я на арбе,
остервенело гнал  буйволов.  Не  оглядываясь,  мчались конные гзири.  "Куда?
Зачем? Вай ме! Вай ме!" Улицы заливал взбудораженный народ.
     - Что? Что случилось?
     - Це... це... це! Почему?
     - Охо-хо! Кто допустил? Кто позволил?
     Совсем неожиданно,  ранним теплым утром,  когда  с  гор  буйно  неслись
растаявшие снега, к дому Саакадзе подъехали пшавы, хевсуры, тушины, мтиульцы
и,  к  общему удивлению,  двалетцы.  На боевых проволочных кольчугах мерцало
старинное оружие,  на рукоятках прямых мечей торчали орлиные головы,  и сами
витязи,  как  чоухские орлы,  глядели из-под  железных сеток.  Под  горскими
седлами пестрели желтые и синие войлоки.
     На большом дворе Саакадзе стало тесно. Молодые сопровождали старших. Но
в  комнату приветствий вошли только старейшие:  Хомезура из Шатиля,  Батур с
Бочорма-горы, Гиорги из аула Салугардан и от Тушети - Анта Девдрис.
     Когда,  по обычаю, Саакадзе выслушал и ответил, как здоровье его семьи,
домочадцев  и  скота,  и  сам  озабоченно справился  о  здоровье  их  семьи,
домочадцев и скота, он радушно указал им на почетные места.
     Важно рассевшись, горцы выжидательно смотрели на Саакадзе. До пиршества
в  честь  посещения дорогих его  сердцу витязей он  предложил побеседовать о
предстоящих переменах в Картли. Но "старец ущелья" Хомезура, герой Марткоби,
выступил вперед, слегка выставил правую ногу и, заложив за пояс указательный
палец,  красочно заговорил о  заслугах Моурави,  о  любви к  нему народа,  о
радости сражаться под его знаменем и  о преданности ему всех горских племен,
доказательством чему их приезд.  Говорил пшавский хевисбери Батур. Последним
повел речь Анта Девдрис.  Приведя ясные доводы,  Анта уверял, что только он,
Георгий Саакадзе,  может поднять царство до вершин облаков, только он знает,
как  сделать народ счастливым.  Он  убеждал:  опасно передать сейчас другому
царство,  -  еще  не  совсем окрепло после потрясений.  Вот  почему во  всех
обществах  деканозы  вынесли  священные  знамена  и  сосуды,   над  которыми
прозвучала народная  воля  поручить  им,  хевисбери гор  и  ущелий,  просить
Великого Моурави возложить на себя грузинскую корону...  И  если нужно будет
подкрепить такое решение силой мечей,  то горцы спустятся лавиной,  и  тогда
пусть кто-либо отважится помешать желанию хевсуров, пшавов, тушин, мтиульцев
и двалетцев.
     Еще долго старейшие убеждали Саакадзе.  Проникновенно говорил двалетец:
напомнив о справедливом гневе Моурави, восхитился его рыцарским отношением к
двали,  неповинным в честолюбивых затеях своих тавади... Вот почему двалетцы
просят Георгия из Носте стать основоположником династии Саакадзе...
     Молча выслушал Саакадзе хозяев гор.  Быть может,  на какое-то мгновение
мелькнула острая мысль: "Не правы ли умудренные жизнью высот вершители судеб
горцев? Зачем отдаю в чужие руки святое дело, завоеванное кровью тысяч? Моей
кровью!..  Кто,  кроме  меня,  сумеет  довести  до  победоносного завершения
задуманное мною?"  Но молния сверкнула и  погасла.  Глухим громом отдавались
слова Моурави:
     - Друзья мои,  дорогие горцы,  сколь радостны мне ваши речи! Не потому,
что ласкают мой слух они,  а  потому,  что ваша крепкая вера в Моурави сулит
прочную боевую дружбу...  Было время, когда церковь была готова венчать меня
на царство,  -  ведь я  спас от осквернения христов дом.  Было время,  когда
смертельно испуганные князья раболепно преподнесли бы  мне царский венец.  Я
это видел и не соблазнился.  Не царем, а объединителем желаю я прославиться,
не властелином,  а  другом народа хочу прослыть,  не строптивцем,  а  мудрым
советником царя  надеюсь стать,  воином,  оберегающим своею  грудью  любимое
отечество.  И таким я буду,  пока рука моя держит меч, пока слово мое сумеет
убеждать!  Нет,  не за царским венцом,  не за почестями и богатством гонял я
коня через бранное поле,  затянутое кровавым туманом... О величии родины мои
помыслы,  и ей клянусь в сыновней верности.  Нет,  не пристало мне снимать с
Багратиони многовековый венец.  Народ Картли указал мне дорогу,  и  какие бы
крутизны ни предстали на моем пути, я пойду до конца... Я, Георгий Саакадзе,
- лишь "первый обязанный перед Родиной".
     С  глубоким уважением взирали  старейшие на  Великого Моурави.  Кто  из
князей  отказался бы?  Только  теперь они  оценили обращение его  к  ним  за
воинской помощью.  Анта Девдрис гордился дружбой с  богатырем воли и  мысли.
Он,  Анта,  больше не  настаивал,  ибо знал -  это ни к  чему.  Но остальные
хевисбери еще пробовали убеждать, уговаривать.
     Моурави поднялся и дружески просил оказать честь его скатерти.
     До  поздних  огней,  зажженных в  оленьих рогах,  длилась кунацкая еда.
Несмотря на  обилие  съеденного и  выпитого,  никто  не  отяжелел мыслью,  -
слишком необычно было время.
     Саакадзе воспользовался случаем еще теснее сблизиться с  этими суровыми
воинами,  поклоняющимися чистому огню и  владеющими волей гор.  Он просил их
остаться погостить в его доме,  побывать на Дигомском поле,  присмотреться к
обновленному Тбилиси...

     Шепчутся в Тбилиси,  изумляются,  не верят. "Что делать? Радоваться или
горевать?  Что  будет?  Что будет?"  Амкары,  купцы совещались с  Даутбеком,
Ростомом.  "Барсы" советовали отправиться со  знаменами в  Метехи -  просить
правителя не  бросать  царства.  Пусть  все  тбилисцы  умоляют  благородного
правителя.
     Примчались из Мухрани дед, дядя, братья родные и двоюродные... Все было
кончено: Мухран-батони обратно слова не берут...
     В  палату  мдиванбегов,   совещающихся  четвертый  день,  пошел  старый
Мухран-батони.  Он с достоинством напомнил, что князья трижды жаловали в его
владение просить Кайхосро на царствование,  он, глава фамилии Мухран-батони,
не соглашался на их просьбы,  но надо было помочь Картли.  И он,  верный сын
царства,  согласился отдать внука  на  мученичество,  благоразумно отказав в
венчании на царство и говоря,  что если за три года не явится законный царь,
то  Кайхосро возложит на  себя  венец.  Благодарение богу,  законный царь из
династии Багратидов-Багратиони пожелал вернуться на свое царство, а Кахети и
Картли сейчас едины. Пусть же создатель благословит путь богоравного...
     Но чей плач и мольба перехлестывают через высокие стены Метехи?  Почему
амкары,  купцы  со  знаменами толпятся у  моста?  Откуда  столько народа  на
улочках?
     "Барсы"   радовались:   им   удалось   устроить  лестный  для   фамилии
Мухран-батони народный плач.
     Моурави приказал открыть ворота. В царский замок хлынул народ. Во главе
фамилии, придворных, князей на площадку башни вышел правитель Кайхосро.
     Заколыхались знамена,  картлийцы преклонили колена, молили царственного
правители не покидать их.  Рыдали старики,  молодые,  простирая к небу руки,
благословляли час,  когда  правитель благородно и  справедливо начал владеть
Картли.
     Пришли философы,  зодчие,  сказители,  книжники и звездочеты. Пришли от
азнауров Квливидзе,  Даутбек, Сулханишвили, Асламаз, Гуния, заклинали святым
Георгием, упрашивали, убеждали...
     Растроганный Мухран-батони  благодарил толпу  и  громко повторил народу
сказанное мдиванбегам.  Его внук,  доблестный Кайхосро, принял на себя титул
правителя на  время.  Но  вот  возвращается благословенный царь Теймураз,  и
пусть  каждый,  желающим процветания Картли  и  Кахети,  присягает законному
царю.  Он,  старый  владетель Самухрано,  сделает  это  первый,  как  первый
предложит свой меч и сердце царю объединенных царств.
     Мягко,   убедительно  говорил  Кайхосро:   "Пусть  народ  разойдется  и
готовится к встрече царя Теймураза".
     Всеми  мерами  Саакадзе  старался смягчить тяжелый  удар  по  самолюбию
знатной фамилии,  тем более он  твердо знал,  что ничьи слезы не повлияют на
решение Кайхосро, иначе не прибегнул бы к столь рискованному средству.
     А тбилисцы серьезно думали, что по своему побуждению они пришли умолять
правителя.   И,   отчаявшись  в   земных   доводах,   они,   проходя   мост,
останавливались у часовенки святого мученика Або и ставили голубые свечки.
     Хотя  азнауры  о  многом  догадывались:   не  мог,   конечно,  Теймураз
воцариться  помимо  воли  Моурави,  -  но,  взволнованные  речью  правителя,
склоняли  перед  ним  колена,  целовали  протянутую  руку,  руку  правителя,
избранного церковью и любимого народом.  Так и сказал Квливидзе,  прощаясь с
носителем звания "правитель".
     Смущен и суровый Даутбек.  Он-то знал все, но обаяние Кайхосро покоряло
его, и, к радости Саакадзе, голос его звучал искренним огорчением:
     - Возвышенный,  доблестный Кайхосро Мухран-батони, дорога воинов всегда
одна,  она ведет к мужеству,  ведет к славе. И если тебе понадобятся сильные
руки, призови азнауров, и твой враг может немедля заказать по себе панихиду.
     Кайхосро засмеялся, обнял Даутбека и шепнул на ухо:
     - Приглашаю тебя на пир в  Мухрани по случаю избавления от драгоценного
ярма, которое почему-то зовется венцом "правителя".
     Облегченно вздохнул Даутбек,  а то огорчался:  как ни клей -  все равно
обойден благородный воин Кайхосро!

     А  весна  бежала вперед,  расстилая зеленые ковры  и  наряжая деревья в
белые цветы.  Не  замечал ее  красот только Саакадзе.  Если бы спросили его,
почему  он  так  стремительно принялся за  дела  царства,  почему  мечется с
Дигомского поля на постройки башенных укреплений, с монетного двора в Метехи
и  снова в  хранилище оружия,  -  он бы затруднился ответить.  Казалось,  он
торопился сделать как можно больше до  воцарения Теймураза.  Неужели боялся,
что не доделают того, чего не успеет сделать он сам?
     Вот  и  сегодня,   едва  войдя  в  палату  мдиванбегов,   он  заявил  о
необходимости выезда посольства в  Стамбул:  и без того на несколько месяцев
запоздали.
     Князь Цицишвили хотел было  напомнить,  что  откладывали из-за  желания
дождаться воцарения Теймураза,  но, взглянув на Моурави, первый согласился -
долее медлить неразумно.  Его тотчас поддержали, надо обсудить дары, грамоты
и напутствия: в чем послы должны быть тверды, а в чем могут уступить.
     Не  прошло и  десяти дней,  как  стали  грузить на  коней  и  верблюдов
подарки.
     Кроме явного наказа,  Саакадзе передал Дато свиток для Осман-паши.  Там
было  начертано всего  несколько слов:  "Выслушай моего посланца,  словно я,
Георгий Саакадзе, Моурави Картли, говорю с тобой".
     Проводив посольство в Стамбул, Саакадзе ускорил отречение Кайхосро.
     Заунывно гудели  колокола,  выстроенное войско угрюмо молчало.  Площадь
перед  Сионским  собором  наполнена скорбящими.  На  плоских  крышах  рыдали
женщины,  причитали старухи.  "Вай ме! Вай ме! На кого бросаешь нас, светлый
Кайхосро?! За что рассердился? Почему покидаешь возлюбивших тебя?"
     Ростом и Элизбар были довольны -  это они устроили такие пышные проводы
веселому Кайхосро.
     Переполнен  до  предела  Сионский  собор;  здесь  знатнейшие  князья  и
воинственные азнауры. Зураб, с чуть прилипшими к вискам волосами, прошептал:
     - Знаешь, Русудан, я бы никогда не отрекся!
     Укоризненно посмотрела Хорешани и ответила за Русудан:
     - Интересы царства превыше себялюбия.
     Шептались многие  и  о  многом,  но  никто  не  посмела вслух  осуждать
действия Моурави.  Вот он,  суровый и неумолимый, стоит у подножия алтаря во
главе мдиванбегов.  Вот чуть позади стоят преданные ему единомышленники. Вот
рядом  с  ним  гордый  старик Мухран-батони.  Он  не  только не  злобится на
Моурави,  но,  кажется,  даже утешает... Утешает? В чем? Может быть, уверяет
друга, что и Теймураз будет следовать мудрым советам всесильного Моурави?
     Католикос вышел в  строгом облачении,  за  ним  потоком белое и  черное
духовенство.  Торжественно еще раз попросил он  от имени церкви и  народа не
покидать царства, не оставлять престола.
     Осенив себя крестом, Кайхосро ответил:
     - Я,   благословенный  церковью  правитель  Картли,  Кайхосро  из  рода
Мухран-батони,  отрекаюсь от  венца  и  власти  над  Картли  и  передаю свои
священные права царю Багратиду Теймуразу Первому и клянусь под его скипетром
сражаться с заклятыми врагами возлюбленного отечества...
     Внезапно колокола смолкли, оборвался говор толпы. В воцарившейся тишине
вышел на  паперть тбилели и  объявил о  свершившемся отречении.  На лестнице
притвора появился Кайхосро. Люди стояли молча, склонив головы.
     Кайхосро одобряюще улыбнулся,  вскочил на подведенного коня, на чепраке
которого уже  были  фамильные знаки Мухран-батони.  За  Кайхосро последовали
многочисленные  сородичи  -  Моурави,  Ксанский  Эристави,  Зураб,  Газнели,
мдиванбеги - почти все князья, "барсы", азнауры.
     Не заезжая в Метехи, конный поезд направился к Дигомским воротам. Здесь
произошло  дружеское  прощание  фамилии  Мухран-батони  с  провожающими.  За
ворота,  кроме  личной  свиты,  выехали  только  Моурави,  "дружина барсов",
Квливидзе, Нодар, а также на конях - Русудан и Хорешани.
     Старого  князя  тронуло такое  внимание,  он  знал:  завтра  вся  знать
выезжает к имеретинской границе,  навстречу царю Теймуразу,  а вот Моурави с
близкими провожает бывшего правителя до самого Мухрани.
     Но каково было изумление, когда на вежливое приглашение заехать в замок
сразу согласился Моурави и, к ликованию мухранцев, прожил там с семьею более
пятнадцати дней.  Значит,  не помчался,  как все,  навстречу царю Теймуразу.
Значит,  действительно  огорчен  отречением  этого  своенравного  мальчишки,
который, как сорвавшийся с цепи пес, носится по замку, перецеловал, кажется,
не только всех прислужниц, но и всех псарей, и ночью у себя в покоях устроил
пирушку, напоив Даутбека до зеленых чертей...
     Неизвестно,  по  какой  причине  Георгий Саакадзе не  выехал  встречать
Теймураза,    царя-поэта.    Быть    может,    вынужденный   государственной
необходимостью снова возвести на трон Теймураза, в душе опасался властного и
упрямого  кахетинца,   оставляя  за   собой   право  в   будущем  обуздывать
"навязанного" духовенством и  княжеством царя?  Быть  может,  хотел показать
Теймуразу, что не собирается уступать ему власти Моурави? Как бы то ни было,
но  распрощался он  с  дружественным замком,  лишь  когда прискакали гонцы и
сообщили, что караван Теймураза приближается к Мцхета.
     Накануне   Саакадзе   осторожно  намекнул   Мирвану   Мухран-батони   о
желательности присутствия его в первопрестольной.
     Прощаясь,  старый князь обещал не  позднее чем через три дня прибыть со
всеми сыновьями на коронование Теймураза.
     Красив Мцхета в  дни цветения мая,  когда неукротимо несет свои тяжелые
воды древняя и вечно юная Кура,  а белая целомудренная Арагви устремляется к
ней,  забросав прозрачные рукава.  А на горах леса шумят так задорно, словно
впервые нарядились в  весенний наряд,  и в зеленом буйстве ветвей хлопотливо
перекликаются голубой дрозд и  розовый скворец.  А там,  на крутом кряже,  в
глубинах запутанного орешника,  перекрывая урчание пушистого зверя, призывно
кричит олень.
     Но  съехавшееся княжество не  слышит  упоенных  голосов,  не  чувствует
пьянящего благоухания весны.  Даже праздничный звон не может пробудить в них
живого отклика. Они всецело поглощены суетой.
     Сопровождаемый  католикосом   Евдемосом,   Даниилом   -   архиепископом
Самтаврским,  Агафоном  -  митрополитом Руисским,  Филиппом -  архиепископом
Алавердским,  Арагвским  Эристави  Зурабом,  Ксанским  Иесеем  и  свитой  из
кахетинских  и  картлийских  князей,  царь  Теймураз  приближался  к  собору
Двенадцати апостолов.
     На  двадцать конских шагов впереди царственного каравана ехали тридцать
два всадника в  шишаках и  кольчугах,  по четыре в ряд,  на вороном,  белом,
золотистом и  гнедом  скакунах.  Время  от  времени  чередуясь,  шестнадцать
всадников  вскидывали  длинные   тонкие   позолоченные  трубы   и   выводили
воинственные рулады.  Несмотря на  ярко слепящее солнце,  остальные вздымали
шестнадцать узких  медных  факельниц,  из  которых подымался густой  красный
огонь. Отблески его изменчиво играли на знаменах Картли и Кахети.
     Крест на куполе,  обвитый красным шелком,  означал будущее благополучие
народа при новом царе.  Звонко растекалось песнопение:  "...Храни, всевышний
обоих царствий,  молитвами всех  святых непобедимого царя  царей,  возвеличи
тобою достойно венчанного,  да  падут все враги его и  супостаты царства под
ноги его непобедимою силою твоей десницы. Аминь! Да будет!.."
     На  паперти собора  сплоченными рядами  чернело и  белело  в  греческих
клобуках духовенство картлийское и кахетинское.  Впереди,  в новых саккосах,
Феодосий -  архиепископ Голгофский,  настоятель Кватахеви Трифилий и тбилели
поднятием крестов приветствовали царя.
     Это уже не  был изгнанник,  ожидающий помощи русийского двора или Рима.
Он  сверкнул красноватыми белками  и  надменно бросил  поводья  подбежавшему
молодому князю Чолокашвили.  На полосатом атласном азяме переливался изумруд
и жемчуг,  вокруг шеи вился золотой жгут, на замысловатом тюрбане колыхались
белоснежные перья, перехваченные рубинами.
     И  от  его властной походки и  повелительного взгляда радостно забились
сердца князей и священнослужителей: "Наконец грядет настоящий царь!"
     Приветливо улыбались царица и царевна Дария, а семилетний царевич Давид
лихо спрыгнул с коня и последовал за отцом.
     "Вот  здесь,  где  недавно  шах  Аббас  любовался  пожарищем,  -  думал
Теймураз, - сегодня он, царь двух царств, обмакнет перо в багряные чернила и
начертает  о  себе  оду  прославления".  Предвкушая этот  час,  Теймураз  не
заметил,  кто  подвел его  в  храме Двенадцати апостолов к  трону грузинских
царей.
     Беспокойное оживление царило  в  огромном  доме  католикоса.  Суетились
придворные  князья,   монахи,  принимая  богатые  дары.  Особенно  восхищали
изысканные приношения царской семье от  фамилии Мухран-батони.  Старый князь
сдержал обещание и прибыл со всеми сыновьями.
     Поражали  расточительные подарки  сдержанного  Зураба  Эристави.  Шелк,
бархат,  парча  легли у  ног  царицы и  царевны.  Большой ларец из  розового
дерева,  наполненный жемчужными нитями и запястьями,  пленил царицу и вызвал
легкую  усмешку  царевны  Дарии.  Арабского  скакуна  под  бархатным седлом,
расшитым золотом и каменьями, благосклонно принял от Зураба царь Теймураз.
     Своего мучительного состояния Зураб сам  еще  не  понимал.  Не  его  ли
обязанность вызволить прекрасную Магдану?  А разве он так уж влюблен?  Разве
не ради достижения своих замыслов решил породниться с  Шадиманом?  Но теперь
есть ли нужда в этом,  когда так глупо профазанил князь не только дочь, но и
заговор?
     Какие-то неясные ощущения кружили голову,  толкали на дерзкие поступки:
"Царь  Теймураз!  Быть  первым приближенным,  стать необходимым...  Дария!..
Царевна Дария!..  Должна сблизить неразрывными узами, а потом... Остановись,
князь Зураб!..  Придется свершить немыслимое!  Ну что ж,  и свершу!  Клянусь
своими желаниями,  свершу!  От Шадимана пока все скрою. Нет, надо самому еще
раз поехать..."
     И  Зураб  снова метался,  стараясь быть  в  поле  зрения царя,  царицы,
царевны.
     Моурави,  который  после  провала  княжеского заговора  зорко,  хотя  и
незаметно,  следил за  Зурабом,  был озадачен странным состоянием арагвского
князя:  он  то  беспричинно хохотал,  то хмуро озирался.  "Гоняется сразу за
двумя оленями...  Пожалуй,  Теймураз лучше Шадимана..."  -  И  он насмешливо
шепнул Зурабу:
     - Вижу, тебе по сердцу пришлась красота юной царевны Дарии.
     Зураб густо покраснел и, мрачно блеснув зрачками, буркнул:
     - Тебе,  Моурави,  лучше бы  подумать о  том,  что  даже Леван Дадиани,
ревнитель прадедовских обычаев, не пожаловал сюда на коронацию.
     Теймураз,   опьяненный  своим  величием,  даже  не  заметил  отсутствия
царствующих особ, но Моурави понял: светлейшие не прибыли, жела