не тронул Кватахеви.  Я  тоже не
нарушал ход жизни обители.  А  если монастырские дружинники дрались,  то так
поступали все. Надо было защищать святую церковь или нет?
     - Я не об этом напоминаю,  мой отец. Ты всегда был другом Кватахеви. Да
не оскудеет и теперь твоя десница при дележе.
     - Дележе? Ты о чем?
     - Католикос  решил  усилить  церковь  угодьями  и   людьми.   Тебе  как
полководцу предоставится определить: сколько следует каждому монастырю...
     Правая  бровь  Бежана  резко  приподнялась,   и  две  глубокие  складки
пересекли переносицу.  Так бывало и  у  самого Саакадзе,  когда он стремился
преодолеть препятствия.  Моурави в  упор смотрел на сына и удивлялся,  точно
видел  свой  собственный портрет  в  юности,  но  написанный  елейной  рукой
монастырского фрескописца.
     "Все  понятно,  -  возмущенно думал  Саакадзе,  -  черная братия решила
узаконить расхищение ценностей царства. И меня стараются втянуть, дабы народ
не роптал!  "Если Моурави просит -  значит,  надо..." Выходит,  моими руками
хотят золото просеивать... Что ж, подметаем им черную пыль".
     - Мой  сын,  любуюсь тобою...  Еще совсем молод,  но  мысли и  заботы о
монастыре достойны  мудрости мужа...  Я,  конечно,  сам  думал  о  том,  как
обогатить обитель,  где живет и трудится Бежан Саакадзе...  Но Шио-Мгвимский
монастырь намного больше пострадал... Мцхетский...
     - Мцхетский?  -  воскликнул  Бежан,  перенявший от  Трифилия  вражду  и
зависть к  богатой обители.  -  Мцхетский,  отец,  и  так распух от золота и
угодий. Все святые обители одинаково помогали Симону Первому в войне с шахом
Тахмаспом.   А  настоятель  Мцхета  изловчился  в  благодарность  единолично
получить от  царя подворье у  Метехи,  виноторговые ряды,  деревню Коранта с
виноградным садом,  а  от  князей  Бараташвили -  владение  под  Дигоми,  от
Эристави -  деревню Вирши с ее доходами и водами и еще многое,  чего не хочу
перечислять ради спокойствия своей души.
     - Ты   забыл,   что  шах  Аббас  огнем  прошелся  по  Мцхета.   Церковь
Гефсиманская до  сего  часа без  свода.  А  часть хитона господня в  золотом
ковчежце шах Аббас пленил,  увез с собой в Исфахан, обеднив первопрестольную
мать  городов грузинских.  -  И,  словно  не  замечая саакадзевской ярости в
глазах  Бежана,  сокрушенно  продолжал:  -  Эртацминдский настоятель требует
рогов  от  всех  картлийских  оленей  для  восстановления разрушенной  шахом
Аббасом святой крыши.  А стенание всех женских обителей,  потерявших алтари?
Все требуют от царства,  а  никто не подсказывает -  откуда взять?  Но я сам
придумал.
     - Мой  благородный  отец,  -  Бежан  прикрыл  гуджари  с  перечислением
пожертвований Мцхетскому собору за сто лет,  -  я знал,  ты найдешь средства
умиротворить...
     - Черную братию?  Не  думаю.  Все же другого выхода нет,  придется идти
войной на богатую Казахию.
     - А у тебя уже готово войско?
     - Не у меня, а у католикоса.
     - Господи помилуй, это невозможно! Церковь не может больше рисковать.
     - А государство? Знай, мой Бежан, у меня горсточка дружинников, а новая
сила еще не под знаменами.  Чем же мне воевать?  Князья?  Но я  решил жить с
ними в мире и не требовать от них больше жертв, и так пострадали...
     Не успели за Саакадзе захлопнуться монастырские ворота,  как настоятель
Трифилий и  его  будущий преемник поспешили в  глубь сада для тайной беседы.
Выслушав все от слова до слова, Трифилий подумал: "Пока католикос не скрепит
подписью указ о  постоянном войске,  нечего ждать от Моурави единовременного
обложения в  пользу церкови...  А без его помощи народ сейчас,  кроме медных
шаури, ничего не даст".
     Трифилий  приказал  оседлать  любимого  коня  и  скоро,  сопровождаемый
монашеской  свитой  и  охраной,  поскакал  в  Мцхета,  в  летнюю  резиденцию
католикоса.
     Задумчиво возвращался в  Носте Саакадзе.  Что предпринять?  С  церковью
ссориться рано...  А  с народом?  Что скажут глехи,  если их Моурави вопреки
обещанию сделать жизнь легче наденет на них новое ярмо?.. Но тогда католикос
поддержит меня  и  князья  вынуждены будут  пойти  на  создание  постоянного
войска...  Магаладзе  поспешил  уведомить о  совещании князей  в  Марабде...
Правильно поступил,  предоставив князьям действовать на свободе.  Чем больше
предо мною провинятся,  тем  податливее будут на  съезде...  Шадиман пока не
опасен:  он  не  обманул моих  ожиданий.  Кроме Магаладзе,  есть  еще  Квели
Церетели,  - от него я узнал обо всем происходившем в Марабде. Андукапар все
же прорвался, пришлось заменить дружинников более опытными, а заодно усилить
окружение...  Думаю,  сухопарый надолго останется у Шадимана, - вдвоем легче
паутину плести...
     За  Саакадзе,  как тень,  следовал Эрасти,  не  позволяя телохранителям
приближать коней...
     На повороте, у черного дуба, Саакадзе натянул поводья.
     Во весь опор навстречу скакал Элизбар.
     - В Двалети восстание!
     Конь Элизбара тяжело дышал,  пена хлопьями падала с  мундштука.  И  сам
Элизбар,  запыленный и потный,  еле переводил дух.  Он,  волнуясь,  сбивчиво
рассказал, что от Зураба Эристави прискакал сторожевой дружинник с границы.
     - В Двалети восстание!
     Саакадзе  взмахнул нагайкой.  Джамбаз  вздыбился,  его  глаза  налились
кровью,  от обиды широко раздувались ноздри.  Рванувшись, вихрем понесся под
откос, перелетая через кустарники и камни.
     "Жаль, в политике нельзя так мчаться напрямик - через многое можно было
бы перескочить.  Двалети придется взнуздать, - плохой пример надо искоренять
беспощадно.  За Двалети могут зашевелиться все горные хребты.  А казахи?  Не
следует забывать мстительную Зугзу.  Говорят,  ханшей стала. Мечтает пленить
Моурави.  Пусть надеется... Э-хэ, Джамбаз, куда несешься, мой конь? Разве не
видишь, под нами не серебряная нить, а бьющаяся об острые камни Кавтури. Или
ты  не  слышишь грохот обвала?  Это твои копыта сотрясают гору.  Три женщины
были на моем пути,  и ни одна не похожа на другую!  Нино... золотая Нино! Ни
битвам  с  дикими  ордами,   ни  блеску  царских  замков,  ни  прославленным
красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и  синие озера глаз...  Вот
повернуть коня  и  помчаться туда,  где  ветер  срывает со  скалистых вершин
ледяные глыбы.  Туда,  где  солнце  огненным крылом режет  туманы.  Там  моя
Нино... Но почему я вздрогнул? Неужели двоих люблю? Нино!.. Разобью Двалети,
- клянусь увидеть тебя!..  Решено, Моурави сам поведет войско!.. Пусть Зугза
успокоится,  ее никогда не желало мое сердце.  Только кровь молодая иной раз
кружила голову.  Все прошло,  осталась жалость...  и... моя Русудан. Гордая,
как арагвские высоты,  сильная,  как беркут в гневе,  смелая, как мысль. Моя
Русудан!  Кто  сравнится с  тобой?!  Как  ты  сказала  тогда?  Сохраню наших
сыновей, сохраню, скольких смогу... Только орлица может так думать. Ни одной
слезы!  Кто  видел  слезы  Русудан?  На  Двалети сам  пойду,  мир  не  будет
нарушен!.."
     Извещенные гонцами,  спешно съезжались родовитые князья в Метехи.  Но в
их съезде не было обычной пышности.  На военный разговор вызывал их Моурави.
Прискакал и  правитель Кайхосро из  Мухрани,  где  отдыхал от  летней  жары.
Собрались и влиятельные азнауры, были здесь все "барсы", неразлучные Гуния и
Асламаз, принесся и Квливидзе с сыном Нодаром. В полном боевом наряде прибыл
и сумрачный Зураб Эристави.
     Когда вошел в оранжевый зал Моурави, поднялись князья и азнауры. И пока
не опустился он в кресло по правую руку правителя, все стояли. Только старик
Мухран-батони продолжал сидеть по  левую  руку  правителя.  Саакадзе коротко
выразил сожаление, что в такой зной потревожил благородных витязей, но...
     - В Двалети восстание!
     Хотя  все  уже  знали  об  этом,  но  деловая  сухость Моурави невольно
тревожила, и почти одновременно князья вскрикнули:
     - Говори, Моурави! Говори!
     - Если бы просто бунтовали двали,  доблестный Зураб Эристави один бы их
усмирил,  как делал это уже не  раз.  Но  мне придется,  благородные рыцари,
напомнить вам  истоки  вечных  смут,  вечной  угрозы...  Еще  в  пятом  веке
двалетские  мтавари  предали  Картли  страшному  разорению.  Вскоре  Вахтанг
Горгасал врезался через Мухтарскую Арагви в Двалети,  захватил Дарьял.  Юный
царь лично поразил хазара Тархана и Ос-Багатара, привел мтавари в покорность
и вернулся через Абхазети с трофеями.
     И последующие века мутили двалетские мтавари, пока царица Тамар, внучка
осского царя Худдана,  в церкви святого Георгия,  воздвигнутой ею в Двалети,
не  принудила мтавари за  себя  и  потомков дать клятву верности грузинскому
скипетру.  Но в конце тринадцатого круга хроникона,  воспользовавшись уходом
на  войну  Димитрия Второго,  двали  ворвались в  Гори,  разграбили город  и
предали пламени.  Отсюда угрожали они  захватом Тбилиси.  И  когда  Эристави
Амада осадил Гори,  обратились они за помощью к  татарским ханам.  Много лет
скрежетали  шашки  и  окрашивались реки  родственной  кровью,  пока  Георгий
Блистательный не утвердил вновь границы Грузии от Никопсы до Дербента.
     Дружба  с  турецко-татарскими ханами  не  прошла  даром.  Магометанство
внедрилось в горы... Я вам недаром напоминаю летопись, ибо сейчас двалетское
восстание гораздо опаснее,  чем  кажется на  первый взгляд.  Меня не  усыпит
мелкая вражда крымских ханов с турками,  Гирей подвластны султану, а Стамбул
с  помощью  веры  стремится  захватить мост,  перекинутый между  грузинами и
горцами.  Для  видимости мы  поверим,  что  крымские ханы  без  науськивания
Стамбула  хотят  приблизить  свой  бирюзовый  ятаган  к   нашему  горлу.   И
притворимся,  что борьба у нас с Двалети, а не с любезным союзником Золотого
Рога.
     Одобрительный   гул    прокатился    по    оранжевому   залу.    Князья
многозначительно переглянулись, довольные, покачивали головами.
     - Так вот,  князья, получив согласие богоравного правителя, доблестного
Кайхосро,  мы попросим гонца Осман-паши,  как раз подоспевшего к  празднику,
отдохнуть в  прохладном Мухрани,  пока не успокоим взбунтовавшихся подданных
нашей  короны.  А  потом  отправим  дружеское извещение везиру  о  ближайшем
следовании в Стамбул послов Картли с важными полномочиями.  В Двалети войной
пойду сам,  ибо не надо вводить в соблазн пшавов,  мтиульцев хевцев.  Грузия
никогда и никого не принуждала одинаково молиться, но одинаково беречь земли
отечества заставит...
     Слушая  Моурави,  князья,  наконец,  поняли,  почему  Георгий  Саакадзе
повелевает в Метехском замке, а Шадиман Бараташвили прозябает в Марабде. Они
радовались  своей  стойкости,  проявленной  в  ту  темную  грозовую  ночь  у
Шадимана.  "Змеиный" князь  казался им  сейчас не  только лишенным ядовитого
жала,  но и блестящего хвоста, ибо ни один владетель отныне не рискнет пойти
за побежденным.

     Двумя  узкими  клинками бурлящая Лиахва  рассекает серую  мглу  ущелья.
Угрюмо надвинув каменные башлыки,  Брудсабзельские вершины охраняют нависшие
над скалистой пропастью аулы-крепости.
     В  мрачной притаенности Двалети возносит к  холодному небу дым  суровых
очагов.
     Обогнув  оголенный хребет,  похожий на  пригнувшегося барса,  на  шкуре
которого пятнами рассыпался снег, Зураб свернул к Сауадагу. Накинув бурку на
хевсурскую кольчугу,  замкнутый и безмолвный, приближал Зураб свои дружины к
черте Двалети.  Дорогу всадникам перерезал священный лес Джвари-Кадд.  Зураб
уже  пришпорил было коня,  чтобы врезаться в  зеленую чащу,  но  вдруг среди
блеклых лоскутьев и высохших шкур почудился ему смеющийся барс,  потрясающий
копьем. Зураб подался назад, вспоминая предание.
     Из глубины веков гонит Хетаг,  внук Инала, верного коня. Рассекает конь
раскаленными подковами ледяные горы,  сметает косматая грива снежные звезды.
А  за  Хетагом на  распластанных скакунах гонится свирепая кабарда.  Вот-вот
настигнет Хетага.  У Алагира большой лес видит Хетага,  внука Имела, в беде.
Вырвал большой лес зеленое сердце и  бросил навстречу Хетагу.  Упало зеленое
сердце на  каменную ладонь и  стало маленьким лесом.  Изнемогает Хетаг,  уже
готовится к смерти,  но крылья ветра доносят голос:  "В лес,  Хетаг, в лес!"
"Не поспею!  - стонет Хетаг. - Близка кабарда, слышу скрежет кинжалов, лучше
ты  поспеши  ко  мне!"  И  зашагали  к  Хетагу  молодые  дубы,   зашелестела
лиственница,  заспешили в обход храбрые орехи,  засеменили березки,  засопел
неповоротливый граб. Открыл глаза Хетаг, а над ним лес сомкнул зеленые щиты.
Подарил благодарный Хетаг свое имя лесу.  Ускакал на  верном коне в  далекие
пределы Хетаг и  поселился среди храбрых орехов и молодых дубов Хуцау-Дзаур,
поселился и стережет священный лес.  Кто ветку отрубит -  руки лишится,  кто
дерево повалит -  ослепнет, кто зверя убьет - в лесу должен скушать, а шкуру
на ветках оставить.  Только птицам и зверям позволил Хуцау-Дзаур переполнить
священный лес.  И  приходят раз  в  год  гости к  Хуцау-Дзауру,  приходят из
близких и  дальних аулов и  у зеленого креста Хуцау-Дзаура вонзают в молодые
деревья кинжалы.  Всасывает дерево лезвие по рукоятку. Развешивают на старых
деревьях  кольчуги и  щиты,  привязывают беды  лоскутьями,  и  покидают беды
человека,  остаются на ветках висеть.  Помнят горцы Хетага,  внука Инала,  и
даже злейшего врага не преследуют в священном лесу на каменной ладони...
     Зураб  поспешно отступил и  только  у  ручья  Гатисха  повернул к  аулу
Абано-Кау.
     Неделю  штурмовал  Зураб   огромные  глыбы  завала.   Горящие  головни,
расплавленная смола,  тучи стрел осыпали отчаянных арагвинцев. Зураб отошел,
понеся большой урон...
     Тем  временем Моурави стремительно вел дружины через Зекарские высоты и
Двалетские вершины,  где  и  конь  не  пройдет и  человек с  трудом  ступит.
Безудержно карабкались азнауры по ледяным скалам. В холодном блеске лилового
солнца развевались картлийские знамена.  Потрясенным двалетцам казалось, что
они  слышат  угрожающее хлопанье багровых крыльев  духов,  густо  населяющих
трещины Брудсабзельских скал.
     На  горных отрогах гнездились неприступные замки двалетских владетелей.
Туда  в  полдень спустились "барсы".  На  передовой башне  отчаянно затрубил
тревожный рог, и тысячи горных духов ответили ему воинственным ревом.
     В  двери  башни  грозовой бурей ворвались картлийцы.  Переплелись крики
сражающихся и стоны сраженных.  Кровь,  проклятия,  молитвы,  дым,  смрад от
горящей ветоши,  пар  свежей крови...  Во  мгле каменных покоев,  тесня друг
друга,  рубятся осажденные и  осаждающие.  Одни  падают,  другие  топчут еще
живых.  В  такой тесной битве не  бывает раненых.  Лишь  изуродованные трупы
остаются безмолвными свидетелями беспощадной сечи...  Башня за башней падает
под карающим мечом Саакадзе.
     Наконец Зураб перешагнул ослабевшие преграды,  овладел аулом Салугардан
и пошел на соединение с Саакадзе.  С потоком огня, низвергающегося в ущелья,
распространились его дружины уже по Двалети. И неотступно за занавесом дыма,
как за гигантским щитом, следовали картлийские и арагвские дружины.
     Сверкают  клинки  на  Ломисской  горе,  отделяющей ущелье  Ксанское  от
Гудовского.  Купаются в  Большой Лиахве обезглавленные трупы.  Захлебывается
Малая Лиахва кровавой пеной.  Грохочет ледяной обвал,  кружатся белые искры.
Летят в клубящийся туман кони, шлемы, вьюки, кольчуги...
     Аул  за  аулом склоняют голову...  Окутана молочными облаками Ломисская
гора. Здесь у церкви святого Георгия исступленно кипит последняя сеча.
     Саакадзе сорвал  с  Эрасти башлык,  окутав им  левую  руку,  рванулся к
выступу.
     Князь  Тамаз  Мачабели,  пронзенный стрелой,  сломанной шашкой  отражал
удары.  Толпой  наседали на  него  двалетцы,  стремясь отсечь  голову.  Тень
огромного меча легла на камни. Упал один, другой...
     Саакадзе  схватил  истекающего  кровью  князя,   взвалил  на  плечо  и,
обороняясь от вражеских стрелков,  стал отходить к церкви. Стрела запуталась
в  башлыке,  стрела ударила в шлем,  стрела обломалась о кольчугу.  Саакадзе
бережно опустил бездыханного сподвижника у  иконы святого Георгия.  Жаль ему
молодого Тамаза!
     Еще   мрачно  рубился  Зураб,   еще  свирепел  Димитрий,   еще  Даутбек
хладнокровно сеял вокруг себя смерть, еще, мягко улыбаясь, Дато наотмашь бил
саблей,   еще,   облизывая  губы,   одноглазый  Матарс  связывал  пойманного
владетеля,  -  а  на  высоте  Ломисской горы  спокойный Пануш  уже  водружал
картлийское знамя...
     Двалети пала.  Сложили оружие владетели и  поклялись в  вечной верности
грузинскому скипетру.
     Сурово смотрит на  князей гор  Великий Моурави.  Это они хотели вонзить
кинжал в спину Картли, еще не оправившейся от вторжений шаха Аббаса. Это они
хотели придвинуть стоянки турецко-крымских ханов  к  черте Грузии.  Это  они
подвергли царство Картли смертельной опасности.
     Пощады не будет!
     Двойной  данью  обложена Двалети,  отнято  оружие,  кони,  сто  сыновей
мтавари взяты в заложники...


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ"

     Босфорский  Гашим-бек  свирепо  выбивал  пепел  из   трубки  о   голову
оруженосца.  Он прибыл в  Картли с оруженосцами и с двумя слугами.  Надеялся
бек  быть  тайным  послом  и  путем  подарков и  посулов  склонить Моурави к
решительному повороту в сторону Стамбула.  Это теперь необходимо везиру, как
одалиске -  фонтан.  Пока  улемы,  муфти и  Диван впервые решались низложить
султана за потерю Багдада и засадили Мустафу Первого в башню старого Сераля,
пока восставшие янычары за свое поражение в  степях и лесах Хотина заключали
Османа Второго в  Семибашенный замок,  пока малолетний Мурад Четвертый играл
богатыми подарками "зимнего короля" Фридриха Пятого Пфальцского, вымогавшего
у  Оттоманской империи  признание его  королем  Венгрии,  -  Русия  вплотную
подошла к Кабарде,  а коварный шах Аббас верхом на льве въехал в Грузию.  Но
когда Моурав-бек подпалил хвост хищнику,  он обратил свое внимание на отроги
Северного Кавказа.  Стремясь отделить Грузию  от  Русии  горскими племенами,
обращенными в  шиитство,  шах Аббас забыл,  что Стамбул давно взирает на эти
склоны  и  не  допустит,  чтобы  солнце Ирана  затмило полумесяц Турции.  От
Каспийского моря на  запад поползла тень Ирана,  но  свет турецкого Крыма от
Черного  моря  брызнул на  восток.  Своим  поспешным приездом в  Картли  он,
Гашим-бек,  хотел  отвлечь  важными  делами  внимание  Георгия  Саакадзе  от
Двалети.
     Но Моурав-бек неожиданно предал огласке его приезд.  Мало того, обсудил
в  Метехи с  правителем и князьями ответ везиру.  И вот он,  босфорский бек,
вместо наслаждения на берегах Золотого Рога,  должен дышать туманом в горной
Мухрани.  Его  держат  здесь  как  пленника.  Стоило  ему  выразить  желание
прогуляться по  лесистым тропам Ксанского ущелья,  как  тотчас рядом  с  его
конем выросла надежная охрана из сорока всадников.  Не успел его трубконосец
проверить стрелы для охоты, как свора собак с загонщиками, слугами, поварами
и шатерщиками окружила его, когда же он пожелал поехать на тбилисский майдан
выбрать подарки для жен,  оказалось - такое же желание вдруг охватило внуков
старого хитреца Мухран-батони...  Он пожаловался на одиночество.  Договорить
ему не дали:  громкие бубны зазвенели под его окном.  С  песнями понеслись в
пляске рослые девушки и  мускулистые молодцы.  К  ночи  у  него  разболелась
голова.  Лекари окружили его ложе. Старший лекарь открыл книгу "Карабадини",
дал выпить чашку рвотного сока молочая, укутал в листья ивы и положил на лоб
чертополох.  Наутро  бек  вскочил,  как  ужаленный  скорпионом,  и  тут  его
пригласили на совместную еду пять сыновей старого хитреца Мухран-батони. Еда
длилась целый день и всю ночь,  после чего он проспал два солнца и две луны.
Совершив намаз,  он решил больше ничего не желать, ни на что не жаловаться и
терпеливо дожидаться, пока Саакадзе натрет шеи дерзким двалетцам.
     Когда  правителю Кайхосро  доложили о  пере