. Эти мои поступки и слова
возбудили народ, они воспламенили огонь, несмотря на амнистию, и направили
его на дома врагов, а людей изгнали из города. Вскоре обнаружилось, что все
это делалось при противодействии сената и в огорчение ему; меня обвинили в
заискивании перед народом, а убийц послали в провинции в качестве их
правителей: Брута и Кассия в Сирию и Македонию с многочисленными войсками;
им дан был совет спешить туда до наступления назначенного срока под
предлогом заботы о продовольствии. Тогда меня объял еще больший страх, так
как я не имел еще никакого войска. Я боялся, что придется выступить нам
безоружными против такого количества вооруженных. К тому же еще мой товарищ
по консульству внушал подозрение: он всегда был против меня, прикидывался
соучастником злоумышления против Цезаря и назначил день убийства днем
рождения города.

36. В таком затруднительном положении я стремился обезоружить врагов, а их
оружие отобрать для нас. И я убил Амация и вызвал Помпея, чтобы сенат,
подкупленный этим, встал на мою сторону. Но я и теперь не доверял сенату и
убедил Долабеллу, чтобы он Сирию требовал не у сената, а законодательным
путем у народа. И я помогал при этом Долабелле, чтобы он из друга
превратился во врага убийц и чтобы сенаторам неудобно было после Долабеллы
отказать мне в Македонии. Но они мне и так не дали бы Македонии, даже после
Долабеллы, из-за находившегося в Македонии войска, если бы я предварительно
не уступил войско Долабелле, так как ему досталась Сирия и война против
парфян. У Кассия и его сторонников они не отняли бы ни Македонии, ни Сирии,
если бы их не обеспечили другими провинциями. Дать им что-нибудь взамен
было необходимо, а посмотрите, что они получили за то, что они отдали:
лишенные всякой вооруженной силы Кирену и Крит. Этими странами пренебрегают
даже наши враги как недостаточно надежными, а теперь они врываются силой в
те провинции, которые у них отняты. Таким образом, и войско было передано
Долабелле от врагов при помощи всяких хитростей, уловок и компенсаций. Так
как оружие еще не было пущено в ход, приходилось действовать в согласии с
законами.

37. При таком затруднительном положении, когда враги собрали войско, мне
понадобилось войско из Македонии, но у меня не было достаточно повода
вызвать его. Тогда был пущен слух, что геты разоряют Македонию. Но и этому
не поверили, и были отправлены люди для проверки слухов. И вот я внес
законопроект, запрещающий говорить о диктаторской власти, выносить решения
или принимать эту власть, если она кому-либо будет присуждена. Только таким
образом я сумел их обойти, и тогда они дали мне войско. Лишь теперь впервые
я почувствовал себя равносильным противником своих врагов, не тех открытых
врагов, о которых думает Цезарь, но тех врагов, которых больше, у которых
большие силы и которые пока еще предпочитают оставаться неизвестными. Когда
я этого добился, у меня остался другой убийца под боком, Децим Брут, и тот
был управителем опасной провинции и обладал большим войском. Зная его
большую смелость, я все же отнял у него Галлию, но обещал ему - чтобы
придать облик своему поступку - в обмен Македонию, совершенно оголенную от
войска. Сенат возмущался и понял ловушку. И вы знаете, что многие тогда
переписывались с Децимом, знаете, что и сколько писалось. На меня
натравливали уже моих преемников по консульству. Тогда я еще смелее решил
взять провинцию не из рук сената, а от народа, путем законодательства.
Войска я перебросил из Македонии в Брундизий с тем, чтобы ими
воспользоваться в случае необходимости. И если богам угодно будет, мы ими
воспользуемся, когда нас заставит нужда.

38. Так от большого страха, который нас до сих пор держал в своих руках, мы
перешли к твердой уверенности относительно своего положения и смелости по
отношению к врагам. Когда они появились, появилась у большинства и симпатия
к врагам. Вы ведь видите, как они раскаиваются в принятых постановлениях,
какие далаются усилия, чтобы отнять у меня Галлию, которая мне уже дана. Вы
знаете, что они пишут Дециму и как они моих преемников по консульству
убеждают изменить постановление о Галлии. Но с помощью отеческих богов, с
благочестивой памятью о Цезаре, при вашем мужестве, с помощью чего побеждал
и Цезарь, мы за него отомстим, добиваясь этого и телом и духом. Вот что
случилось со мной, друзья-солдаты; я хотел, чтобы это пока оставалось
невысказанным, но оно стало фактом и стало вам известным, а вас я считаю
участниками во всех моих делах и помыслах. Сообщите это и другим, если они
этого еще не видят, кроме Цезаря, который к нам относится неблагодарно".

39. Так излагал все Антоний. Центурионам показалось, что все, что он
сделал, было совершено с яркой ненавистью по отношению к убийцам и с
хитростью к сенату. Они и теперь просили его помириться с Цезарем и
уговорили его, а примирение состоялось на Капитолии. Немного позже Антоний
привел к своим друзьям кое-кого из своих телохранителей, которые были якобы
его помощниками, когда Цезарь злоумышлял против него. Неизвестно, была ли
это клевета с его стороны, или он действительно так думал, или он узнал о
посланных по лагерям и перевел на свою личность то, что было направлено
против его дела. Как только эта весть обнаружилась, поднялся большой шум
всюду, и произошло большое возмущение. Немногие более вдумчивые знали, что
жизнь Антония полезна Цезарю, даже если он ему вредил, так как его боялись
убийцы. Если бы он умер, им было бы менее опасно отважиться на все, так как
они получали широкую поддержку сената. Так рассуждали более разумные.
Большинство же, видя, как ежедневно Цезарь страдал от обид и какие лишения
он нес, считали довольно вероятной эту клевету и считали, что грешно и
невыносимо, чтобы жизнь Антония, консула, подвергалась опасностям. Цезарь,
однако, выбежал к ним тогда, когда они были в таком настроении, с бешеным
гневом и кричал, что он сам подвергается преследованиям со стороны Антония
за свою дружбу к народу, которая все еще являлась единственным его
достоянием. Подбежав к дверям Антония, Цезарь кричал то же самое, призывал
богов в свидетели, произносил всякие клятвы, вызывал его на суд. Когда
никто не вышел, он сказал: "Я готов судиться перед лицом твоих друзей", и с
этими словами вбежал к нему. Когда его задержали, он кричал и бранил
дверных сторожей, не допускавших, чтобы неправота Антония была доказана.
Уходя, он призывал народ в свидетели, что если с ним что-нибудь случится,
пусть знают, что он убит Антонием. Он сказал это с большой страстностью, и
толпа изменила свое отношение к нему. Она раскаивалась в прежнем своем
мнении. Некоторые и тогда отказывались доверять Цезарю и Антонию; другие
подозревали, что все это одно притворство со стороны того и другого: они
только что в храме пришли к соглашению, и это все инсценировали для того,
чтобы обмануть врагов. Третьи полагали, что Антоний все это выдумывает,
чтобы иметь повод для увеличения личной охраны и чтобы отвоевать у Цезаря
колонии.

40. Цезарь узнал через посредство тайно отправленных уполномоченных, что
войско в Брундизии и колонисты досадовали на Антония за то, что он забывал
об убийстве Цезаря, и что они придут к нему на помощь, если это будет
возможно. Антоний отправился по этой же причине в Брундизий, а Цезарь,
опасаясь, что он вернется с войском и застанет его беззащитным, отправился
с деньгами в Кампанию, чтобы склонить города, заселенные его отцом,
сражаться на его стороне. И он склонил к этому сначала Калатию, а затем
Казилин. Эти два города лежали по обеим сторонам Капуи. Цезарь дал каждому
солдату 500 драхм и повел за собой 10.000 человек, которые не были
вооружены полностью и не были разбиты на отряды, но были объединены, как бы
для личной охраны Цезаря, под одним знаменем. В Риме боялись Антония,
надвигавшегося с войском; когда же стало известно, что и Цезарь подходит с
другим войском, страх удвоился. Иные были рады, что им удастся
воспользоваться Цезарем против Антония. Третьи, видевшие в свое время их
примирение на Капитолии, считали все происходившее простым притворством -
компенсацией для Антония за верховную власть, а Цезарю за отмщение убийцам.

41. При таком общем беспокойстве к Цезарю пришел трибун Кануций, личный
враг Антония и поэтому друг Цезаря. Он узнал план Цезаря и сообщил народу,
что Цезарь наступает с открытыми враждебными действиями на Антония. Он
объяснил, что тем, кто боится тирании Антония, необходимо присоединиться к
Цезарю, так как другого войска у них сейчас нет. Сказав это, Кануций ввел в
город Цезаря, который расположился лагерем в храме Марса, в 15 стадиях от
города. Когда они вошли в город, Цезарь подошел к храму Диоскуров, а
солдаты его окружили храм, тайно вооружившись мечами; Кануций сначала
выступил с речью перед народом против Антония, а Цезарь напомнил им о своем
отце и о том, что ему приходится претерпевать от Антония, что это-то и
явилось причиной, почему он собрал войско для своей охраны. Он заявил, что
он всегда будет слугой отечества и послушным его гражданином, в настоящее
же время он готов двинуться против Антония.

42. Сказав это, Цезарь распустил собрание. Войско думало, что оно,
наоборот, прибыло для примирения Антония с Цезарем или хотя бы для охраны
Цезаря и для отмщения убийцам, и возмущалось речью, направленной против
Антония, который был их полководцем и консулом. Одни из них поэтому
отпросились домой, чтобы вооружиться; они сказали, что не могут
пользоваться чужим оружием, а только своим. Другие давали понять свое
действительное настроение. Цезарь находился в недоумении; он очутился в
положении, противоположном тому, которого ожидал. Но он надеялся справиться
с ними скорее убеждением, чем силой, и согласился на их мнимые причины
ухода: одних он послал за оружием, других попросту домой. Все же, скрывая
свое огорчение, он похвалил их за то, что они собрались, и одарил их еще
дарами. Он обещал отблагодарить их еще более щедро, всегда в необходимых
случаях пользуясь их услугами скорее в качестве друзей отца, чем солдат.
Только одну или три тысячи он убедил остаться у него из десяти (о точной
цифре источники расходятся). Остальные не ушли от него, но вспомнили сразу
о тяготах сельских работ и о прибыли от похода, и о речи Цезаря, и о
готовности его к тому, чего они хотели, о знаках милости, которые они
получили и которые они еще рассчитывали получать. Как это свойственно
непостоянной толпе, они изменили свою точку зрения и, пользуясь для
приличия указанным предлогом, вооружились и вернулись к нему. Цезарь же с
новыми денежными суммами объезжал Равенну и всю прилегающую к ней область,
вербовал в войска все новые и новые массы и всех посылал в Арреций.

43. К Антонию в Брундизии прибыло четыре из находившихся в Македонии пяти
легионов. Упрекая его в том, что он не мстит за убийство Цезаря, они его
без обычного приветствия повели к трибуне с тем, чтобы он в первую очередь
отчитался перед ними. Он не сдержался, а стал бранить их за
неблагодарность: ведь он их вывел из Парфии в Италию! Упрекал он их в том,
что они в то время, когда дерзкий мальчишка - так он называл Цезаря -
подослал к ним людей, чтобы их подкупить, не выдали этих людей. Но он их
сам найдет, а войско поведет в присужденную ему счастливую Галлию и каждому
из присутствующих подарит 100 драхм. Они засмеялись над этим скромным
обещанием, а когда он рассердился, они еще больше стали шуметь и
разбежались. Антоний встал и сказал только следующее: "Вы научитесь
повиноваться". Он узнал у военных трибунов имена мятежных солдат - в
римских войсках всегда записывали нрав каждого отдельного солдата - и по
военному закону бросил жребий; однако он не казнил целиком всю десятую
часть войска, а только часть ее, полагая, что он их таким путем быстро
устрашит. Но это вызвало в них не страх, а скорее гнев и ненависть.

44. Это заметили те, кого Цезарь послал, чтобы подкупить солдат Антония.
Тогда они разбрасывали особенно много прокламаций по лагерю, указывая,
чтобы солдаты, вместо скаредных обещаний Антония и его жестокости,
вспомнили о первом Цезаре, о помощи теперешнего и о богатых его раздачах.
Антоний разыскивал этих людей, обещая большие деньги за их выдачу, и
угрожал тем, кто их укрывал. Когда же он никого не изловил, он рассердился,
что все войско их покрывает. Сообщения о том, что делалось Цезарем в
колониях и в Риме, взволновали его; он снова выступил перед войском и
сказал ему, что он удручен всем случившимся, а именно, что пришлось под
давлением военной необходимости применить казнь, но что казнены немногие
вместо многих, которым полагалась казнь по закону. Они ведь знают, что
Антоний ни жесток, ни скареден. "Но прочь, - продолжал он, - всякое
взаимное недовольство; пусть оно успокоится на этих преступлениях и
наказаниях. 100 драхм я велел вам выдать не как награду - это ведь не
соответствует удаче Антония, - а скорее как дар в честь первой нашей
встречи. Необходимо подчиняться ему согласно закону отцов и военному
закону, как в данном случае, так и во всех остальных". Таковы были его
слова; но он ничего не прибавил к награде, чтобы не казалось, что он,
полководец, уступает солдатам. Они же взяли деньги или потому, что
передумали, или из страха. Антоний сменил их трибунов или потому, что все
еще гневался на мятеж, или не доверял им по другим причинам. Остальных
солдат он принимал по мере необходимости и отправлял одного за другим по
побережью в Аримин.

45. Сам он набрал преторианскую когорту из лучших в физическом и
нравственном отношении людей и направился в Рим, чтобы оттуда идти в
Аримин. Свой въезд в Рим Антоний обставил пышно; когорту расположил лагерем
перед городом, лиц, окружавших его, вооружил мечами, и они ночью охраняли
его дом в полном вооружении. Им давались пароли, и вообще стража сменялась
как в лагере. Антоний созвал сенат, чтобы высказать по адресу Цезаря упрек
по поводу его поступков, но при входе в сенат он уже узнал, что из четырех
легионов, так называемый легион Марса, в пути перешел на сторону Цезаря. А
когда Антоний медлил с входом в сенат и растерялся, ему было сообщено, что
и так называемый четвертый легион перешел к Цезарю совершенно так же, как и
легион Марса. Потрясенный этим, Антоний вошел в сенат. Но там он говорил
немного и повел свою речь так, как будто бы он их созвал для другой цели, и
сразу же отправился к воротам, а от ворот направился в Альбу, чтобы
уговорить отложившихся. Его встретили обстрелом со стены, и он должен был
отправиться обратно, остальным же легионам послал по пятьсот драхм каждому
солдату. Антоний пошел в Тибур с имевшимися у него легионами, снаряженный
таким образом, как снаряжались обычно отправлявшиеся на войну. А война была
уже явная, так как Децим не оставлял Галлии.

46. Когда Антоний был там, почти весь сенат и большинство из всадников
прибыли, чтобы оказать ему почести; пришли и от народа виднейшие
представители. Они застали его, когда он приводил к присяге
присутствовавших солдат и собравшихся у него ветеранов - их было много.
Последние охотно присоединились к присяге и поклялись в постоянной
приверженности и верности ему, так что можно удивляться, кто же были те,
кто еще так недавно на созванном Цезарем собрании поносил Антония.
     С такой пышностью проводили его в Аримин, где начинается Галлия.
Войско Антония насчитывало, кроме вновь набранных, три легиона, вызванных
из Македонии, к нему прибыла и остальная часть солдат - один легион
ветеранов, которые, несмотря на возраст, казались вдвое лучше новобранцев.
Таким образом, у Антония оказалось четыре обученных легиона, да кроме того
все те, кто в качестве вспомогательного войска обычно следует за легионами,
личная его охрана и новобранцы. Лепид со своими четырьмя легионами был в
Испании. Азиний Поллион с двумя легионами и Планк с тремя легионами в
Трансальпийской Галлии; все эти силы, казалось, были готовы примкнуть к
Антонию.

47. У Цезаря было два перешедших к нему от Антония легиона, равным образом
заслуживавших наибольшего внимания: один - из новобранцев и два из
выслуживших свой срок. Последние два легиона не были ни количественно, ни
по снаряжению вполне укомплектованы, но были пополнены новобранными; стянув
их всех к Альбе, Цезарь послал донесение сенату. Сенат выражал ему свою
радость, так что и здесь можно было недоумевать, кто же были те, кто
сопровождал Антония. Легионами сенаторы были недовольны за то, что они
перешли к Цезарю, а не к сенату. Все же они одобряли как их, так и Цезаря и
обещали вынести решение о том, что им надлежит делать, несколько позже,
когда вновь избранный магистрат приступит к исполнению своих обязанностей.
Было, однако, совершенно очевидно, что сенат их поведет против Антония. Но
так как у сената не было еще ни одного своего легиона, а набор был
невозможен без консулов, все было отсрочено до вступления в должность
нового магистрата.

48. Солдаты привели к Цезарю ликторов с фасциями и просили его, чтобы он
объявил себя пропретором и военачальником над теми, кто всегда подчинен был
командирам. Цезарь хоть и выразил свое удовлетворение этими почестями, но
все же передал это дело в сенат. Когда солдаты из-за этого хотели все
вместе отправиться в Рим, он этого не допустил и удерживал делегатов,
считая, что сенат сам вынесет свое постановление, тем более если он узнает
о их готовности и о его в данном случае нерешительности. С трудом
достигнуто было соглашение; а центурионы обвиняли Цезаря в надменности, он
же защищался перед ними и утверждал, что сенат склоняется на его сторону не
столько из-за сочувствия к нему, сколько из-за страха перед Антонием и
из-за отсутствия у сената войска, "пока мы не уничтожим Антония, а все
убийцы, родственники и друзья сената, соберут для него военную силу".
"Чувствуя это, - говорил Цезарь, - я притворился послушным слугой сената.
Не откроем ему наших карт преждевременно: если мы заручимся властью слишком
рано, он нас обвинит в беззаконии и насилии. Если мы поведем себя скромнее
по отношению к сенату, он ее, пожалуй, и сам нам даст, боясь, как бы я эту
власть не получил от вас". После этих слов Цезарь устроил военные
упражнения для двух перешедших к нему от Антония легионов, которые,
выстроившись один перед другим, выполняли все, что полагается на войне, не
допуская только убийства. Удовлетворенный этим смотром и охотно
воспользовавшись этим предлогом, Цезарь дополнительно выдал каждому по 500
драхм и обещал, если война окажется необходимой, в случае победы выдать им
5.000. Так Цезарь обеспечил за собою своих наемников при помощи щедрых
подарков.

49. Вот что происходило в Италии. В Галлии Антоний приказал Дециму
переправиться в Македонию согласно решению народа и в своих личных
интересах. Децим переправил Антонию в ответ письмо, полученное им от
сената, гласившее, что не столько ему надлежит уступить, повинуясь воле
народа, сколько Антонию сделать это, повинуясь воле сената. Антоний
назначил срок, после которого он обещал открыть военные действия; Децим
рекомендовал ему назначить более отдаленный срок, чтобы не слишком скоро
сделаться врагом сената. Антоний, который легко справился бы с Децимом,
когда тот еще находился в открытом поле, решил двинуться на города, которые
и приняли его. Децим в страхе, что ему не удастся вообще ни в один из них
войти, выдумал будто бы полученное им письмо от сената, звавшее его вместе
с войсками в Рим. Он снялся со стоянки и пошел по дороге, ведущей в Италию.
Его принимали все, думая, что он уходит совсем, пока он не подошел к
богатому городу Мутине. Он закрыл ворота, употребил все продовольствие
Мутины на содержание войска, зарезал весь имевшийся у них вьючный скот и
засолил его, опасаясь долговременной осады, в ожидании Антония. Войско у
Децима состояло из множества гладиаторов и трех легионов тяжеловооруженных.
Один легион состоял из недавно завербованных, еще неопытных людей, два же
легиона, служившие и раньше под его командой, были весьма надежны. Антоний
двинул