амень.
Охваченный желанием увидеть подобное зрелище, я бродил по городу,  не  зная,
как приступить к поискам, но все же  бродил.  Вдруг,  вижу,  навстречу  идет
женщина, еще молодая, богатая, насколько можно судить по внешности:  цветное
платье, толпа слуг и множество золота. Когда я подошел ближе, она обратилась
ко мне с приветом, и я ответил ей тем же. "Я Аброя,  -  сказала  она,  -  ты
должен меня знать, если слышал о друзьях своей матери. И вас,  ее  детей,  я
люблю, как тех, которых сама родила. Что же  ты,  мой  мальчик,  не  у  меня
остановился?" - "Большое тебе спасибо, - сказал я, - но мне совестно уходить
из дома друга, раз мне не в чем его упрекнуть, но от души я хотел бы быть  с
тобой". - "Где же ты живешь?" - спросила  она.  "У  Гиппарха".  -  "У  этого
скупца?" - "Не говори этого, матушка, - ответил я, - он  был  щедр  и  очень
радушен ко мне, так что скорее его можно упрекнуть в роскоши".  Улыбнувшись,
она взяла меня за руку и, отведя в сторону, сказала:
   "Остерегайся всяких уловок  со  стороны  жены  Гиппарха:  она  страшная
колдунья  и  развратница  и  обращает  свое  внимание  на  каждого  молодого
человека. А кто ей не поддается, тому она мстит своим искусством: многих она
превратила в животных, а иных и совсем погубила. Ты  же,  мой  мальчик,  еще
молод и так красив, что тотчас же понравишься этой женщине,  к  тому  же  ты
чужестранец, и по отношению к тебе все разрешается".
   5. Но я, узнав, что то, что так давно искал, находится у меня дома, уже
не обращал внимания на Аброю и, как только она отпустила меня, пошел  домой,
болтая сам с собою по дороге: "Ну, вот ты все повторял, что  жаждешь  такого
необыкновенного зрелища, встряхнись же и найди хитрый способ, которым мог бы
добиться того, чего желаешь: подберись к служанке, к Палестре, -  нельзя  же
сближаться с женой своего хозяина и друга, - обхаживай ее, возись с ней,  и,
соединясь с ней, ты легко все узнаешь, будь уверен: ведь слуги знают все про
господ, и дурное и хорошее".
   Рассуждая с собою таким образом, я пришел домой. Ни  Гиппарха,  ни  его
жены я не застал дома, а Палестра хлопотала у очага, приготовляя нам ужин.
   6. И я тут же, не упуская случая, сказал:  "Как  ловко  ты,  прекрасная
Палестра, свой задок вместе с горшком  вертишь  и  покачиваешь.  У  меня  от
нежности даже бедра  сводит:  счастлив,  кто  сумеет  в  горшок  окунуться".
Палестра была очень задорная и полная прелести девочка. "Беги,  мальчишечка,
- сказала она, - если у тебя есть ум и ты хочешь остаться  в  живых:  горшок
полон огня и угара. Если ты хоть раз его коснешься,  ты  у  меня  останешься
здесь с пылающей раной, и никто тебя не исцелит, даже бог-целитель, а только
одна я, которая тебя обожгла. Но, что всего страннее, я заставлю тебя желать
того же все сильнее, и, хотя мое ухаживание будет лишь обновлять твою  боль,
ты стерпишь все, и даже камнями тебя не отгонишь от  сладкой  боли.  Что  ты
смеешься? Ты видишь перед собой настоящую людоедку, ведь я не  только  такие
простые блюда приготовляю. Я  знаю  кое-что  получше  и  побольше:  человека
резать, кожу с него сдирать и на куски крошить, а  особенно  люблю  касаться
внутренностей и сердца". - "Ты правду говоришь, -  сказал  я.  -  Хоть  я  и
близко не подходил к тебе, но ты издали меня - не обожгла,  клянусь  Зевсом,
нет - ты ввергла в самый огонь. Через глаза мои ты влила мне  в  грудь  свое
невидимое пламя и жжешь меня, а я ничем перед  тобой  не  виноват.  Поэтому,
ради богов, исцели меня своим жестоким и сладким лечением,  о  котором  сама
говорила... Возьми меня, я уже без ножа зарезан, снимай  с  меня  кожу,  как
сама хочешь".
   Она громко и весело расхохоталась в ответ и стала во всем  моей.  Между
нами было условлено, что она придет ко мне, когда  уложит  спать  господ,  и
проведет со мной ночь.
   7. Спустя некоторое время пришел  Гиппарх,  и  мы,  совершив  омовение,
легли  ужинать,  и  много  было  выпито  во  время  нашей  беседы.  Наконец,
притворившись, что хочу спать, я встал и ушел в свою комнату. Все в ней было
устроено прекрасно: слуге было постлано за дверью, а у  моей  постели  стоял
стол с чашей. Тут были и вино и вода наготове, холодная и горячая,- все  это
было дело  Палестры.  На  ложе  было  разбросано  множество  роз,  полных  и
осыпавшихся и заплетенных в венки. Найдя все готовым к пиру,  я  стал  ждать
подругу.
   8. Уложив свою госпожу, она поспешно пришла  ко  мне,  и  пошло  у  нас
веселье, вино сменялось поцелуями, и мы пили за здоровье друг  друга.  Когда
же хмель вполне нас подготовил к предстоящей  ночи.  Палестра  мне  сказала:
"Помни, юноша, больше всего, что ты наткнулся на Палестру, и  тебе  придется
теперь показать, был ли ты искусным эфебом и много ли заучил упражнений".  -
"Ты увидишь, что я не отступлю перед таким вызовом: итак, раздевайся и давай
состязаться". - "Ну, вот тебе испытание, - сказала  Палестра,  -  посмотрим,
выполнишь ли ты у меня его так, как я хочу: я, как учитель и наставник, буду
придумывать упражнения, какие захочу,  а  ты  будешь  готов  повиноваться  и
исполнять все мои приказания". - "Ну, приказывай, - ответил  я,  -  увидишь,
как сильны, ловки и крепки будут мои приемы".
   9. Она сняла с себя одежду и, став передо  мной  совсем  нагая,  начала
приказывать: "Юноша, разденься и,  натеревшись  маслом,  обхвати  соперника;
стисни его  обеими  ногами,  вали  его  навзничь,  затем  налегая  сверху  и
раздвигая его колени, встань, подними кверху  его  ноги  и  не  отпускай  и,
совладавши с ним, нажимай, дави и толкай его  всячески,  пока  не  устанешь.
Пусть бедра твои окрепнут, тогда, вытащив оружие, нанеси широкую рану, снова
толкай в стену, потом бей. Когда увидишь, что  он  слабеет,  хватай  его  и,
связав узлом ноги, поддерживай его, только старайся не спешить, а бороться с
некоторой выдержкой. Теперь довольно".
   10. Когда я все это исполнил с легкостью, и  упражнениям  нашим  пришел
конец, я оказал Палестре, смеясь: "Ты видишь, учитель, как ловко и  послушно
я боролся; смотри же, не предлагай упражнения  без  меры;  ты  отдаешь  одно
приказание за другим". Но она  ударила  меня  по  щеке.  "Что  за  вздорного
ученика я приняла, - сказала она. - Берегись, как бы тебе  не  получить  еще
больше ударов, если ты станешь делать что-нибудь без  приказания".  С  этими
словами она встала и, приведя себя в порядок, сказала: "Теперь ты  покажешь,
молод ли ты и крепкий ли боец и умеешь ли бороться  с  колена".  И,  упав  в
постели на колено: "Ну-ка, боец, - сказала она,  -  места  заняты,  так  что
нападай и борись  смело.  Видишь,  вот  перед  тобой  обнаженный  противник,
пользуйся этим. Первое по порядку, обхвати его, как кольцом, потом, наклонив
его, навались, держи крепко и не отпускай его. Когда он ослабеет, тотчас  же
приподнявшись, подвинься ближе и овладевай им и смотри не  отпускай  раньше,
чем получишь приказание, а, изогнувшись, веди нападение снизу и старайся изо
всех сил; теперь отпусти врага: он обессилен и весь в поту".
   Тут уж я со смехом  сказал:  "Я  тоже  хочу,  учитель,  приказать  тебе
сделать кое-какие упражнения, а ты слушайся: поднимись и сядь, потом  ляг  в
мои объятья, прильнув всем телом, и, обняв меня, ласкай и усыпи  меня,  ради
Геракла".
   11. Стараясь превзойти друг  друга  в  таких  удовольствиях  и  забавах
борьбы, мы увенчали себя венками в знак побед на наших ночных состязаниях, и
столько было в этом наслаждения, что я совсем забыл о пути в Лариссу. Однако
как-то мне пришло на  ум  узнать  то,  ради  чего  я  состязался,  и  сказал
Палестре: "Покажи мне, дорогая, свою госпожу за чарами или превращениями.  Я
давно уж жажду такого необыкновенного зрелища. А  еще  лучше,  если  умеешь,
сделай сама что-нибудь магическое и явись мне  в  разных  образах.  Ведь,  я
думаю, и ты имеешь немалый опыт в этом искусстве. Я это знаю  не  понаслышке
от других, а испытал на  своем  собственном  сердце,  так  как  прежде,  как
говорили женщины, я был  "стальным"  и  не  бросал  ни  на  кого  влюбленных
взглядов, а ты все-таки овладела мной при помощи этого искусства, и теперь я
твой пленник, соблазненный любовной борьбой". Но  она  ответила:  "Перестань
шутить. Какое заклинание может приворожить любовь, когда  она  сама  владеет
этим искусством? А я, мой дорогой, ничего подобного не умею,  клянусь  твоей
жизнью и этим блаженным ложем. Я  не  училась  заклинаньям,  а  госпожа  моя
ревнива в своем искусстве. Но, если придется случай, я постараюсь дать  тебе
посмотреть на ее превращения". На этом мы заснули.
   12. Несколько  дней  спустя  Палестра  мне  объявила,  что  госпожа  ее
собирается превратиться в птицу и улететь к любовнику.  "Вот  случай,  милая
Палестра, - сказал я, - показать мне твое  расположение:  ты  можешь  теперь
удовлетворить давнишнее мое желание, о  котором  я  просил  тебя".  -  "Будь
спокоен", - отвечала она. Когда наступил вечер, она  повела  меня  к  дверям
комнаты, где спали муж с женой, и приказала мне прильнуть к небольшой щели в
двери и смотреть, что происходит внутри. Я  увидел  жену  Гиппарха,  которая
раздевалась, потом обнаженная подошла к свету и, взяв две  крупинки  ладана,
бросила их в огонь  светильника  и  долго  приговаривала  над  огнем.  Потом
открыла объемистый ларец, в котором находилось множество баночек,  и  вынула
одну из них. Что в ней заключалось, я не знаю, но по запаху мне  показалось,
что это было масло. Набрав его, она вся им натерлась, начиная с пальцев ног,
и вдруг у нее начали вырастать перья, нос стал вороньим и кривым  -  словом,
она приобрела все свойства и признаки птиц: сделалась она не чем  иным,  как
ночным вороном. Когда она увидела, что вся покрылась  перьями,  она  страшно
каркнула и, подпрыгнув, как ворона, вылетела в окно.
   13. Думая, что я вижу все это во сне, я тер себе пальцами веки, не веря
собственным глазам, что они видят, что все это наяву.  С  большим  трудом  я
убедился наконец, что не сплю, и стал  просить  Палестру  окрылить  меня  и,
смазав этим же снадобьем, дать и мне возможность полететь: я хотел на  опыте
узнать, не стану ли я, превратившись из человека в птицу, и душой  пернатым.
Приоткрыв дверь в комнату. Палестра достала ящичек,  а  я,  уже  раздевшись,
поспешно весь натерся мазью, но я сделался, несчастный, не птицей:  сзади  у
меня вырос хвост, пальцы мои  исчезли  неизвестно  куда,  а  ногтей  у  меня
сделалось всего четыре,- но вот уже это только копыта, руки и  ноги  у  меня
становятся ногами вьючного животного, уши длинными и лицо громадным. Когда я
огляделся кругом, я увидел, что  превратился  в  осла,  и,  чтобы  упрекнуть
Палестру, не имел человеческого голоса. Только вытянутой нижней губой и всем
своим обликом, глядя, как осел, исподлобья, я жаловался ей, как мог, на  то,
что превратился в осла, а не в птицу.
   14. Палестра била себя по лицу руками. "Ах, я  несчастная,  -  говорила
она, - такую беду я наделала. Я заторопилась и ошиблась  баночкой  из-за  их
сходства,  взяла  не  ту,  которая  выращивает  крылья,  а  другую.  Но   не
беспокойся, мой дорогой. Это легко поправить. Если  ты  поешь  роз,  с  тебя
тотчас спадет личина зверя, и ты снова  вернешь  мне  моего  любовника.  Но,
голубчик, на одну эту ночь тебе придется остаться ослом, а поутру я  прибегу
и принесу тебе роз, ты поешь их и исцелишься". Говоря мне это,  она  ласкала
мне уши и шерсть.
   15. А я, хоть во всем  остальном  стал  ослом,  душой  и  умом  остался
человеком, тем же Лукием, за исключением голоса.
   Итак, в душе сильно упрекая Палестру за ее ошибку и кусая себе губу,  я
пошел туда, где, как я знал, стояли моя лошадь и настоящий осел Гиппарха. Но
они, почуяв, что я подошел, и боясь,  чтобы  я  не  подобрался  к  их  сену,
прижали уши и приготовились копытами защищать свои животы.  А  я,  сообразив
это, подальше отодвинулся к  конюшне  и  стоял,  смеясь,  но  смех  мой  был
ржанием. - Что за неумеренное любопытство! - говорил я  себе.  -  Что,  если
заберется волк или иной зверь? Я  могу  погибнуть,  хоть  не  сделал  ничего
дурного. - Рассуждая так, я не подозревал, несчастный, грядущей беды.
   16. Уже глубокой ночью, когда наступила полная тишина и все погрузилось
в сладкий сон, вдруг затрещала стена снаружи, как будто ее проламывали. И  в
самом деле проламывали.  Дыра  была  уже  такая,  что  человеку  можно  было
пролезть, и вот через нее проходит один, за ним другой тем же путем,  и  вот
их уже много внутри, и у всех мечи. Связав в комнатах Гиппарха,  Палестру  и
моего раба, они без боязни опустошили дом и вытащили наружу деньги, платье и
вещи. После того как в доме больше  ничего  не  осталось,  они  взяли  меня,
другого осла и лошадь, нагрузили нас и все  награбленное  связали.  С  таким
большим грузом они нас погнали в гору  ударами  палок,  стараясь  бежать  по
малоезженной дороге. Что другие животные испытывали, не могу сказать, но  я,
не подкованный и не привыкший к ходьбе по  острым  камням,  просто  погибал,
неся такие тяжести. Часто я спотыкался,  но  падать  было  нельзя,  так  как
тотчас же сзади кто-нибудь ударял меня палкой по  бедрам.  Не  раз  я  хотел
закричать: "О, Цезарь", но испускал  только  рев.  "О"  я  кричал  сильно  и
звонко, но "Цезарь" не выходило. Между тем за  это  меня  били,  так  как  я
выдавал разбойников своим ревом. Сообразив, что я кричу  напрасно,  я  решил
далее идти молча и выгадать по крайней мере на ударах.
   17. Между тем настал день. Мы перебрались уже через несколько гор.  Рты
наши были завязаны, чтобы мы, срывая траву по пути, не теряли  времени,  так
что и на этот день я остался ослом. Когда  прошла  половина  этого  дня,  мы
остановились во дворе у каких-то знакомых наших грабителей,  судя  по  всему
происходившему: они встретили их объятиями, просили остановиться и  угостили
обедом, а нам, животным, засыпали ячменю. Другие пообедали, а  мне  пришлось
голодать самым жалким образом. И так как в то время я никогда еще не получал
на обед сырого ячменя, я стал посматривать, не найдется ли чего-нибудь более
съедобного. Вдруг вижу сад тут же за двором; в  нем  было  много  прекрасных
овощей, а за ними виднелись розы.  Потихоньку  от  всех,  беспечно  сидевших
внутри за обедом, я вошел  в  сад,  отчасти  чтобы  наесться  сырых  овощей,
отчасти ради роз, так как я полагал, что, поев этих цветов,  я  снова  стану
человеком. Итак, вступив в сад, я набил себе живот репой, петрушкой, латуком
- всем, что только ест сырым человек; но розы эти были не настоящие розы,  а
те, что цветут на диком лавре, - люди называют  его  рододендрон,  -  плохое
кушанье для всякого  осла  или  лошади:  говорят,  что  съевший  его  тотчас
умирает.
   18. Тут садовник, почуяв беду и схватив палку, вошел в сад и, обнаружив
врага и порчу  овощей,  возомнил  себя  каким-то  грозным  судьей,  карающим
преступника, и так избил меня палкой, не щадя ни боков моих  ни  бедер,  что
даже разбил мне уши и лицо поранил.  Но  я,  потеряв  терпение,  ударил  его
обеими ногами и свалил навзничь прямо в овощи, а сам побежал вверх  в  гору.
Когда он увидел, что я быстро удаляюсь, он закричал, чтобы  выпустили  собак
за мной. А собак было много и очень больших, которые могли  бы  сцепиться  с
медведем. Я сообразил, что если они поймают меня, то растерзают, и,  отбежав
несколько в сторону, решил по совету пословицы: "лучше вернуться назад,  чем
плохо бежать". Итак, я  повернулся  и  возвратился  прямо  в  стойло.  Тогда
разбойники удержали собак, бросившихся в погоню,  и  привязали  их,  а  меня
начали бить и остановились не раньше, чем я от боли извергнул все  съеденные
овощи обратно.
   19. Когда пора было отправляться в путь, на меня навалили больше  всего
награбленных вещей и самых тяжелых. И таким образом мы двинулись отсюда. Так
как я уже был доведен до отчаяния ударами, изнемогал под бременем поклажи  и
изранил в пути все свои копыта, я решил тут же свалиться и не вставать, хотя
бы они меня убили своими палками. Я  надеялся  получить  большую  выгоду  от
этого решения, так как думал,  что  грабители  во  всяком  случае  покорятся
обстоятельствам, разделят мой груз между лошадью и  мулом,  а  меня  оставят
лежать на съедение волкам. Но какой-то  завистливый  дух,  проникнув  в  мои
мысли, обратил все это  против  меня.  Внезапно  другой  осел,  может  быть,
рассуждавший  совершенно  так  же,  как  я,  падает  на  дороге.  Разбойники
побуждают несчастного встать сначала ударами палок, когда же он не слушается
ударов, то одни берут его за уши, другие за хвост и стараются заставить  его
очнуться. Так как ничего не выходило и осел оставался лежать без движения на
дороге, как камень, то они, придя к мысли, что напрасно стараются  и  тратят
время, нужное для бегства, на возню с дохлым ослом, распределили между  мной
и конем все вещи, которые он нес, а несчастного нашего товарища по  плену  и
грузу, подрезав ему мечом ноги, сталкивают, еще содрогающегося, в  пропасть.
И он скатывается вниз, отплясывая пляску смерти.
   20. Видя на примере моего спутника, каков был бы конец моих расчетов, я
решил твердо переносить свое положение  и  бодро  шагал  дальше,  в  надежде
когда-нибудь наткнуться на розы и с их помощью спастись, ставши самим собой.
   От воров я слышал, что уж немного пути осталось и что мы отдохнем  там,
где остановимся; поэтому всю поклажу мы тащили рысью и до наступления вечера
достигли дома. В нем сидела старая женщина; пылал большой огонь.  Разбойники
сложили в доме все, что мы привезли. Потом спросили старуху:  "Чего  это  ты
сидишь себе этак и не готовишь обеда?"  -  "Да  все  для  вас  припасено,  -
сказала она, - хлеба достаточно много, много кадок старого вина,  и  у  меня
приготовлена  для  вас  жареная  дичь".  Похвалив  старуху,  они  разделись,
натерлись у огня салом и, доставши  котел  горячей  воды,  обмылись  в  этой
наскоро устроенной бане.
   21. Потом, немного времени спустя, пришло много молодых людей,  которые
принесли множество вещей, все золотых и серебряных, и кучу одежды, и нарядов
мужских и женских. Они присоединились к ворам и, когда  сложили  все  это  в
доме, также вымылись; затем  последовали  обильный  обед  и  длинные  беседы
разбойников за попойкой. А мне и  лошади  старуха  положила  ячменя.  Лошадь
поспешно съела ячмень, боясь, как и следует, найти во мне  сотрапезника.  Но
я, как только видел, что  старуха  выходит  из  дому,  тотчас  ел  хлеб.  На
следующий день все остальные ушли из дому  на  работу,  а  старухе  оставили
одного юношу на подмогу. Я изнывал от такой  тщательной  охраны.  Я  мог  не
заботиться о старухе и имел возможность ускользнуть от ее надзора, но  юноша
был силен и смотрел весьма свирепо, всегда  носил  меч  и  двери  держал  на
запоре.
   22. Три дня спустя среди  ночи  возвратились  разбойники,  не  неся  ни
золота, ни серебра, ни других вещей, а привели  только  девушку  в  расцвете
лет, очень красивую; она плакала и рвала на себе платье и волосы. Посадив ее
в доме на подстилку, они уговаривали ее  не  бояться,  а  старухе  приказали
постоянно оставаться дома, держать  девушку  под  надзором.  Но  девушка  не
хотела ничего ни есть ни пить, а все плакала и рвала на себе волосы, так что
я сам, стоя близко у стойла, плакал вместе с этой прекрасной девушкой. Между
тем разбойники ужинали в передней дома. Близился уже день, когда  кто-то  из
дозорных, которому выпал жребий  сторожить  дорогу,  пришел  и  сказал,  что
какой-то чужестранец собирается  проехать  этой  дорогой  и  везет  с  собой
большие деньги. Разбойники, как были, вскочили оставив ужин и,  вооружившись
и оседлав меня и лошадь, погнали вперед. Но  я,  несчастный,  сознавая,  что
меня гонят на бой и на грабеж, подвигался лениво, а так как они спешили,  то
били меня палками. Когда же мы дошли до дороги,  где  путешественник  должен
был проехать, разбойники, напав на повозки, убили и его самого и слугу  его,
а все, что было  самого  ценного,  похитили  и  взвалил