Мои  миссионеры с  трудом нашли  земные останки сына  Георгия,  шах
приказал выбросить обезглавленного Паата  в  грязную канаву,  но,  омытый  и
одетый во все белое, благородный картлиец предстал перед господом богом, ибо
в последнее мгновенье отрекся от корана, осенив себя крестным знамением..."
     Циала обхватила голову руками и простонала:
     - ...Горе  мне!  Не  помню,  как  жила...  говорят,  хотела убить себя,
говорят,  два  месяца болела...  Когда очнулась,  узнать решила,  где могила
Паата.  Пришла опять к господину Пьетро.  Начала молиться,  но святая дева с
желтыми  волосами непонятно заулыбалась.  Пьетро  отказался указать  могилу:
вдруг шаху вздумается надругаться над  прахом.  "Тебя,  -  сказал,  -  будут
пытать:  лучше будь в  неведении..." Еще прошло много черных дней.  Ценности
были у меня,  - не знаю, кто взял. Богатые одежды были, - не знаю, кто носил
их.  Господин Пьетро  к  доброй женщине поместил,  она  силком кормила меня,
лечила травами.  Был ночью дождь.  За мной пришел слуга. Зачем скрытно зовет
делла Валле?  Не успела войти,  он взял за руку,  повел в другую комнату без
окон,  там стеклянный гроб стоял,  и над ним светила синяя лампада.  Встал в
углу человек и сбросил с себя плащ монаха. Я вскрикнула: Сефи мирза!
     "Слушай внимательно, Циала, - сказал он, - мне посчастливилось устроить
тебе побег.  На рассвете придут два монаха, одетые купцами, они довезут тебя
до  пределов  Картли.  Расскажи лучшей  из  матерей,  ханум  Русудан,  сколь
доблестен был  мой друг Паата в  черный час..."  Сефи-мирза долго молчал,  я
видела,  как парча дрожала от  стука его сердца.  Потом он грустно произнес:
"Мой властелин,  шах Аббас,  повелел мне быть в  пору испытания в мечети.  Я
пришел,  тоска  заледенила мою  грудь.  Там  ханы  возносили молитвы аллаху,
Караджугай-хан,  Эреб и Али,  содрогаясь, простирали руки к шаху. Повелитель
был страшен в своем гневе,  его проклятия сотрясали купол: "О всемогущий! Не
ты  ли  дал мне власть на  земле,  подобную власти твоей на небе?!  Не ты ли
благосклонно взирал на эту мечеть,  воздвигнутую в  честь тебя?!  Так почему
отвернул лицо истины от  деяний моих?!  О  всемогущий алла!"  -  "Яалла!"  -
трепеща от ужаса,  воскликнули ханы. Пламя разгоралось в глазах шах-ин-шаха:
"О  всесильный!  Вложи в  мое сердце свирепость раненого тигра!  Взметни мою
мысль страшным огнем!  Вложи в  мою  руку  карающий меч  Мохаммета!  Разбуди
шайтана,  и  пусть  раскаленными крыльями  гонит  он  неверного Саакадзе над
пропастью ада!  Нет,  о аллах,  подскажи мне мщение, от которого застонал бы
камень!.. Я слушаю тебя! О алла!" - "Яалла!" - трепеща от ужаса, воскликнули
ханы...  Господин  Пьетро  поднес  чашу  с  холодной  водой  к  белым  устам
Сефи-мирзы.  Пока царевич молчал,  прикрыв глаза,  Пьетро зажег три  высоких
свечи.
     Я склонился ниц,  -  продолжал царевич. - В благоговейном безмолвии все
взирали на "льва Ирана",  а он распростер руки, и ханы верили, что он слышит
голос аллаха.  Вдруг лицо шаха посветлело. Рядом со мной облегченно вздохнул
Караджугай-хан:  "Аллах подсказал "льву Ирана" радостную месть".  Шах  Аббас
взошел на мраморное возвышение:
     "Где достойный сын достойного отца?" - Он грозно оглядел молящихся.
     Али-хан шарахнулся к выходу. Вскоре в мечеть бесшумно вошел Паата. Я не
узнал голоса шах-ин-шаха, так вкрадчив был он и так зловещ:
     "Паата, мой любимец, где отец твой, Георгий Саакадзе?"
     "Великий шах Аббас, - мужественно ответил Паата, - ты сам послал его на
поле чести".
     "Не тяготит ли тебя разлука с твоим воинственным отцом?"
     "Любой путь на родину будет мне усладой".
     "Паата, ты радость моих глаз, - свирепо и ласково говорил шах. - О, как
надменно ты поднял голову!"
     "Я сын Георгия Саакадзе!"
     "Мой тигренок,  выскажи мне,  твоему покровителю,  что ты хочешь иметь,
отправляясь в далекое путешествие?"
     "Меч и щит моего отца!"
     "Молись!!!"
     Благородный Паата бесстрашно осенил себя крестным знамением. Повелитель
Ирана яростно схватил светильник и швырнул. Я пал ниц, за мною ханы..."
     Циала провела рукой по лбу:
     - Сефи-мирза протянул мне пояс:  "Передай ханум Русудан.  Этот пояс был
на  Паата в  мечети.  Мой  верный раб  выкупил его у  палача..."  Сефи-мирза
поклонился католику, закутался в черный плащ и исчез в нише.
     Циала  вынула лежащий на  ее  груди  пояс,  поцеловала долгим поцелуем,
словно  прощалась,  и  положила на  колени Русудан,  продолжавшей неподвижно
сидеть на ковре.
     Опять  молчали,  боясь  вспугнуть  священную тишину,  которая  навсегда
смежила молодые глаза Паата. Русудан взяла пояс, обвила вокруг шеи и властно
проговорила:
     - Георгий,  прекрасная душа Паата отлетела в вечность,  тело его должно
быть перевезено сюда и похоронено в Эртацминдском монастыре, где покоится...
     - Твое желание будет выполнено, моя Русудан.
     Саакадзе велел слугам зажечь боковые светильники и  расстелить скатерть
на ковре.  Посередине, на огромном серебряном блюде, стоял жертвенный олень,
зажаренный на окропленном святой водой вертеле; на развесистых рогах мерцали
желтые огоньки.  И рядом,  до краев наполненная красным вином, пенилась чаша
Паата.
     Тризну устроил Саакадзе по древнегорскому обычаю, как завещала для себя
когда-то бабо Зара...


        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

     В   книгохранилище  Метехского  замка  по-прежнему  бабочки  играли  на
вытканных пальмах, а на черном дереве ниш поблескивали перламутровые листья.
Виднелись те  же массивные рукописные книги,  гуджари.  И  лишь в  восточной
угловой нише прибавилось два свитка:  жизнеописание царя Георгия Десятого из
династии Багратидов и жизнеописание царя Луарсаба Второго.
     Правитель Кайхосро в царском наряде рассеянно повторял:
     - Определение о воинской повинности?..  Чеканка новых монет?.. Закон об
объявлении  караванных  дорог  достоянием  царства?..  Указ  об  ограничении
пошлин?.. Повеление о снятии рогаток в княжеских владениях?..
     - Что удивляет тебя,  Кайхосро?  Определение о воинах,  обязанных перед
родиной?  А  разве  оно  не  подготовлено временем?  Разве  царица Тамар без
постоянного  войска  могла  бы   выиграть  Шамхорское  сражение  и   разбить
могущество алеппского султана Нукреддина? А разве Давид Строитель не счел за
благо  создать войско  в  шестьдесят тысяч  мечей  для  одержания знаменитых
побед?
     - Но   ты,   Моурави,   без  постоянного  войска  выиграл  Сурамскую  и
Марткобскую битвы.
     - Когда отечество в опасности,  народ творит чудеса.  Но какая разумная
власть станет рассчитывать лишь на благородный порыв необученных дружин?
     - Моурави, я с благоговением внимаю тебе, но разве князья согласятся на
такой закон? Ведь крестьян для войска придется брать из княжеских владений.
     - Я радуюсь, мой Кайхосро, твоему пониманию сложности дела. Но интересы
царства  превыше  интересов  отдельных княжеств.  И  теперь  как  раз  время
заставить князей согласиться.
     - Но  я  не  разумею,  кто  будет содержать постоянное войско?  Ты  сам
говоришь - царство обеднело, казна пуста.
     - Об  этом я  тоже подумал,  мой молодой правитель.  Считаю возможным и
царских и  княжеских крестьян освободить от винной и хлебной подати на время
их пребывания в войске,  дабы они являлись со своим запасом.  А семьи их, на
время отсутствия работников, освобождались бы наполовину от подушной подати.
Азнауры должны  нести  повинность,  начальствуя над  сотнями,  потомственные
азнауры и князья, как сардары - над тысячами.
     У  Кайхосро в глазах запрыгали золотые бабочки книжных ниш,  и он робко
заметил,  что такое беспримерное новшество возмутит владетелей,  ибо нарушит
веками освященное право разделения Картли на четыре знамени.  И  не полагает
ли Моурави,  что князья после утверждения правителем закона о  едином войске
пустят в ход индийский яд или персидские ханжалы?
     - И  об  этом  размышлял  я,  мой  Кайхосро,  и,  конечно,  не  намерен
подвергать твою жизнь опасности.  Подпись правителя Картли скрепят католикос
и  Моурави.  Должен тебя  огорчить:  чеканка монет также не  всем владетелям
придется по вкусу. Почему? Скажем так: владетель отдает крестьянину в аренду
кусок земли и получает взамен овцу,  зерно, вино и мед. А какую пользу имеет
от этого царская казна?  Чужеземные купцы из-за ненадежности путей перестали
отягощать себя  грузными  караванами и  привозят  в  кисетах  или  хурджинах
редкостные изделия и  благовония.  Их приобретает знать,  а  пошлинные сборы
ускользают,  и казна, долженствующая содержать и оборонять царство, остается
без  прибыли.  Такое больше терпеть Картли не  может.  Не  замкнутая меновая
торговля,  недоступная широкому  народу,  а  открытая с  помощью  золотых  и
серебряных монет  должна  обогатить  царство.  Но  для  караванов необходимо
восстановить и охранять пути верной азнаурской стражей.  Народ не может жить
по-старому,  он победил,  он вправе требовать и  для себя хоть долю радости,
благополучие семьи,  непотухающий огонь очага. А какое благо получает сейчас
крестьянин?  Кроме непосильной подати,  еще непосильные пошлины.  Рогатки на
дорогах,  пересекающих княжеские владения,  сдавили  горло  Картли.  Царство
задыхается,  у  каждой рогатки князья за  провоз сдирают семь шкур.  Нередко
глехи прибывают на майдан с опустошенной арбой.  Знай, дорогой: то, что тебе
было выгодно как князю, теперь убыточно как царю.
     Долго еще Моурави разъяснял молодому царю мудрость царских дел.
     - Обо всем договоренном представлю тебе готовое определение на подпись.
Ради  отвлечения князей от  лишних дум  пригласи их  всех  на  трехнедельное
пиршество:  молодежь повеселится,  отцы  наметят  новые  соединения фамилий,
свадебные пиры отвлекут от скучных дел царства. Под веселый шум многое можно
узаконить...  И  церковь поможет.  Если в  чем сомневаешься,  с  благородным
Мухран-батони, своим дедом, поговори: он тебе плохое не посоветует.
     Некоторое время  Кайхосро  учащенно  дышал,  словно  старался  сбросить
придавивший его дуб.  Он  любил фехтование на  саблях,  ловко сбивал стрелой
кубок с  шеста,  был первым в конной игре в мяч,  любил подставить спину под
клокочущий водопад,  любил пощекотать за  ухом медведя.  Все это помогло ему
чувствовать себя на Марткобской равнине,  как на площадке родного замка.  Но
сейчас,  кажется,  медведь щекочет за ухом царя.  Он отдал бы крестьянам все
редкостные товары, а князьям - всех крестьян за возможность вскочить с трона
на коня и галопом нестись через все рогатки обратно в Самухрано.
     Кайхосро направился в покои деда.  Какое счастье: Мухран-батони остался
на время в Метехском замке.  Еще с порога Кайхосро выкрикнул,  задыхаясь,  о
страшном намерении Саакадзе вывернуть наизнанку Картли, как шкуру замученной
пантеры.
     - Кто-нибудь  видел  тебя  у  моих  дверей?  -  Мухран-батони  спокойно
продолжал посасывать чубук кальяна.
     - Нет... кажется, - растерянно пролепетал Кайхосро.
     - Постарайся, чтобы и обратный путь был столь же удачным... Если кто из
придворных встретит,  скажи -  переходы осматривал. Вырази неудовольствие: в
средней нише  Охотничьего зала  -  паутина,  на  цветочном балконе потускнел
мозаичный столбик.  Метехи -  не  Мухрани,  где прислужницы,  сладко щурясь,
разглядывали  тебя,   как  чурчхел.  Вернись  в  свои  покои,  ударь  дважды
молоточком  в  шар,   -  войдет  царский  азнаур,  вели  пригласить  к  тебе
доблестного  Мухран-батони,   старейшего   в   роде.   Приказ   отдавай   не
оборачиваясь, - подданные не должны видеть лицо своего царя. Надоедает.
     Через час  Мухран-батони в  парадной куладже остановился перед стражей,
поправил  на  себе  оружие,  пригладил  усы  и  почтительно вошел  в  дверь,
распахнутую перед ним царским азнауром.
     Но,  прикрыв плотно дверь и  убедившись,  что их никто не подслушивает,
Мухран-батони снял оружие, расстегнул куладжу, поудобнее устроился в кресле.
     - Моурави предлагает сократить власть князей?  Какая  печаль!  О  клике
Шадимана заботится -  хвала такому делу! Моурави к величию Картли стремится,
а  такая дорога не  бархатным чепраком покрыта.  Обо  всем  заранее со  мной
договорился: следуй за Моурави - взойдешь на престол Багратидов.
     - Но  мудрость поучает:  "Не следуй за  правдой,  она истощает зрение".
Разве пирами и свадьбами ослепишь князей? И разве при царице Тамар не давали
волю купцам?  И не пришлось ли потом разогнать карави?  Разумно ли повторять
ошибки?
     - Я так и предполагал - поглупеешь, как только возвеличишься. Если плод
случайно созреет зимой,  он  неминуемо погибнет.  Что  было рано при  Тамар,
своевременно при Кайхосро.
     - Осмелюсь напомнить,  мой благородный дед: рогатки и в твоем Самухрано
придется снять. Или так оговорено?
     - Я первый сниму, - пример мой обяжет многих.
     - Но  твой  нацвали всегда радовался значительному доходу от  проездных
пошлин.
     - И теперь будет радоваться,  ибо убыток тебе как князю -  прибыль тебе
как  царю.   Двойные  пошлины,  собираемые  царскими  нацвали  и  торговыми,
поступают в  казну царства,  а правитель,  или царь,  в этом деле имеет свою
личную  долю.  Прибыль тебе  как  царю  -  это  двойное обогащение тебя  как
владетеля.  Только  богатство и  сила  -  надежный щит  престола.  Разве  не
предлагал Моурави меч  и  сердце  Луарсабу?  Разве  не  умолял о  постоянном
войске?  Не упрашивал обуздать своенравие князей? Луарсаб поверил Шадиману -
и погиб.  Да,  я не оговорился -  погиб безвозвратно!  Так вот,  сломив волю
враждебных нам князей,  объединившись с Зурабом Арагвским,  Шалвой Ксанским,
Газнели и  еще некоторыми,  мы крепко возьмем власть в свои руки.  Через три
года будем венчать тебя на  царство.  Об  этом -  все.  Поговорим о  короне.
Корона Багратидов состоит из гладкого венца с травами и репьями поверху,  из
восьми дуг, яблока и креста. В кресте небольших алмазов - пятьдесят, красных
яхонтов - одиннадцать; в двух ободках по яблоку - небольших алмазов тридцать
один и столько же красных яхонтов.
     - Я  с  восторгом слушаю тебя,  мой  дорогой дед,  но  разве может быть
удобной чужая папаха?
     - Гордость требует терпения.  Скоро пир для князей устроишь,  предлог -
день ангела.  Будь вежливым,  но недоступным.  Какой голос сначала подымешь,
тот за тобой и утвердится. Под льстивое журчанье немало полезного можно даже
с помощью князей провести.
     Кайхосро уныло смотрел на крепкие цаги своего деда.


        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"

     Пройдя винный ряд,  "барсы" одновременно задержали шаги:  вкусный запах
только что выпеченного лаваша обволакивал улочку.
     Гиви уже готов был схватить самый зарумяненный лаваш и,  как в детстве,
плотно  скатав  его,  запустить в  рот,  но  Димитрий  одернул  деревенского
"барса".
     - Полтора часа  буду  натирать тебе уши  выпеченным тестом!  Ты  что  -
забыл, кто ты?!
     - Ты теперь почетный азнаур, победитель Карчи-хана, и лаваш тебе должны
подавать на серебряном блюде, - насмешливо добавил Ростом.
     - Лучше смотрите на городские весы, - оборвал Дато пререкания друзей, -
около них пять кривых ароб, и то с одной зеленью.
     "Барсы" вышли на площадь майдана.  Покупателей было много, но весы, над
которыми колыхался царский флаг, почти бездействовали. Сегодня, как и вчера,
через  Майданские ворота  скудно  ползли  арбы  и  изредка семенили ослики с
перекидными корзинами.
     Ростом хмуро заметил,  что купцам и  перекупщикам здесь только в  нарды
играть.  И  правда,  у  весов уже  не  было никаких товаров,  когда медленно
опустился  флаг,  означающий,  что  торговля  с  горожанами  прекратилась  и
наступили часы оптовой торговли.
     Друзья  пересекли площадь.  У  Темных  рядов  они  вновь  остановились,
наблюдая, как с четырех верблюдов сгружали кипы грузинского шелка, вносили в
просторный склад и сбрасывали поверх запыленных тюков.
     - Вот почему наш Георгий и с князьями любезен,  и с купцами подружился.
Но скоро майданы пробудятся от зимней спячки! - убежденно закончил Даутбек.
     Видя слоняющихся "барсов",  амкары вздыхали: опять Моурави не прибудет,
- уже несколько дней,  как обещал.  Вчера площадь поливали,  позавчера лавки
приукрашивали,  навесы чинили.  Вино  то  ставили на  стойки,  то  уносили в
подвалы.  Хотел  Моурави  товары  отобрать для  первого каравана в  турецкий
пашалык.  А  сегодня не  только нацвали и  гзири,  даже асасы не появляются,
майдан тоже не полили, не стоит даром тратить воду.
     Но именно в  эту минуту по Метехскому мосту простучали копыта.  Высокий
всадник, сопровождаемый другим, круто завернул на улицу Веселых аробщиков.
     - Моурави скачет! - завопил подмастерье, бросив дубить кожу.
     - Моурави! Моурави! - понеслось по всему майдану.
     Из темных лавок высыпали амкары, возбужденно переговариваясь.
     - Вино,  вино  поставь!  -  кричал Сиуш ученику,  устремляясь навстречу
Саакадзе.
     Моурави осадил коня, спрыгнул и шепнул Даутбеку:
     - Не отходи далеко - возможно, придется поспорить с твоими любимцами.
     На майданной площади сразу стало шумно и тесно.  Бежал нацвали,  за ним
гзири,  протирая сонные  глаза.  Из-под  навесов вылезли асасы  и  принялись
оттеснять толпу, силясь громкими окликами привлечь на себя внимание Моурави.
     Провожаемый амкарами,  Саакадзе направился в  лавку Сиуша.  По  пути он
здоровался с уста-башами и старейшими амкарами и с таким удовольствием выпил
преподнесенную ему  чашу  с  янтарным вином,  как  будто  никогда лучшего не
пивал. Следуя его примеру, "барсы" до дна осушали чаши и шумно ставили их на
исколотую шилами стойку.
     Саакадзе не дал разыграться веселью и  сразу приступил к  делу.  Снял с
крюка стремена на кожаных ремнях и стал проверять их крепость.
     - Таких десять тысяч пусть твое амкарство мне приготовит.
     Сиуш от восхищения онемел. Саакадзе тепло улыбнулся в усы:
     - Запиши, Эрасти!
     Ростом  пробовал уздечки,  Димитрий рассекал воздух крепкими нагайками,
Гиви стаскивал со стен подпруги.  Даутбек и Дато осматривали седла. А Папуна
с  умышленной озабоченностью вертел  сбрую,  пугая  Сиуша.  Быстро бегало по
пергаменту гусиное перо, которое Эрасти то и дело вытирал о свои волосы.
     Потом всей  гурьбой отправились в  ряды  кожевенников.  Там  амкары уже
знали,  что Саакадзе заказывает самые лучшие изделия на десять тысяч царских
дружинников.
     Майданная   площадь   запестрела   разноцветным   сафьяном,   войлоком,
кубачинским  сукном,   бурками,   козьей  шерстью,   островерхими  папахами;
появились  амкары,  обвешанные  колчанами,  пращами,  ремнями.  Их  окружили
"барсы", старательно рассматривая образцы.
     Внимание Саакадзе привлекли цаги.  Он поднимал то синие, то красные, то
голубые.  Пробовал прочность носка, густоту кистей. Нагнулся к груде подков,
выбрал самую большую, согнул ее пальцем и хмуро отбросил.
     - Хо-хо-хо! - раздалось по майдану.
     В  гущу  толпы,  размахивая хворостиной,  въехал на  арбе,  нагруженной
сыром,  раскрасневшийся дед,  напомнивший Саакадзе деда Димитрия. Оказалось,
что в Дигоми - окрестной деревне - разнесся слух: Моурави приобретает сыр не
на  обмен,  а  на  звонкие монеты.  Этому не  поверили,  но на всякий случай
снарядили в город отважного деда.
     Расхохотался Саакадзе,  загоготали и  амкары.  Какой-то старый дукандар
шутливо стал убеждать деда,  что самая глупая голова сыра у  него на плечах.
Димитрий нахмурился,  он  не  любил шуток над дедами,  но  Саакадзе приказал
Эрасти закупить весь сыр и расплатиться с дедом монетами.
     Амкары дивились,  следуя за Моурави.  А  с  площади еще долго слышались
возгласы огорченного деда,  ругавшего односельчан за  отказ  послать  с  ним
вдобавок еще три арбы сыра и пять корзин с петухами.
     В  боковой улочке Даутбек поздравил Георгия с  началом новой,  монетной
торговли.
     Долго  оставался  Саакадзе  на  улице  Оружейников,