их ворот и
дать наказ сотникам:  препятствовать выезду горожан, не представивших печати
минбаши  Даутбека,   вежливо  сваливая  причину  строгости  на   обнаглевших
разбойников, рыскающих по дорогам и тропам.
     Когда Моурави вошел в палату,  она вновь была переполнена.  Пристальным
взглядом Моурави обвел толпу князей:  "Да,  их слишком много,  пять рядов, и
почти все мои враги".
     - Кто,  наивный,  может думать,  что гроза,  потрясшая Картли и Кахети,
прошла? - властно заговорил Моурави. - Разве "лев Ирана" не отращивает новые
когти?  Разве султан не поджидает,  когда среди нас начнутся раздоры? Кто из
верных  сынов  отечества может  сейчас  думать о  личном?  Не  уподобятся ли
князья,  мечтающие укрыться  в  своих  замках,  черепахе?  Втянув  голову  в
панцирь,  она считает себя в  безопасности,  не подозревая,  что ее крепость
вместе с ее осторожностью можно бросить в кипящий котел. А разве шах простит
князьям измену исламу? Или Цицишвили думает снова сменить шлем на чалму? Или
светлейший Липарит рассчитывал на плохой слух шаха, когда проклинал ислам со
всеми  двенадцатью имамами?  А  может,  Джавахишвили не  знает привычку шаха
сдирать кожу с тех, которые изменили, и с тех, которые остались верны?..
     Зашуршали рясы, среди духовенства послышался легкий смех.
     - ...Теперь о царе,  - продолжал Саакадзе, - мудрый владыка не случайно
выбрал Мухран-батони.  Кто из вас не восхищался отвагой юного Кайхосро?  Кто
не  любовался в  битвах и  на  военных советах силой его меча и  блеском его
речей?  Кто  может  найти  на  знамени Мухран-батони темные пятна?  Разве не
проявили они мужество,  не изменив святой церкви даже перед свирепой угрозой
шаха?  С  царем Луарсабом кончается прямая линия Багратидов.  А побочная уже
достаточно показала себя.  Кто скучает по ничтожному Баграту Седьмому?  Или,
скажем открыто,  по глупому Симону Второму?  Нет,  князья, пусть не все так,
как вам хочется,  но во имя Картли объединитесь,  помогите царю и церкви. Вы
знатны боевым опытом и разумом,  богаты славными делами предков. Пришел срок
показать пример мужества и... самоотречения.
     Повеселели  князья,  заговорило тщеславие,  а  может,  усладила  тонкая
лесть.  Уже казалось им:  Саакадзе прав,  именно на  княжестве лежит великое
бремя обновления царства; его опорой и украшением будут возрожденные в своем
блеске  знамена владетелей.  И  уже  каждый  норовил попасть в  поле  зрения
Саакадзе,  громко шептал своему соседу о  зоркости Великого Моурави,  об его
снисхождении к некоторым недальновидным, - и тут каждый отчетливо произносил
фамилию кого-либо из князей, сидящих поодаль.
     Но  льстивый шум  не  обманул Саакадзе,  не  укрылось сомнение наиболее
влиятельных, он решил окончательно обезоружить их:
     - Кто из  грузин не  знает:  с  чужого верблюда не  споря слезай.  Если
Луарсаб вернется,  благородный Кайхосро первый воскликнет:  "Любимый царь, я
свято охранял твой  трон,  прими его  и  владей!"  Зачем нам  связывать свое
будущее,  пусть владыка благословит Кайхосро на  два года правителем Картли.
Испытаем, как он себя покажет, потом станем венчать на царство.
     Намек  Саакадзе,  что  фамилия Мухран-батони только временно возвысится
над  ними,   окончательно  успокоил  князей.   Лишь  Цицишвили,   Липарит  и
Джавахишвили по-прежнему  не  доверяли Моурави,  но  они  поняли  -  решение
княжеством принято...
     В  палате нарастал гул,  церковные азнауры выстроились в  два  ряда  от
дверей  к  престолу.   Прислужники  зажгли  разноцветные  лампады  и  вокруг
возвышения - светильники на высоких подставках.
     По  знаку тбилели двери распахнулись,  седой монах вынес на  фиолетовой
бархатной подушке митру -  венец католикоса,  за ним в  черных торжественных
облачениях следовали настоятели монастырей.
     Осенив   себя   широким  крестным  знамением,   тбилели  поднял  митру,
увенчанную  крестом  на  золотом  глобусе.   Засверкало  множество  алмазов,
яхонтов, изумрудов, рубинов и жемчужных нитей.
     Католикос, приняв митру, возложил ее на себя, Моурави преклонил колено.
За ним - князья. Подняв крест, католикос возвестил:
     - Мы,  во Христе,  католикос Картли и святые архипастыри,  вырешили: по
древности  и   достоинствам  предков  и  прародителей  возвести  на  престол
Багратидов верного  сына  церкви  Иверской,  душой  возвышенного и  десницей
сильного Кайхосро из  достойного рода Мухран-батони.  Да  прославятся деяния
его в вечности! - Аминь! - колоколом ударило в палате...


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

     Димитрий продолжал горячиться:
     - Камни с ума сошли! Полтора месяца, словно лягушки, не только вниз, но
и наверх скачут!
     Крепостные стены  казались заброшенными.  В  опаловом мареве персидское
знамя повисло бесцветным лоскутом.  Молчаливо высились десять башен передней
стены, а за ними вторая линия башен и укреплений.
     Саакадзе оглядел мрачный Табори и, круто повернув вправо, поехал на шум
падающей воды. За ним тронули коней Димитрий, Даутбек, Дато, Гиви и Эрасти.
     Из  сторожевых башенок,  воздвигнутых Димитрием вокруг крепостной горы,
выскакивали дружинники и  приветствовали Моурави  поднятием  копий.  Сотники
спешили успокоить Димитрия:  минувшей ночью  черт  не  бесил  охрану пляской
камней.
     Разъяренный поток низвергался с  крутой скалы.  Кони  жадно прильнули к
вспененной воде.  Внимание  Саакадзе привлекла полуразрушенная сакля  по  ту
сторону Инжирного ущелья.
     Димитрий пожал плечами: он обшарил все расселины в горах, примыкающих к
цитадели.  Хозяин  сакли  -  старый пасечник -  медом  славится,  пчелы  его
лакомятся цветами сада эмиров, а сам он закусывает налогами с меда.
     Саакадзе предложил направиться к  пасечнику:  о  таком эмирском меде он
еще на багдадской стене мечтал.
     Кони привычно взбирались по тропе, заросшей орешником и кизилом. Пряный
запах  жасмина и  роз  наполнял ущелье.  Внезапно встревоженно заметался рой
пчел.   Из-под  навеса  в   середине  пчельника  вышел  сухощавый  старик  с
красно-желтой бородой, приложил ладонь к глазам, вглядываясь в подъезжающих,
и, узнав Саакадзе, суетливо закланялся, умоляя отведать меда.
     Словно не заметив тревоги пасечника,  Саакадзе стал расспрашивать его о
темных  и  оранжевых  пчелах,  посоветовал  приобрести  белых  мегрельских -
хороший  дают  воск.   Пасечник  пустился  рассказывать  о  жизни  пчел,   о
соперничестве маток, о пользе, какую приносят пчелы садам в дни опыления.
     - Вардан Мудрый внук тебе или племянник? - неожиданно спросил Саакадзе.
     - Его жена - моя дочь, батоно... - смешался пасечник.
     - Богатый  купец,  а  отца  в  какую  скорлупу бросил,  -  сочувственно
посетовал Саакадзе.
     - Только летом живу здесь, батоно, пчел очень люблю, они безгрешные.
     - Воск богу продаешь, а мед - черту?
     И, уже не обращая внимания на старика, Саакадзе повернул коня к спуску.
Димитрий беспокойно заерзал в седле, нащупывая рукоятку шашки:
     - Ты  что,  Георгий?  Думаешь,  этот  пчелиный пастух медом подмазывает
Шадимана?
     - Нет. Думаю - воском вощит.
     Дато чуть с  седла не  свалился.  Эхо  в  ущелье подхватило раскатистый
смех.
     Проехав Банный мост,  они свернули на улицу Красильщиков. Обычно шумная
и  пестрая от  холстов,  развешанных во  дворах и  на плоских крышах,  улица
сейчас была молчалива и скучна.  Даутбек с досадой махнул нагайкой -  амкары
жаловались ему, что уже второй месяц нечего красить.
     - Пусть красят бороды, - засмеялся Дато. - А если правду сказать - сами
виноваты. В такое время двигаться надо, искать дорогу к торговле.
     Озабоченно   прислушивался  Саакадзе,   но   улица   Оружейников   тоже
погрузилась в  тишину:  не  звенела сталь,  не стучали по наковальне молоты,
валялся неубранный сор, тулухчи разливали по кувшинам мутную воду.
     Выехав  на  улицу  Чеканщиков,  "барсы" придержали коней.  С  Майданной
площади неслись неистовый свист  и  крики,  восторженный рев  заглушал удары
барабанов.  Никем не замеченные, друзья подъехали к белому навесу помещения,
сейчас пустому,  лишь на  грубом столе валялись гусиные перья и  в  глиняной
чашке сохли чернила.  А базарные смотрители,  гзири и сам городской нацвали,
навалившись  на  передние  ряды,  жадно  глазели  на  огороженную  площадку.
Поединок баранов был в разгаре.
     К любимому праздничному зрелищу амкары готовились задолго.  Уста-баши -
оружейник Гогиладзе и  шорник Сиуш  славились искусством обучать баранов для
боя.  Они держали их на цепи,  не позволяя никому подходить,  чтобы борцы не
привыкли бодаться не  по правилам.  Накануне боя их поили настоем из ячменя,
аккуратно подпиливали кончики рогов.  Сиуш разрисовал своего барана голубыми
разводами, а Гогиладзе - розовыми; челки у баранов горели мареной.
     Еще за день бирючи-глашатаи оповестили майдан о предстоящем бое.  И вот
вся площадь до краев залита толпой, бранью и восторгом поощряющей баранов.
     То  прыгая друг  около  друга,  то  упрямо упершись лбами  и  сцепляясь
рогами, то вздыбливаясь и раздражаясь от железных шипов ошейников, каждый из
борцов стремится вонзить свой рог противнику в сердце.  Брызги крови летят и
от  голубого и  от розового барана.  Озлобленный хрип и  яростный стук рогов
доводят зрителей до исступления.
     Саакадзе хмуро выехал из майдана, процедив сквозь зубы:
     - Какой сегодня праздник?
     - Веселый праздник,  спасибо шаху Аббасу! - отозвался Дато. - Нет кожи,
нет железа, нет тканей.
     - Но краска для двух баранов все же нашлась, - вздохнул Эрасти.
     До самого дома Саакадзе молчал,  молчали и удрученные "барсы",  Даутбек
размышлял о  тяжелых испытаниях,  и  лишь  Гиви никак не  мог  успокоиться и
допытывался у Дато: на кой черт нужен черту мед?!
     В  просторном дарбази  Русудан  любовно  пододвинула Зурабу  серебряное
блюдо с  фазаном.  Зураб отпивал холодное красное вино,  любуясь неувядаемой
красотою сестры.
     Он  только что  из  Крцаниси.  В  летнем доме князя Липарита было малое
совещание,  выбиралось  посольство  к  Мухран-батони.  Князья,  долгие  годы
враждовавшие между собой,  теперь поняли свое предназначение, и ни одна буря
не расшатает больше крепких, непоколебимых княжеских устоев.
     Русудан  иронически  улыбнулась.  Она  уверена,  что,  пока  существуют
Шадиманы и  Андукапары,  не  может  быть  устойчивого мира.  Нельзя доверять
безмятежному небу, когда за горой сгущаются тучи.
     Опустив чашу на  ковер,  Зураб заинтересовался:  уж  не  думает княгиня
Русудан об  азнаурах,  вновь сумевших оседлать эти тучи?  Но  каждому фрукту
свое время.  Сейчас Георгий Саакадзе князь не  только по  титулу,  но  и  по
делам.  Он  должен  презреть мелкое  сословие и  вместе  с  князем Арагвским
подняться на недосягаемую вершину могущества.  Помогая ему в  войнах,  Зураб
рассчитывал на его признательность.
     Русудан надменно вскинула голову:
     - Бог не обидел памятью Георгия,  он никогда не забывает ни друзей,  ни
врагов. Но приходится удивляться, почему Зураб готов так легко примириться с
волчьей стаей?  Неужели он  забыл,  как  Шадиман обманом выманил арагвинское
войско,  а потом в темную ночь, в ущелье, подкрадывался к замку благородного
Нугзара, их доблестного отца, где собралась фамилия не только Саакадзе, но и
Эристави  Арагвских?   Неужели  Зураб  надеется  на  какую-либо  перемену  в
"змеином" князе?
     Наполнив до краев, Зураб высоко поднял чеканную чашу:
     - Как я пью это вино, так заставлю Шадимана выпить чашу его собственной
крови! Я прибью шкуры друзей его к порогам моего замка! Я...
     Едва  переводя дух,  вбежал Автандил и  задорно похвастал своей удачей:
готовясь к  званию  "барса",  он  сейчас  в  метании  копья  победил меткого
Элизбара.
     - Щенок!  - вдруг загремел Зураб, вскакивая. - Кого ты можешь победить?
- и,  оглядев Автандила с головы до ног, неожиданно размахнулся и ударил его
по щеке:
     Автандил зашатался,  беспомощно заморгал,  держась за  щеку,  но  вдруг
остервенело скинул куладжу, сорвал со стены шашку и взревел:
     - Защищайся, князь!
     Зураб едва успел схватить с тахты свою шашку.
     Сверкнули клинки,  высекая искры.  Рассвирепевший Автандил в  бешенстве
наносил удары.  Зураб, отступая, с трудом отбивался. Сначала они метались по
дарбази,  и Зураб то ощущал спиной деревянную облицовку стены,  то пятился к
нишам,  сбивая роговые светильники,  то вскакивал на тахту,  то прижимался к
узорным столбикам.  Наконец Автандил вытеснил оскорбителя из  дарбази.  Лязг
шашек послышался где-то наверху.
     Русудан  наполнила чашу  вином  и  стала  отпивать спокойными глотками,
вытирая губы  кончиком расшитого платка.  Раздались грохот,  звон  разбитого
стекла, гудение падающей меди, крики, топот ног. В дарбази вбежала Дареджан,
жена Эрасти:
     - Княгиня, княгиня, горе мне! Они убьют друг друга!
     Русудан, надкусив засахаренное яблоко, протянула ей чашу:
     - Садись  и  пей,  Дареджан.  Не  так  легко  убить  Зураба  Эристави и
Автандила Саакадзе.
     И  действительно,  обежав  верхний этаж,  позвенев клинками на  плоской
крыше,  скатившись с  каменных лестниц,  противники впрыгнули через  окно  в
дарбази, наполняя его грохотом.
     - Куда усадить его,  моя прекрасная мать? - И Автандил притиснул Зураба
к стене.
     - Усади его поближе к вину,  мой сын!  -  И Русудан доверху налила чашу
брата.
     Автандил,  тесня Зураба к тахте, ловким ударом выбил из его рук шашку и
принудил  опуститься  на  мутаку.   Восхищенный  Зураб  разразился  хохотом.
Дареджан незаметно перекрестилась.
     - Теперь я  вижу,  что в тебе течет кровь князей Эристави Арагвских!  -
Зураб  бурно  обнял  племянника,  трижды поцеловал и  протянул ему,  сняв  с
пальца, рубиновый перстень.
     - Спасибо,  дорогой дядя,  а  все же запомни,  победил тебя сын Георгия
Саакадзе.
     Едва  успели слуги распахнуть ворота и  схватить коня  под  уздцы,  как
разгоряченный Бежан, сын Эрасти, захлебываясь, рассказал Моурави о поединке:
"Сколько посуды перебито!  Ковер порвали! Медный котел с инжирным вареньем с
крыши столкнули!"
     Шагая  к  лестнице,  Саакадзе  с  притворной  серьезностью расспрашивал
Бежана  -   рубился  ли   Зураб  как   хевсур  или   наносил  боковые  удары
по-картлийски, и не нападал ли Автандил сзади?
     Мальчик подробно рассказывал про все приемы нападения и защиты.
     Остановившись на  площадке  и  нарочито  задумавшись,  Саакадзе наконец
одобрительно произнес:
     - Придраться не к чему, бодались по правилам!
     Эрасти  ухватился  за  каменные  перила.  Бежан  негодующе посмотрел на
хохочущего отца и погрозил ему своей маленькой шашкой.
     Саакадзе в своей комнате выслушивал Зураба.
     - Жаль, Георгий, что не удостоил ты посещением Совет князей.
     - Не  из гордости или смирения отклонил я  приглашения владетелей,  мой
брат Зураб.  Озабочен я. Только шесть месяцев минуло, как мы изгнали врага и
и на отнятом рубеже поспешили устроить заслон.  А сколько еще предстоит дел,
чтобы народ мог считать себя в  безопасности.  Думаю,  я  не ошибся,  прежде
всего  обратив внимание на  деревни.  Земля опустела,  заросла сорняком.  Не
дымятся очаги,  всюду камни и обгорелые пни.  Дети болеют,  многие крестьяне
бежали  в   монастыри  искать  спасения.   Царство  поредело.   Я   отправил
амкаров-плотников   в   деревни,   особенно   пострадавшие  от   неистовства
кизилбашей.  Пануш, Элизбар, Матарс, даже дед Димитрия без устали мечутся от
Гори до  Тбилиси,  им  поручил я  восстановить старогорийскую дорогу.  Мосты
наводят пока деревянные,  не хватает монет тесать камни.  А  Тбилиси?  Вот я
сейчас с майдана. Амкарства в будни празднества устраивают... Страшное дело!
Торговля гибнет.  А  нет торговли -  нет богатства,  а  нет богатства -  нет
устойчивости страны.
     Зураб, опершись руками о колена, настороженно вслушивался.
     - Георгий,  давно одна мысль смущает меня.  Почему ты  сам не возглавил
царство? Народ тебя любит...
     - Народ любит,  и  церковь предлагала,  но разве я  поставлю под угрозу
отечество, во имя которого отдал больше, чем славу? Так неужели сам обесценю
великую жертву?  Разумеется,  некоторые князья из  дружбы,  другие из страха
пойдут за  царем Георгием из рода Саакадзе,  но самые влиятельные восстанут.
Знаю,  знаю,  что хочешь сказать...  Конечно,  мы  победим,  но  есть победы
страшнее поражения.  Шах  и  султан только и  ждут  раздоров наших,  они  не
замедлят наброситься на  Картли,  еще  более  ослабевшую от  междоусобиц,  и
примирят враждующих огнем и мечом...  Нет,  мой Зураб,  я никогда не думал о
личном,  моя печаль о любезной моему сердцу родине...  Кто бы мог сравниться
со мной в Иране?  Слава лежала на острие моего меча, золото топтал мой конь.
А  сердце?  Сердце  билось  только  для  Грузии.  И  сейчас не  уничтожать я
собираюсь князей, а объединять для высшей цели. В союзе владетельных фамилий
- наша сила.
     - Сила мудрости твоей равна силе твоего меча.  Мой Георгий,  наконец-то
ты князь!  -  торжествующе произнес Зураб.  -  Так скрепим добрым вином нашу
нерушимую дружбу... Брат для брата в черный день!
     - Да будет!
     Они сдвинули чаши, точно сближали свои судьбы.
     Поздним вечером,  когда  Зураб спал  крепким сном,  укрывшись медвежьей
шкурой и  по  привычке положив у  изголовья обнаженную шашку,  Дато и  Гиви,
обвязав  копыта  коней  войлоком,  бесшумно  выскользнули из  Тбилиси  через
Дигомские ворота и  свернули на обходную тропу.  Только шелест плащей и хрип
скакунов нарушали тишину.
     На  резном балконе,  расстегнув ворот  и  вглядываясь в  звездную мглу,
Саакадзе приказывал Эрасти  позвать наутро  мелика  и  устабашей амкарств на
большое торговое совещание.


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

     Два всадника осадили коней у сторожевой башни Мухрани.  Залаяли собаки.
Торопливо открылись железные ворота.  Дато усмехнулся:  князья в нетерпении.
Под каменным сводом слуги высоко держали пылающие факелы.  Вахтанг, протирая
глаза,  с притворной тревогой встретил "барсов": "Почему в такой поздний час
взмылили коней?  Здоров ли  Георгий?  Уж  не заболела ли,  спаси святой Шио,
княгиня Русудан?"
     Дато непроницаемо выслушал лукавящего князя и  изысканно заверил его  в
цветущем здоровье семьи Саакадзе.  Но  если  главенствующий Мухран-батони не
находится в приятном сне, от Моурави привез он ему спешное слово...
     Пока  Дато дожидался возвращения Вахтанга,  из  низких овальных входов,
как  из  расщелин,  высыпали внуки старого князя.  Их  было  множество,  все
черноглазые и воинственные.  Они тотчас закружили Гиви и увлекли его в глубь
замка, в свой любимый уголок. Там постоянно выли шакалы и урчали медведи...
     Старый князь не спал,  в опочивальне мерцала синяя лампада,  отбрасывая
неясные блики на старинную утварь и  оружие.  В  углу склонился над свитками
старый князь. Переступив порог, Дато осторожно кашлянул.
     Мухран-батони  с  нарочитым  удивлением вскинул  глаза,  потом  радушно
поздоровался,  предложил отведать еды и вина, отдохнуть с дороги, а утром...
Но Дато сослался на недосуг и просил разрешения изложить важное дело.
     Старый князь,  сожалея,  покачал головой. Люди не умеют ценить мудрость
созерцания.  А  он  хотел показать приобретенную им  редкостную чашу  времен
царицы Тамар,  или -  если азнаур любит травлю кабанов в дремучих зарослях -
стоит взглянуть на новый приплод в псарне, сердце усладится.
     Но Дато обладал не меньшим дипломатическим терпением и, сокрушаясь, что
лишен счастья немедленно предаться безмятежной охоте, пожелал старинной чаше
никогда не быть пустой. В счастливый день ангела старейшего из Мухран-батони
да искрится в  ней дампальское вино,  слава погребов Самухрано!  В солнечный
день  ангела наследника знамени Вахтанга да  пенится в  ней  белое одзисское
вино,  восхищенный дар  дружественных Эристави Ксанских!  В  прекрасный день
ангела Мирвана,  бесстрашног