин и прислужница Зюлейки.
     - Госпожа, ты вчера забыла шаль...
     - Зачем поторопилась?  Отнесла бы  в  мои  покои,  как раз я  иду туда,
проводи!  А ты,  девушка,  скажи моим прислужницам, пусть подадут полуденную
еду в гранатовые покои.
     Тинатин равнодушно пошла вперед. Нестан, набросив на лицо вуаль и держа
на вытянутой руке шаль, как рабыня, следовала за подругой. Тинатин шептала:
     - О  моя  Картли!  Сладкий сон далекого детства...  никогда не  увижу я
Метехи.
     - И я тоже.
     - Моя Нестан, ты вернешься к жизни, лишь бы Луарсаб снова воцарился.
     - Прекрасная Тинатин,  есть  два  способа  вернуть  Луарсабу трон.  Или
устроить ему побег,  или... магометанство он не примет, но ради Тэкле... она
в Гулаби.
     - Святая богородица! Бедное дитя! Я догадалась об этом, прочтя послание
Луарсаба. Но Тэкле не допустит Луарсаба унизиться ради нее, как и он.
     - Тогда первое.
     - Тоже было: не воспользовался охотой, чтобы не расстаться с Тэкле.
     Слезы душили Нестан; вот где возвышенная любовь! Тинатин мягко утешала:
скоро они сумеют видеться чаще,  и  время разлуки с  любимым мужем не  будет
тянуться, как утомленный караван в пустыне.
     А Нестан думала: "Будет тянуться вечно, ибо Зураб разлюбил меня".


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ"

     Вардан  присел  на  корточки  и  затаив  дыхание  наблюдал за  площадью
большого майдана.  Гуськом тянулись навьюченные ослы,  -  при  каждом взмахе
бича погонщика Вардан ощущал на своей спине обжигающий рубец. Мелькали ткани
в  руках торговцев,  -  и при каждом взмахе аршина Вардан чувствовал удар по
пяткам.  Разматывалась на лотках золотая и  серебряная тесьма,  -  а Вардану
казалось,   что  вокруг  его  шеи  обвивается  грубая  веревка.  На  шампуры
нанизывали пряное  мясо,  -  Вардану мерещилось раскаленное железо  в  руках
палача, выкалывающего ему глаза. Холодная испарина выступала на его лбу.
     Он,  конечно,  сын ишачьей дочери,  иначе как мог бы полезть в  пасть к
черту? Человек всегда жаден. Разве у него, Вардана, в его тбилисском саду не
зарыты три  кувшина с  монетами?  Или лавка его не  полна товаров?  Зачем же
сунулся он в такое опасное дело?.. Зачем?
     Но напрасно упрекал себя мудрый Вардан: на исфаханский майдан ежедневно
прибывало слишком много караванов, чтобы скромный въезд купца из Гурджистана
мог обратить на себя чье-либо внимание.
     Самому Вардану его  пять запыленных верблюдов были дороже всех богатств
Ирана.  Он  заботливо перенес тюки  в  отведенное помещение,  удобно устроил
верблюдов  и  пошел  присматриваться к  торговому  дню  Исфахана,  а  заодно
поразведать, как здоровье ханов, кто сейчас в почете у шаха, кто нет.
     Только на  третий день,  надев шелковый архалук и  толстый позолоченный
чеканный пояс, Вардан направился к Караджугай-хану.
     Едва дослушав его, гостеприимец бросился к домашнему советнику хана. Не
прошло и двух часов ожидания, хотя приличие требовало не меньше четырех, как
Вардан предстал перед Караджугаем и его старшими сыновьями.
     Приняв от  коленопреклоненного купца  три  послания,  Караджугай вскрыл
только свиток Шадимана.
     Своим посланием Шадиман старался не  только разжалобить,  но и  посеять
тревогу.  Он  подробно нарисовал,  какие  новые  торговые пути  прокладывает
Саакадзе к  Турции.  О  возрастающей дружбе  свидетельствуют послы  и  гонцы
везира,  обивающие пороги  Метехи,  куда  Саакадзе втиснул безвольного внука
собачника Мухран-батони.
     Караджугай морщился:  как  будто шах-ин-шах сам обо всем не  знает;  но
даже  отважное стремление князя вернуться в  Метехи не  вынудит "льва Ирана"
вновь опрометчиво направить свои стопы в картлийскую тину.
     Помня  указания  Саакадзе,   купец  на  расспросы  хана,  захлебываясь,
рассказывал о  неприятных  новшествах в  Картли.  Моурави  совсем  ослеп  от
власти,  он подымает на вершину торговых дел только ставленников азнауров, а
обнаглевшие амкары,  выковывая оружие для Саакадзе, стуком молотков оглушают
путника за два агаджа.
     - По-твоему, купец, торговля и амкарства обогащают Картли?
     - Высокочтимый хан из ханов,  -  обогащают сундуки правителя и Моурави.
Недаром он  возвел новые  сторожевые башни  на  границе Картли с  ханствами,
подвластными Ирану. Недаром арбами свозит туда оружие, стрелы и медные котлы
для кипячения смолы, в каменщики тащат мешками острую мраморную пыль.
     - А на турецкой границе не строит башни предусмотрительный полководец?
     - Не строит,  благородный хан из ханов,  с  османами золотым виноградом
дружбу  скрепил.  Еще,  говорят,  Саакадзе дал  клятву султану так  осветить
полумесяц, чтобы солнце на спине льва навеки померкло.
     Караджугай не  сводил глаз  с  купца,  и  от  этих  проницательных глаз
мурашки забегали по спине рассказчика: кажется, перестарался!
     - Удостой мой слух,  купец, пояснением: почему вместо довольства от дел
Саакадзе ты в недостойной ярости? Ведь, обогащая страну, он обогащает тебя?
     - Меня?  О  святой Саркис!  Защити и  помилуй раба твоего!  -  с ужасом
выкрикнул Вардан,  почувствовав,  как веревка из  золотой тесьмы все сильнее
затягивает ему горло.
     Но этот искренний ужас ввел в заблуждение зоркого хана,  и он уже мягче
спросил:
     - Вижу, тебя не на шутку напугал Саакадзе.
     - О хан из ханов! - Спазмы радости сдавили грудь Вардана.
     И  снова Караджугай истолковал это иначе.  Да  и  непонятно,  почему он
вдруг заподозрил купца.  Ведь послание привез он не от Саакадзе, а от князя,
которого нельзя заподозрить в дружбе с изменником Ирана.
     - Говори все,  купец, уши мои открыты для истины. Но если ложью намерен
затуманить меня, не удивляйся изощренности палачей.
     - Глубокочтимый Караджугай-хан,  двадцать пять лет  меня обогащал князь
Шадиман Бараташвили,  а  сейчас лавку мою обходят даже амбалы,  ибо Саакадзе
только меня не  замечает на  майдане...  Я  уже  собрался,  захватив семью с
товаром,  бежать тайно в Иран, но увидел, сон, будто змея в княжеской короне
дерется с барсом;  поэтому решил раньше проведать,  не собирается ли Шадиман
вернуться в Метехи, или ему приятнее состариться в крепости?
     Вардан пустился в повествование, как за табун коней и кисеты с монетами
ему удалось пробраться в крепость и устроить побег князя.  Светлейший убедил
его,  что  ждать конца власти Саакадзе недолго.  Лишь  бы  шах-ин-шах  -  да
продлит аллах драгоценную жизнь до конца света!  -  внял мольбам князей... И
вот  он,  Вардан,  по  приказанию князя  припадает к  стопам советника "льва
Ирана" с мольбой о заступничестве.
     Караджугай строго заметил,  что советовать "тени божьей на земле" может
только пророк.  Но он,  "грозный глаз шаха", передаст послание царя Симона и
Исмаил-хана. Погладив шрам на левой щеке, добавил: пусть посланник поторгует
в  Исфахане и запасется товаром более надежным,  чем турецкий,  ибо,  как бы
купец ни скорбел о судьбе страны, о торговле он не забывает...
     Вардан  провел  на  майдане  три  дня,  а  в  воскресенье отправился  к
миссионерам поблагодарить хотя и католического,  но все же бога,  за удачную
торговлю,  а также пообещать поставить толстую свечу в случае благополучного
завершения своего путешествия.
     На  площадке  мраморного  портика,  опирающегося  на  строгие  колонны,
Вардана  встретил  молчаливый  миссионер  в  черном  облачении.   Он  весьма
удивился,  выслушав желание  купца  принять  благословение от  Пьетро  делла
Валле,  и  стал доказывать,  что с  такой просьбой надо обратиться к  патеру
итальянских монахов кармелитского ордена отцу Тхадео ди Сэнт Елизео.
     Но Вардан упорно настаивал на своем. Монаху надоела беспрерывная речь и
беспокойные жесты паломника,  и  он отправил Вардана с молодым послушником к
дому делла Валле.
     Напрасно и тут хотели от него отделаться,  купец упорно твердил, что он
хочет облегчить душу принятием святых таинств.
     И так молитвенно сложил руки, и так вопрошающе вскинул плутовские глаза
к небу, что Пьетро делла Валле нетерпеливо спросил:
     - Говори, откуда ты и зачем прибыл?
     Благочестие мгновенно сползло с лица Вардана. Он вынул кольцо и положил
его перед тайным посланником римского папы Урбана VIII. Хотя итальянец сразу
узнал, чье оно, но притворился непонимающим. Даже после подробного описания,
зачем  несчастный Вардан здесь,  Пьетро холодно заметил,  что  сын  Моурави,
преславный Паата,  из  христианского сострадания погребен  монахами,  и  он,
гость персидского